Неточные совпадения
— Мы такие и есть и такими всегда
останемся! — не удержался и воскликнул
с просветлевшим лицом предводитель.
— Прекрасно-с, я согласен и
с этим! — снова уступил предводитель. — Но как же тут быть?.. Вы вот можете
оставаться масоном и даже открыто говорить, что вы масон, — вы не служите!.. Но как же мне в этом случае поступить? — заключил он, как бы в форме вопроса.
Зачем все это и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа
остаться на бале хоть несколько еще времени, но тот упорно отказывался и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела, и рядом же
с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится.
Между тем в Людмиле была страсть к щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как Сусанна почти презирала это, и в ее спальне был только большой образ
с лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало занималась своей комнатой, потому что никогда почти не
оставалась в ней, но, одевшись, сейчас же сходила вниз, к своему фортепьяно.
Марфин, как обыкновенно он это делал при свиданиях
с сильными мира сего, вошел в кабинет топорщась. Сенатор, несмотря что
остался им не совсем доволен при первом их знакомстве, принял его очень вежливо и даже
с почтением. Он сам пододвинул ему поближе к себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же и сел.
Оставшись с глазу на глаз
с Марфиным, сенатор приосанился немного и, видимо, готовился приступить к беседе о чем-то весьма важном.
Катрин распорядилась, чтобы дали им тут же на маленький стол ужин, и когда принесший вино и кушанье лакей хотел было, по обыкновению,
остаться служить у стола и встать за стулом
с тарелкой в руке и салфеткой, завязанной одним кончиком за петлю фрака, так она ему сказала...
Рыжовы, так как Людмиле сделалось очень уж нехорошо,
оставались недолго на балу, а вместе
с ними исчез и Ченцов.
— Если вы знакомы
с историей религий, сект, философских систем, политических и государственных устройств, то можете заметить, что эти прирожденные человечеству великие идеи только изменяются в своих сочетаниях, но число их
остается одинаким, и ни единого нового камешка не прибавляется, и эти камешки являются то в фигурах мрачных и таинственных, — какова религия индийская, — то в ясных и красивых, — как вера греков, — то в нескладных и исковерканных представлениях разных наших иноверцев.
На этот крик Парасковья показалась в дверях избы
с огромной горящей лучиной в руке, и она была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она
осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась на лавку.
— Ну-с, — сказал Егор Егорыч, вставая и предлагая gnadige Frau руку, чтобы вести ее к столу, чем та окончательно
осталась довольною.
За ужином Егор Егорыч по своему обыкновению, а gnadige Frau от усталости — ничего почти не ели, но зато Сверстов все ел и все выпил, что было на столе, и, одушевляемый радостью свидания
с другом, был совершенно не утомлен и нисколько не опьянел. Gnadige Frau скоро поняла, что мужу ее и Егору Егорычу желалось
остаться вдвоем, чтобы побеседовать пооткровеннее, а потому, ссылаясь на то, что ей спать очень хочется, она попросила у хозяина позволения удалиться в свою комнату.
— Однако надобно же вам что-нибудь предпринять
с собой?.. Нельзя так
оставаться!.. — продолжал Сверстов, окончательно видевший, до какой степени Егор Егорыч был удручен и придавлен своим горем.
Крапчик
остался очень рассерженный, но далеко не потерявшийся окончательно: конечно, ему досадно было такое решительное заявление Катрин, что она никогда не пойдет за Марфина; но,
с другой стороны, захочет ли еще и сам Марфин жениться на ней, потому что весь город говорил, что он влюблен в старшую дочь адмиральши, Людмилу?
Между тем звуки фортепьяно, на котором
с возрастающей энергией принялась играть Муза,
оставшись одна в зале и явно придя в норму своего творчества, громко раздавались по всему дому, что еще более наэлектризовывало Егора Егорыча и поддавало ему пару.
— Вы, Муза,
оставайтесь здесь
с вашей старушкой-монахиней, а вы, Сусанна Николаевна, поедемте со мной.
