Неточные совпадения
Егору Егорычу очень хотелось поскорее узнать, что велит ему сказать Людмила, и у него даже была маленькая надежда, не
напишет ли она ему
письмо.
— Не лучше ли, — начал он с глубокомысленным выражением в лице, и видимо, придумав совершенно другой способ, — не лучше ли, чем строить козни,
написать этому старому дураку строго-моральное
письмо, в котором напомнить ему об его обязанностях христианина и гражданина?
— Да, уж потрудитесь, — отвечал Крапчик и, вынув из письменного стола нужный для
писем этого рода гербовый лист, подал его вместе с пером и чернильницей Ченцову, который, в свою очередь, тоже совершенно спокойно и самым правильным образом
написал это заемное
письмо: он привык и умел это делать.
Gnadige Frau поняла справедливость слов мужа и окончательно ушла в свою комнату, а Сверстов тотчас принялся
писать предполагаемое им
письмо, окончив которое он немедля же загасил свечку, хлобыснулся на свою постель и заснул крепчайшим сном.
Но всему же, наконец, бывает предел на свете: Сверстову, более чем когда-либо рассорившемуся на последнем следствии с исправником и становым, точно свыше ниспосланная, пришла в голову мысль
написать своему другу Марфину
письмо с просьбой спасти его от казенной службы, что он, как мы видели, и исполнил, и пока его послание довольно медленно проходило тысячеверстное пространство, Егор Егорыч, пожалуй, еще более страдал, чем ученик его.
— Даже большое! — воскликнул Крапчик. — А ты подожди, я сейчас
напишу ему
письмо.
— Могу и теперь! — воскликнул Егор Егорыч и, проворно вынув из портфеля лист почтовой бумаги, на верху которого поставил первоначально маленький крестик,
написал князю
письмо, каковое швырнул Крапчику, и проговорил...
«Прощайте, позвольте и прикажите Сусанне Николаевне
писать мне чаще в Петербург обо всех вас. Адресуйте
письма на имя князя Александра Николаевича, с передачею мне. Непременно же
пишите, иначе я рассержусь на вас на всю жизнь».
— Я по
письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все был болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не позволяют ни читать, ни
писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
По окончании обеда, как только позволяло приличие, Петр Григорьич, почтительно откланявшись князю и его гостям, поехал в свою гостиницу, чтобы немедля же
написать Егору Егорычу отчаянное
письмо, в котором объявить ему, что все их дело погибло и что весь Петербург за сенатора и за губернатора.
— Я разумею… но, впрочем, мне удобнее будет ответить на ваш вопрос прочтением
письма, которое я когда-то еще давно
писал к одному из друзей моих и отпуск с которого мне, как нарочно, сегодня поутру, когда я разбирал свои старые бумаги, попался под руку. Угодно вам будет прослушать его? — заключил Михаил Михайлыч.
— Тогда
напишите государю
письмо, — рубнул Егор Егорыч.
Следующее затем утро Егор Егорыч употребил на то, чтобы купить для Сусанны книг, изготовить ей
письмо и самолично отправить все это на почту.
Написал он ей довольно коротко...
— Заключаю по
письму дочери, которая мне
пишет что господина Звездкина отозвали в Петербург, и что он не возвратится более к нам, так как граф Эдлерс прямо при всех изъявлял радость, что его освободили от этого взяточника.
— Я бы мог, — начал он, — заехать к Александру Яковлевичу Углакову, но он уехал в свою деревню. Впрочем, все равно, я
напишу ему
письмо, с которым вы, когда он возвратится, явитесь к нему, — он вас примет радушно. Дайте мне перо и бумаги!
Сколько Егор Егорыч
написал в жизнь свою ходатайствующих
писем — и перечесть трудно; но в этом случае замечательно было, что все почти его
письма имели успех. Видно, он от очень доброго сердца и с искренним удовольствием
писал их.
Милорадович показал это
письмо государю, и Александр Павлович по этому поводу
написал старику собственноручно, что в обществе госпожи Татариновой ничего нет такого, что отводило бы людей от религии, а, напротив того, учение ее может сделать человека еще более привязанным к церкви.
