Неточные совпадения
— Зато другие,
кто внимательно за вами наблюдал, знают его и почти безошибочно могут сказать, в
чем состоят его главные наклонности! — возразил ей Марфин.
— А скажите,
что вот это такое? — заговорила она с ним ласковым голосом. — Я иногда, когда смотрюсь в зеркало, вдруг точно не узнаю себя и спрашиваю:
кто же это там, — я или не я? И так мне сделается страшно,
что я убегу от зеркала и целый день уж больше не загляну в него.
— Не нюхаю! — отвечал тот отрывисто, но на табакерку взглянул и, смекнув,
что она была подарок из дворцового кабинета, заподозрил,
что сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: «Вот
кто я, смотри!» — и Марфин, как водится, рассердился при этой мысли своей.
— О
ком и о
чем слухи? — поинтересовался правитель дел, вероятно, несколько опасавшийся,
что нет ли и об его личных действиях каких-нибудь толков.
— Полноте,
что за мелочи! — возразила она ему убеждающим и нежным тоном. —
Кого и
чего вы опасаетесь? Если не для дяди, так для меня заедемте к нему, — я есть хочу!
Если бы
кто спросил, в
чем собственно состоял гений Крапчика, то можно безошибочно отвечать,
что, будучи, как большая часть полувосточных человеков, от природы зол, честолюбив, умен внешним образом, без всяких о
чем бы то ни было твердых личных убеждений.
— За
что же и
кто его убил? — продолжала расспрашивать gnadige Frau.
— У меня одно екнуло в сердце, — воскликнул вдруг Сверстов, —
что я, и не
кто другой, как я, рано ли, поздно ли, но отыщу убийцу этого мальчика!
Адмиральша тут солгала: Людмила прямо ей сказала,
что она никогда не согласится на брак с Марфиным, точно так же, как и ни с
кем другим.
Напрасно к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх того Егору Егорычу письмо, спрашивая,
что такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал,
что господин его болен, не может никого принимать и ни с
кем письменно сноситься; но когда пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил и велел себе подать обед, питаясь до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
Дамы, разумеется, прежде всего обеспокоились о нарядах своих, ради которых, не без мелодраматических сцен, конечно, принялись опустошать карманы своих супругов или родителей, а мужчины больше толковали о том,
кто был именно приглашен сенатором и
кто нет, и по точному счету оказалось,
что приглашенные были по преимуществу лица, не враждовавшие против губернатора, а враги его, напротив, почти все были не позваны.
— Потому
что он должен вам, а то, если он не приедет сюда больше, с
кого же вы взыщете его проигрыш?
—
Кто же это скучает, — мать или дочь? — переспросил Крапчик, как бы не поняв того,
что сказал Егор Егорыч.
Миропа Дмитриевна непременно ожидала,
что Рыжовы примут ее приветливо и даже с уважением, но, к удивлению своему, она совершенно этого не встретила, и началось с того,
что к ней вышла одна только старуха-адмиральша с лицом каким-то строгим и печальным и объявила,
что у нее больна дочь и
что поэтому они ни с
кем из знакомых своих видаться не будут.
Миропа Дмитриевна, прямо принявшая эти слова на свой счет, очень недолго посидела и ушла, дав себе слово больше не заходить к своим постояльцам и за их грубый прием требовать с них квартирные деньги вперед; но демон любопытства, терзавший Миропу Дмитриевну более,
чем кого-либо, не дал ей покою, и она строго приказала двум своим крепостным рабам, горничной Агаше и кухарке Семеновне, разузнать,
кто же будет готовить кушанье и прислуживать Рыжовым.
Сусанна пересела к ней на постель и, взяв сестру за руки, начала их гладить. Средству этому научил ее Егор Егорыч, как-то давно еще рассказывавший при ней,
что когда
кто впадает в великое горе, то всего лучше, если его руки возьмут чьи-нибудь другие дружеские руки и начнут их согревать. Рекомендуемый им способ удался Сусанне. Людмила заметно успокоилась и сказала сестре...
— Знаю и понимаю это! — подхватила адмиральша, обрадованная,
что Сусанна согласно с нею смотрит. — Ты вообрази одно: он давно был благодетелем всей нашей семьи и будет еще потом, когда я умру, а то на
кого я вас оставлю?.. Кроме его — не на
кого!
Когда подан был затем кофе, Егор Егорыч, будто бы так себе, к слову, начал говорить о разного рода ложных стыдах и страхах, которые иногда овладевают людьми, и
что подобного страха не следует быть ни у
кого, потому
что каждый должен бояться одного только бога, который милосерд и прощает человеку многое, кроме отчаяния.