— Как же я буду видаться
с ним?.. Он
остался в одном городе, а я буду жить в другом! — возразила Людмила.
Ченцов
остался с поникшей головой, потом опустился на стоявшее недалеко кресло и, как малый ребенок, зарыдал. Адмиральша начинала уж смотреть на него
с некоторым трепетом: видимо, что ей становилось жаль его. Но Ченцов не подметил этого, встал, глубоко вздохнул и ушел, проговорив...
Адмиральша на это что-то такое неясно ему ответила, но, как бы то ни было, Аггей Никитич
остался бесконечно доволен таким событием и в тот же вечер отправился к Миропе Дмитриевне
с целью быть поближе к Людмиле и хоть бы подышать
с нею одним воздухом.
— Но чем особенно больна теперь Людмила? — начала та допытываться, как только
осталась вдвоем
с матерью.
— О, сегодня гулять восхитительно! — подхватил радостно капитан, очень довольный тем, что он может еще несколько минут побеседовать не
с Сусанной, — нет! — а
с Марфиным: капитан
оставался верен своему первому увлечению Людмилою.
— Очень! — повторил Егор Егорыч и, сев
с Сусанной в фаэтон, скоро совсем скрылся из глаз капитана, который
остался на бульваре весьма опечаленный прежде всего, разумеется, вестью о болезни Людмилы, а потом и тем, что, вследствие этого, ему нельзя было являться к Рыжовым.
Миропа Дмитриевна,
оставшись вдвоем
с майором, опустилась в утомлении на кресло.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел
с дивана к окну и отворил его: воздух был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в Москве множества садов, было гораздо больше, чем ныне; но ничто это не оживило и не развлекло майора. Он
оставался у окна неподвижен до тех пор, пока не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
— Этот господин Крапчик, должно быть, дубина великая! — сказал князь,
оставшись вдвоем
с Сергеем Степанычем.
Оставшись с Егором Егорычем вдвоем, Крапчик воскликнул...
С отъездом Музы в кузьмищевском доме воцарилась почти полная тишина: игры на фортепьяно больше не слышно было; по вечерам не устраивалось ни карт, ни бесед в гостиной, что, может быть, происходило оттого, что в последнее время Егор Егорыч, вследствие ли болезни или потому, что размышлял о чем-нибудь важном для него, не выходил из своей комнаты и
оставался в совершенном уединении.
Сусанна прослушала эту легенду
с трепетным вниманием. В ее молодом воображении
с необыкновенною живостью нарисовался этот огромный, темный храм иерусалимский, сцена убийства Адонирама и, наконец, мудрость царя Соломина, некогда изрекшего двум судившимся у него матерям, что ребенок, предназначенный им к рассечению, должен
остаться жив и принадлежать той, которая отказалась, что она мать ему.
— Мамаша вовсе не
останется одна! — поспешила она
с этой стороны успокоить Сусанну. — Она будет жить
с вами; вы и Егор Егорыч будете нежными детьми к ней, — чего ж старушке больше?
— Увидим, конечно, и не обидим! — сказала Катрин, желавшая поскорее кончить разговор
с управляющим и
остаться с мужем вдвоем.
Оставшись с глазу на глаз
с мужем, Катрин немедля же принялась обнимать и целовать его, шепча при этом страстным голосом...
С наступлением глубокой осени, конечно, все эти удовольствия должны были прекратиться; единственным развлечением для моих супругов
остались пение и музыка по вечерам, которые обыкновенно оканчивались небольшими оргиями за ужином.
На это желание мужа Катрин немножко поморщилась: прежде всего ей не понравилось, что на их обеденных беседах будет присутствовать посторонний человек, а Катрин все часы дня и ночи желала бы
оставаться с глазу на глаз
с мужем; сверх того, не имея ничего против управляющего и находя его умным и даже, по наружности своей, красивым, она вместе
с тем чувствовала какую-то непонятную неловкость от его лукаво-рысьего взгляда.