— Вам, по-моему, нечего
писать ему в настоящую минуту! — заметила Сусанна. — Укорять его, что он женился на Катрин, вы не станете, потому что этим вы их только оскорбите! Они, вероятно, любят друг друга!.. Иное дело, если Валерьян явится к вам или
напишет вам
письмо, то вы, конечно, не отвергнете его!
На следующей неделе Марфины получили еще
письмо, уже из Москвы, от Аггея Никитича Зверева, которое очень порадовало Егора Егорыча. Не было никакого сомнения, что Аггей Никитич долго сочинял свое послание и весьма тщательно переписал его своим красивым почерком. Оно у него вышло несколько витиевато, и витиевато не в хорошем значении этого слова; орфография у майора местами тоже хромала. Аггей Никитич
писал...
«На днях я узнал, —
писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), — узнал, что по почтовому ведомству очистилось в Вашей губернии место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему
письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему о получении этого места».
—
Пишите, пожалуйста, как я вам говорю: я знаю, как пишутся такие
письма! — настаивала на своем Миропа Дмитриевна и стала затем прямо диктовать Аггею Никитичу: — «Его превосходительство изволил ответить, что назначение на это место зависит не от него, а от высшего петербургского начальства и что он преминет
написать обо мне рекомендацию в Петербург, а также его превосходительство приказал мне…»
— Да, я сама
напишу Валерьяну, — произнесла, подумав, Катрин, полагавшая, что Тулузов из ревности сочинил нарочно такое колкое
письмо к Ченцову.
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем было в
письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала
писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что
написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову...
От Мартына Степаныча недели через две было получено
письмо, только адресованное не Егору Егорычу, а на имя Сусанны Николаевны, которая первоначально думала, что это
пишет ей из Москвы Муза; но едва только прочла первую страницу
письма, как на спокойном лице ее отразился ужас, глаза наполнились слезами, руки задрожали.
— Случилось! — объяснила за нее gnadige Frau, совладевшая, сколько могла, с собой. — Садись и слушай, не тараторь только, пожалуйста! Сусанна Николаевна получила
письмо от Мартына Степаныча Пилецкого, который
пишет, что Валерьян Николаич Ченцов от несчастной любви застрелился.
Егор Егорыч вздохнул и печально мотнул головой: ему живо припомнилась вся эта минувшая история, как сестра, совершенно несправедливо заступившись за сына, разбранила Егора Егорыча самыми едкими и оскорбительными словами и даже просила его избавить от своих посещений, и как он, несмотря на то, все-таки приезжал к ней несколько раз, как потом он ей
писал длинные
письма, желая внушить ей все безумие подобного отношения к нему, и как на эти
письма не получил от нее ни строчки в ответ.
— То же самое
писал Егору Егорычу и Мартын Степаныч, — вот его
письмо, прочитайте! — проговорила Сусанна Николаевна и с нервною торопливостью подала
письмо отцу Василию, который прочел его и проговорил, обращаясь к Егору Егорычу...
Предприняв такое решение, Егор Егорыч
написал одним взмахом пера
письмо к Сверстову...
Ехав домой, Егор Егорыч всю дорогу был погружен в размышление и, видимо, что-то такое весьма серьезное обдумывал. С Сусанной Николаевной он не проговорил ни одного слова; зато, оставшись один в своем кабинете, сейчас стал
писать к Аггею Никитичу
письмо...
В среду, в которую Егор Егорыч должен был приехать в Английский клуб обедать, он поутру получил радостное
письмо от Сусанны Николаевны, которая
писала, что на другой день после отъезда Егора Егорыча в Петербург к нему приезжал старик Углаков и рассказывал, что когда генерал-губернатор узнал о столь строгом решении участи Лябьева, то пришел в удивление и негодование и, вызвав к себе гражданского губернатора, намылил ему голову за то, что тот пропустил такой варварский приговор, и вместе с тем обещал ходатайствовать перед государем об уменьшении наказания несчастному Аркадию Михайлычу.
Начав
писать первое
письмо, она твердо решила не передавать Егору Егорычу желание старика Углакова, что, как мы видели, и исполнила; но, отправив
письмо на почту, впала почти в отчаяние от мысли, что зачем же она лишает себя отрады получить хоть коротенькое известие о здоровье человека, который оттого, вероятно, и болен, что влюблен в нее безумно.