Панночка в отчаянии и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да и
кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил,
что она желала…
— Вам попадись только на глаза хорошенькая женщина, так вы ничего другого и не замечаете! — возразила она. — А я вам скажу,
что эту другую хорошенькую сестру Людмилы привез к адмиральше новый еще мужчина, старик какой-то, но
кто он такой…
—
Что ж мне было вам говорить!.. — возразила Миропа Дмитриевна. — Я думала,
что вы сами догадываетесь об этом!.. А то к
чему же такая таинственная жизнь!.. Всех избегать, ни с
кем не знакомиться…
Адмиральша, Сусанна и майор перешли в квартиру Миропы Дмитриевны и разместились там, как всегда это бывает в минуты катастроф,
кто куда попал: адмиральша очутилась сидящей рядом с майором на диване и только
что не склонившею голову на его плечо, а Сусанне, севшей вдали от них и бывшей, разумеется, бог знает до
чего расстроенною, вдруг почему-то кинулись в глаза чистота, порядок и даже щеголеватость убранства маленьких комнат Миропы Дмитриевны: в зальце, например, круглый стол, на котором она обыкновенно угощала карабинерных офицеров чаем, был покрыт чистой коломянковой салфеткой; а про гостиную и говорить нечего: не говоря о разных красивых безделушках, о швейном столике с всевозможными принадлежностями, там виднелось литографическое и разрисованное красками изображение Маврокордато [Маврокордато Александр (1791—1865) — греческий патриот, организатор восстания в Миссолонги (1821).], греческого полководца, скачущего на коне и с рубящей наотмашь саблей.
— Очень рад, Сергей Степаныч,
что вы урвали время отобедать у меня! — сказал князь, догадавшийся по походке,
кто к нему вошел в кабинет, а затем, назвав Крапчика, он сказал и фамилию вновь вошедшего гостя, который оказался бывшим гроссмейстером одной из самых значительных лож, существовавших в оно время в Петербурге.
— Я, как губернский предводитель, как помещик местный… наконец, по долгу чести моей, должен сказать,
что мы крайне печалимся,
что ревизовать нашу губернию прислан не другой
кто, а граф Эдлерс.
— Происходило, — ответил Крапчик, сразу вошедший в свою колею, —
что Сергей Степаныч стал меня, как на допросе, спрашивать, какие же я серьезные обвинения имею против сенатора. Я тогда подал мою заранее составленную докладную записку, которой, однако, у меня не приняли ни князь, ни Сергей Степаныч, и сказали мне, чтобы я ее представил министру юстиции Дашкову, к которому я не имел никаких рекомендаций ни от
кого.
— И неужели же, — продолжал Крапчик почти плачевным голосом, — князь и Сергей Степаныч рассердились на меня за хлыстов?..
Кто ж мог предполагать,
что такие высокие лица примут на свой счет, когда говоришь что-нибудь о мужиках-дураках?!
—
Что это такое, скажите вы мне, — говорила она с настойчивостью и начала затем читать текст старинного перевода книги Сен-Мартена: «Мне могут сделать возражение,
что человек и скоты производят действия внешние, из
чего следует,
что все сии существа имеют нечто в себе и не суть простые машины, и когда спросят у меня: какая же разница между их началами действий и началом, находящимся в человеке, то ответствую: сию разность легко тот усмотрит,
кто обратится к ней внимательно.
Когда молодой человек, отпущенный, наконец, старым камердинером, вошел в залу, его с оника встретила Муза,
что было и не мудрено, потому
что она целые дни проводила в зале под предлогом якобы игры на фортепьяно, на котором, впрочем, играла немного и все больше смотрела в окно, из которого далеко было видно,
кто едет по дороге к Кузьмищеву.
— Ах, это вы!.. Вот
кто приехал! — произнесла как бы с удивлением Муза, но вряд ли она искренно удивилась. — Подождите тут, я предуведомлю об вас мамашу и Сусанну! — присовокупила она, но и тут ей, кажется, предуведомлять было не для
чего, — по крайней мере Сусанну, — потому
что та, услыхав от сестры,
кто приехал, не выразила никакого недоумения касательно приезда неожиданного гостя, а сейчас же и прежде всего пошла к Егору Егорычу.
—
Что за извинения, к
чему! — перебил его с первых же слов Егор Егорыч. — Я рад всякому, а вам в особенности: ваш музыкальный талант делает честь каждому,
кого вы посетите!
Приятель мой Милорадович некогда передавал мне,
что когда он стал бывать у Екатерины Филипповны, то старику-отцу его это очень не понравилось, и он прислал сыну строгое письмо с такого рода укором,
что бог знает, у
кого ты и где бываешь…
Но все эти недостатки и странности Мартына Степаныча сторицею выкупались развитым почти до сократовских размеров лбом и при этом необыкновенно мечтательными серыми глазами, которым соответствовал мягкий, убеждающий голос, так
что,
кто бы ни слушал Мартына Степаныча, никогда никто не мог усомниться в том,
что говоримое им идет из глубины его сердечного убеждения.
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и закидывал свою курчавую голову назад;
кого же больше всех произнесенное отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau, которая перед тем очень редко видала отца Василия, потому
что в православную церковь она не ходила, а когда он приходил в дом, то почти не обращала на него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное удивление, ибо никак не ожидала, чтобы между русскими попами могли быть такие светлые личности.