К несчастию, к последнему-то способу Катрин была более склонна, чем к первому, и не прошло еще года их свадьбе, как не
оставалось уже никакого сомнения, что Ченцов механически разговаривал
с женой, механически слушал ее пение, механически иногда читал ей, но уже не Боккачио и не Поль-де-Кока, а некоторые весьма скучные и бестолковые масонские сочинения из библиотеки Петра Григорьича, что он явно делал на досаду Катрин, потому что, читая, всегда имел ядовито-насмешливую улыбку и был несказанно доволен, когда супруга его, томимая скукой от такого слушания, наконец, начинала зевать.
— Посиделок здесь нет, — произнес, как бы нечто обдумывая, управляющий, — но мужики здешние по летам все живут на промыслах, и бабы ихние
остаются одне-одинехоньки, разве
с каким-нибудь стариком хворым или со свекровью слепой.
— А вы меня еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, — продолжала она, —
останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая ту минуту, когда в первый раз встретилась
с вами!
Все это Катрин говорила строгим и отчасти величественным голосом, а затем она ушла из флигеля управляющего, который,
оставшись один, сделал насмешливую и плутовскую гримасу и вместе
с тем прошептал: — «Пойдут теперь истории, надобно только не зевать!»
Тулузов на это только поклонился и в десять часов был уже в большом доме: не
оставалось почти никакого сомнения, что он понимал несколько по-французски. Ужин был накрыт в боскетной и вовсе не являл собою souper froid, а, напротив, состоял из трех горячих блюд и даже в сопровождении бутылки
с шампанским.
Она же,
оставшись с Тулузовым вдвоем, сообщила тому боязливым голосом...
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем
остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях
с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он был искренен
с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
— Много еще у него разных надежд
останется! — продолжал насмешливо Тулузов. — Потом-с, вы хоть и помещица, но не имеете права нарушать брак и принадлежащую вам крестьянку, отняв у мужа, отдать вашему супругу; и зачем, спрашивается, вы это делаете? Ответ для каждого прост.
— На самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе
с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я
останусь?
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что написала, а потому, разорвав
с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову...
По окончании обеда Мартын Степаныч и Аггей Никитич сейчас же отправились в путь. Проехать им вместе приходилось всего только верст пятнадцать до первого уездного города, откуда Пилецкий должен был направиться по петербургскому тракту, а Аггей Никитич
остаться в самом городе для обревизования почтовой конторы. Но, как ни кратко было время этого переезда, Аггей Никитич, томимый жаждой просвещения, решился воспользоваться случаем и снова заговорил
с Мартыном Степанычем о трактате Марфина.
Аггей Никитич,
оставшись один, проговорил сам
с собой...
Сусанна Николаевна
с умыслом пожелала не иметь повязки на глазах, потому что
остаться с открытыми глазами в полутемном храме было, как ей думалось, страшнее; а она этого именно и желала, чтобы испытать свою волю. Сверстов не ушел, впрочем, совсем из церкви, а удалился только ко входным дверям ее. Сусанна Николаевна услышала это и повторила ему еще раз, и недовольным голосом...
Отец Василий,
оставшись вдвоем
с Сусанной Николаевной, прежде всего сказал ей...
Она вошла и увидала отца Василия не в епитрахили, как обыкновенно священники бывают на исповеди, но в белом запоне и
с орденом на груди. Несмотря на свою осторожность, отец Василий не выдержал и облекся в масонские доспехи, чем чрезвычайно
осталась довольна Сусанна Николаевна, и когда он благословил ее, то она
с горячим чувством поцеловала его руку.
— Я, мамаша, сегодня в масоны окончательно поступила! — объяснила Сусанна Николаевна,
оставшись вдвоем
с матерью.
— Не распорядятся так! — стоял на своем Иван Петрович и простился
с хозяином, который,
оставшись вдвоем
с Тулузовым, проговорил, указывая головой вслед ушедшему Артасьеву...