— Поздравляю вас и себя! Это
письмо от старика Углакова. Он
пишет, что московский генерал-губернатор, по требованию исправника Зверева, препроводил к нему с жандармом Тулузова для дачи показания по делу и для бытия на очных ставках.
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с
письма к Егору Егорычу,
написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в
письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
На поверку, впрочем, оказалось, что Егор Егорыч не знал аптекаря, зато очень хорошо знала и была даже дружна с Herr Вибелем gnadige Frau, которая, подтвердив, что это действительно был в самых молодых годах серьезнейший масон, с большим удовольствием изъявила готовность
написать к Herr Вибелю рекомендацию о Herr Звереве и при этом так одушевилась воспоминаниями, что весь разговор вела с Егором Егорычем по-немецки, а потом тоже по-немецки
написала и самое
письмо, которое Егор Егорыч при коротенькой записочке от себя препроводил к Аггею Никитичу; сей же последний, получив оное, исполнился весьма естественным желанием узнать, что о нем
пишут, но сделать это, по незнанию немецкого языка, было для него невозможно, и он возложил некоторую надежду на помощь Миропы Дмитриевны, которая ему неоднократно хвастала, что она знает по-французски и по-немецки.
— Добрже, — одобрил Аггей Никитич и, уйдя к себе, приискал все слова, какие только сумел найти в лексиконе. Поутру он преподнес Миропе Дмитриевне
письмо и тетрадь со словами, а затем они вкупе стали переводить и все-таки весьма смутно поняли содержание
письма, что было и не удивительно, так как gnadige Frau
написала свое послание довольно изысканно и красноречиво.
Письмо это я
пишу, чтобы рекомендовать Вам служащего в Вашем городе господина Зверева, за которого объявляет себя поручителем господин Марфин, знаменитейший сподвижник русского масонства.
— Это может быть! — согласился Егор Егорыч. — Вообще я очень неаккуратно получаю
письма. Сверстов, конечно,
писал мне недавно; но меня удивляет Зверев, которого я просил особым
письмом уведомить меня о деле Тулузова и адресовать в Гейдельберг poste restante [до востребования (франц.).], однако
письма нет. Я нахожу, что это невежливо с его стороны.
Успокоенная сими точными сведениями, Миропа Дмитриевна решилась поверить камер-юнкеру десять тысяч, о чем и объявила ему, когда он приехал к ней вместе с Максинькой. Решением сим камер-юнкер и Максинька были обрадованы несказанно, так как они никак не ожидали выцарапать у Миропы Дмитриевны столь крупную цифру. В гражданской палате, когда стали
писать заемное
письмо, то Миропа Дмитриевна должна была назвать свою фамилию, услыхав которую камер-юнкер точно как бы встрепенулся.
— Вот видите, какой он прелестный человек, — произнесла Муза Николаевна, — и после всего этого еще осмеливается
писать Аркадию
письма! Прочти, пожалуйста, Аграфене Васильевне
письмо Янгуржеева! — прибавила она мужу.
— Что тут? Бог с ним! Все-таки человек в несчастии! — возразил на это Лябьев. —
Письмо обыкновенное:
пишет и просит денег взаймы.
Доказательством тому, сколь тяжело было Сусанне Николаевне
написать это
письмо, служили оставшиеся на нем явные и обильные следы слез ее.
— По-вашему, вот мерзость, а по законам нашим это ничего не значит! — воскликнул тоже и частный пристав. — Даже любовные
письма госпожи Тулузовой, в которых она одному здешнему аристократику
пишет: «Будь, душенька, тут-то!», или прямо: «Приезжай, душенька, ко мне ночевать; жду тебя с распростертыми объятиями», и того не берут во внимание.
Камергер, впрочем, думал было еще как-нибудь уладить дело и даже
написал с некоторым пылким оттенком
письмо к Миропе Дмитриевне, в котором изъяснял, что вчера он вспылил по той причине, что совершенно не ожидал услышать от нее требования такой быстрой уплаты долга, который он, тем не менее, считает священным для себя долгом и возвратит ей непременно.