Удар для самолюбия Крапчика был страшный, так
что он перестал даже выезжать в общество: ему стыдно было показаться
кому бы то ни было из посторонних на глаза; но гнев божий за все темные деяния Петра Григорьича этим еще не иссяк, и в одно утро он получил письмо от Катрин, надписанное ее рукою и запечатанное.
Хотя в этом кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского собрания успел даже выжать из глаз две — три слезинки), но истинного горя и сожаления ни в
ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки Петра Григорьича — женщины уже лет сорока и некрасивой собою: она ревмя-ревела в силу того,
что последнее время барин приблизил ее к себе, и она ужасно этим дорожила и гордилась!
Одно,
что они не знакомились ни с
кем из соседей, да, признаться сказать, и не с
кем было, потому
что близко от них никого не жило из помещиков; знакомиться же с чиновниками уездного города Катрин не хотела, так как они ее нисколько не интересовали, а сверх того очень возможно,
что в их кругу могла найтись какая-нибудь хорошенькая дама, за которой ее Валерьян, пожалуй, приволокнется.
— В
чем мне тебя прощать? — возразил ей Ченцов. — Ты ни в
чем не виновата, и если тут
кого прощать и извинять следует, так это твою натуру!
Не для услады своей и читателя рассказывает все это автор, но по правдивости бытописателя, ибо картина человеческой жизни представляет не одни благоухающие сердечной чистотой светлые образы, а большею частию она кишит фигурами непривлекательными и отталкивающими, и в то же время
кто станет отрицать,
что на каждом авторе лежит неотклонимая обязанность напрягать все усилия, чтобы открыть и в неприглядной группе людей некоторые, по выражению Егора Егорыча, изящные душевные качества, каковые, например, действительно и таились в его племяннике?
— Он непременно бы раскаялся, — кипятился Егор Егорыч, — когда бы около него был какой-нибудь духовный руководитель, а
кто им может быть для него?.. Не супруга же его… Той самой надобна больше,
чем ему, руководящая рука!.. Мне,
что ли, теперь написать Валерьяну, я уж и не знаю? — присовокупил он в раздумье.
Аггея Никитича точно
кто острым ножом ударил в его благородное сердце. Он понял,
что влюбил до безумия в себя эту женщину, тогда как сам в отношении ее был… Но
что такое сам Аггей Никитич был в отношении Миропы Дмитриевны, — этого ему и разобрать было не под силу.
— Мало ли
чего он захочет!..
Кто же ему позволит это?.. Я его запер в кабинет и велел стеречь! — успокоил и насчет этого госпожу свою управляющий.
— Да
кто же вам сказывал,
что Катерина Петровна унизилась до какого-то лакея? — продолжала расспрашивать свою гостью косая дама.
— Неужели же никакого нет средства ускорить это… попросить,
что ли,
кого… губернатора,
что ли?..
— Ну, подкупить,
что ли, от
кого это зависит? Покойный отец часто при мне говорил,
что деньгами у нас все можно сделать!
Потом все вошли в гостиную, где сидели вдвоем Егор Егорыч и Сусанна Николаевна, которые, увидав,
кто к ним приехал, без сомнения, весьма удивились, и затем началась обычная сцена задушевных, хоть и бестолковых, деревенских свиданий: хозяева и гости что-то такое восклицали; все чуть-чуть не обнимались; у Сусанны Николаевны оба прибывшие гостя поцеловали с чувством руку; появилась тут же вдруг и gnadige Frau, у которой тоже оба кавалера поцеловали руку; все о разных разностях отрывочно спрашивали друг друга и, не получив еще ответа, рассказывали,
что с ними самими было.
— Конечно, через него!.. А то через
кого же? — воскликнул Аггей Никитич. — Словом-с, он мой духовный и вещественный благодетель. Я даже не сумею вам передать,
что со мной произошло перед знакомством моим с Егором Егорычем… Я еще прежде того имел счастье встретить семейство Сусанны Николаевны, а потом уж увидел у них Егора Егорыча, и мне показалось,
что я прежде ходил и влачился по земле между людьми обыкновенными, но тут вдруг очутился на небе между святыми.
—
Что же это за такое большое горе! — возразил Аггей Никитич. — Ченцов не сын родной Егора Егорыча… Мало ли у
кого племянники разводятся с женами… Я, как сужу по себе…
Аггей Никитич, не желая прерывать Мартына Степаныча, притворился,
что он знает,
кто такой Сен-Мартен, а между тем сильно навострил уши, чтобы не проронить ни одного слова из того,
что говорил Пилецкий.
— И этот Сен-Мартен, — продолжал тот, — вот
что, между прочим, сказал:
что если
кто почерпнул познания у Бема, считаемого мудрецами мира сего за сумасшедшего, то пусть и не раскрывает никаких других сочинений, ибо у Бема есть все,
что человеку нужно знать!
Любовь, душа всея природы,
Теки сердца в нас воспалить,
Из плена в царствие свободы
Одна ты можешь возвратить.
Когда твой ясный луч сияет,
Масон и видит, и внимает.
Ты жизнь всего,
что существует;
Ты внутренний, сокрытый свет;
Но тот,
кто в мире слепотствует,
Твердит: «Любви правдивой нет...