Неточные совпадения
В то
время он и
сам еще не верил этим мечтам своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью.
Сонечка, голубка моя, только деньгами способствовала, а
самой, говорит, мне теперь, до
времени, у вас часто бывать неприлично, так разве в сумерки, чтобы никто не видал.
Почти все
время, как читал Раскольников, с
самого начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.
Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на
время, пожалуй, и себя
самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели.
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же
время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести
самое решительное и
самое окончательное действие на всю судьбу его?
По убеждению его выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в
самый момент преступления и еще несколько
времени после него, судя по индивидууму; затем проходят, так же как проходит всякая болезнь.
Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его
самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в свое
время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со всеми подробностями дела…» Но дело не начиналось.
Мало того, даже, как нарочно, в это
самое мгновение только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его все
время, как он проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать из ворот во двор, он мигом проскользнул направо.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та
самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все
время, во все это
время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
В одно мгновение прошмыгнул он в отворенную дверь и притаился за стеной, и было
время: они уже стояли на
самой площадке.
Тем
временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его голову, несмотря на то, что он и
сам бы мог приподняться, а правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он не обжегся.
Сам Раскольников все
время лежал молча, навзничь, и упорно, хотя и без всякой мысли, глядел на вошедшего.
Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на
самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько
времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть
время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у
самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Меж тем комната наполнилась так, что яблоку упасть было негде. Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на
время и старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато из внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы г-жи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в
самую комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все
время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней,
сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
«Та королева, — думал он про себя, — которая чинила свои чулки в тюрьме, уж конечно, в ту минуту смотрела настоящею королевой и даже более, чем во
время самых пышных торжеств и выходов».
Кроме того, он положительно уведомил меня, что Марфа Петровна, за неделю до смерти, успела оставить тебе, Дуня, по завещанию три тысячи рублей, и деньги эти ты можешь теперь получить в
самом скором
времени.
Через четверть часа все были в
самом оживленном разговоре. Даже Раскольников хоть и не разговаривал, но некоторое
время внимательно слушал. Ораторствовал Разумихин.
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и
сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще
время вам сговориться…
Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же
время знаешь
сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь!
Но в то же
время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но что вместе с тем ей мучительно
самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему,чтоб он слышал, и непременно теперь — « что бы там ни вышло потом!»…
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и
сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же
время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Эта догадка, еще даже вчера, во
время самых сильных тревог и отчаяния, начала укрепляться в нем.
— Да-да-да! Не беспокойтесь!
Время терпит,
время терпит-с, — бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без всякой цели, как бы кидаясь то к окну, то к бюро, то опять к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг
сам останавливаясь на месте и глядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший от всех стен и углов.
Тот засмеялся было
сам, несколько принудив себя; но когда Порфирий, увидя, что и он тоже смеется, закатился уже таким смехом, что почти побагровел, то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю осторожность: он перестал смеяться, нахмурился и долго и ненавистно смотрел на Порфирия, не спуская с него глаз, во все
время его длинного и как бы с намерением непрекращавшегося смеха.
Действительно, в это
время у
самых дверей в другой комнате послышался как бы шум.
С этим господином у Петра Петровича установились какие-то странные, впрочем, отчасти и естественные отношения: Петр Петрович презирал и ненавидел его даже сверх меры, почти с того
самого дня, как у него поселился, но в то же
время как будто несколько опасался его.
Он было попробовал ему излагать систему Фурье и теорию Дарвина, но Петр Петрович, особенно в последнее
время, начал слушать как-то уж слишком саркастически, а в
самое последнее
время — так даже стал браниться.
Эти пароксизмы гордости и тщеславия посещают иногда
самых бедных и забитых людей и, по
временам, обращаются у них в раздражительную, неудержимую потребность.
Похвальный лист этот, очевидно, должен был теперь послужить свидетельством о праве Катерины Ивановны
самой завести пансион; но главное, был припасен с тою целью, чтобы окончательно срезать «обеих расфуфыренных шлепохвостниц», на случай если б они пришли на поминки, и ясно доказать им, что Катерина Ивановна из
самого благородного, «можно даже сказать, аристократического дома, полковничья дочь и уж наверно получше иных искательниц приключений, которых так много расплодилось в последнее
время».
Согласитесь
сами, что, припоминая ваше смущение, торопливость уйти и то, что вы держали руки, некоторое
время, на столе; взяв, наконец, в соображение общественное положение ваше и сопряженные с ним привычки, я, так сказать, с ужасом, и даже против воли моей, принужден был остановиться на подозрении, — конечно, жестоком, но — справедливом-с!
Почти то же
самое случилось теперь и с Соней; так же бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько
времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подниматься с кровати, все более и более от него отстраняясь, и все неподвижнее становился ее взгляд на него.
Они перекидывались всегда короткими словами и ни разу не заговорили о капитальном пункте, как будто между ними так
само собою и условилось, чтобы молчать об этом до
времени.
—
Сам,
сам; прощай! Потом еще кой-что расскажу, a теперь дело есть. Там… было одно
время, что я подумал… Ну да что; потом!.. Зачем мне теперь напиваться. Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без вина пьян теперь, ну да прощай; зайду, очень скоро.
Были в то
время произнесены между ними такие слова, произошли такие движения и жесты, обменялись они такими взглядами, сказано было кой-что таким голосом, доходило до таких пределов, что уж после этого не Миколке (которого Порфирий наизусть с первого слова и жеста угадал), не Миколке было поколебать
самую основу его убеждений.
Не во
времени дело, а в вас
самом.
Порфирий вышел, как-то согнувшись и как бы избегая глядеть на Раскольникова. Раскольников подошел к окну и с раздражительным нетерпением выжидал
время, когда, по расчету, тот выйдет на улицу и отойдет подальше. Затем поспешно вышел и
сам из комнаты.
Он спешил к Свидригайлову. Чего он мог надеяться от этого человека — он и
сам не знал. Но в этом человеке таилась какая-то власть над ним. Сознав это раз, он уже не мог успокоиться, а теперь к тому же и пришло
время.
Кроме того, вы брат особы, которая меня очень интересовала, и, наконец, от
самой этой особы в свое
время я ужасно много и часто слыхал о вас, из чего и заключил, что вы имеете над нею большое влияние; разве этого мало?
— А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы — Шиллер, вы — идеалист! Все это, конечно, так и должно быть, и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в действительности… Ах, жаль, что
времени мало, потому вы
сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю.
Представьте же себе, что эта-то
самая ревнивая и честная женщина решилась снизойти, после многих ужасных исступлений и попреков, на некоторого рода со мною контракт, который и исполняла во все
время нашего брака.
— По некоторым словам и словечкам вашим во
время вашего рассказа я замечаю, что у вас и теперь свои виды и
самые неотлагательные намерения на Дуню, разумеется подлые.
Он убил старуху чиновницу, процентщицу, у которой и
сам закладывал вещи; убил тоже сестру ее, торговку, по имени Лизавету, нечаянно вошедшую во
время убийства сестры.
Сам он не выпил во все это
время ни одной капли вина и всего только спросил себе в вокзале чаю, да и то больше для порядка.
В другое
время все это, конечно, внушало много уважения, но на этот раз Аркадий Иванович оказался как-то особенно нетерпеливым и наотрез пожелал видеть невесту, хотя ему уже и доложили в
самом начале, что невеста легла уже спать.
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «В
самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со
временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта этот народ — подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».
Прекрасный образ Дуни, когда та откланялась ей с таким вниманием и уважением во
время их первого свидания у Раскольникова, с тех пор навеки остался в душе ее как одно из
самых прекрасных и недосягаемых видений в ее жизни.
Сама бывшая хозяйка его, мать умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына, засвидетельствовала тоже, что, когда они еще жили в другом доме, у Пяти Углов, Раскольников во
время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей и был при этом обожжен.
Раза два, впрочем, случилось, что она
сама так навела разговор, что невозможно было, отвечая ей, не упомянуть о том, где именно находится теперь Родя; когда же ответы поневоле должны были выйти неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна, угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое
время.