Неточные совпадения
Оба нищие
в один голос вопили: «Подайте, Христа ради, слепому, убогому!»
В это время на крыльце присутственных
мест, бывших как раз против мещанского домика, появился чей-то молодой, должно быть, приказчик
в мерлушечьем тулупчике и валяных сапогах.
— Все
это я устроил и самому ему даже велел
в черной избе полопать!.. — отвечал бойко Иван Дорофеев и потом, взглянув, прищурившись, на ларец, он присовокупил: — А ведь
эта вещь не из наших
мест?
Другие же
в это время чиновники, увидав Сусанну, вошедшую вместе с Егором Егорычем, поспешили не то что пропустить, но даже направить ее к пожилой даме, красовавшейся на самом почетном
месте в дорогой турецкой шали; около дамы
этой стоял мальчик лет шестнадцати
в красивом пажеском мундире, с умненькими и как-то насмешливо бегающими глазками.
— Но вам нельзя дать
этого места!.. Вам стыдно просить
этого места!.. Вы изобличали губернатора (заявлением своего последнего желания Петр Григорьич мгновенно сделался понятен Егору Егорычу
в своих происках против губернатора)… Вы, значит, хлопотали не для губернии, а для себя… Вы себе расчищали дорожку!..
— По почтамту нынче очень хорошие
места, — вмешалась опять
в разговор Миропа Дмитриевна, —
это было бы самое настоящее для них
место.
О службе Аггея Никитича
в почтовом ведомстве Миропа Дмитриевна заговорила, так как еще прежде довольно подробно разведала о том, что должность губернского почтмейстера, помимо жалованья, очень выгодна по доходам, и сообразила, что если бы Аггей Никитич, получив сие
место, не пожелал иметь
этих доходов, то, будучи близкой ему женщиной, можно будет делать
это и без ведома его!..
В результате всего
этого на четвертый же день Егор Егорыч за обедом, за которым ради чего-то появилось шампанское, разлитое Антипом Ильичом по бокалам, вдруг встал с своего
места и провозгласил с поднятием бокала...
Положив к
этим билетам расписку Екатерины Петровны, управляющий опустил верхнее дно на прежнее
место, а затем, снова уложив
в сундук свое платье, запер его с прежним как бы тоскующим звоном замка, который словно давал знать, что под ним таится что-то очень нехорошее и недоброе!
— Есть здесь такие
места?.. Скажите мне откровенно, и вы мне сделаете
в этом случае истинное благодеяние; иначе я такой пошлой жизни, какая выпала
в настоящее время мне на долю, не вынесу и застрелюсь.
На следующей неделе Марфины получили еще письмо, уже из Москвы, от Аггея Никитича Зверева, которое очень порадовало Егора Егорыча. Не было никакого сомнения, что Аггей Никитич долго сочинял свое послание и весьма тщательно переписал его своим красивым почерком. Оно у него вышло несколько витиевато, и витиевато не
в хорошем значении
этого слова; орфография у майора
местами тоже хромала. Аггей Никитич писал...
«На днях я узнал, — писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), — узнал, что по почтовому ведомству очистилось
в Вашей губернии
место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему о получении
этого места».
— Пишите, пожалуйста, как я вам говорю: я знаю, как пишутся такие письма! — настаивала на своем Миропа Дмитриевна и стала затем прямо диктовать Аггею Никитичу: — «Его превосходительство изволил ответить, что назначение на
это место зависит не от него, а от высшего петербургского начальства и что он преминет написать обо мне рекомендацию
в Петербург, а также его превосходительство приказал мне…»
Противного и отталкивающего он
в ней ничего не находил; конечно, она была не молода и не свежа, — и при
этом Аггей Никитич кинул взгляд на Миропу Дмитриевну, которая сидела решительно
в весьма соблазнительной позе, и больше всего Звереву кинулась
в глаза маленькая ножка Миропы Дмитриевны, которая действительно у нее была хороша, но потом и ее искусственная грудь, а там как-то живописно расположенные на разных
местах складки ее платья.
—
Это распределить нетрудно, — произнес
в сильном раздумье отец Василий, — но избранное вами
место в церкви я нахожу совершенно невозможным… Если бы даже во время процветания масонства я допустил
в храме, мною заведоваемом, собрание ложи, то и тогда бы меня по меньшей мере что расстригли…
На
этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали
в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит
в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился
в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но
это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер
в мундире и с лицом крайне оробелым.
Тогда Сверстов решился укреплять нервы своего пациента воздухом и почти насильно заставлял его кататься на тройке
в самые холодные и ветреные дни и, всегда сам сопровождая при
этом Егора Егорыча, приказывал кучеру нестись во все лопатки и по
местам преимущественно открытым, дабы больной как можно более вдыхал
в себя кислорода и таким образом из меланхолика снова превратился бы
в сангвиника, — но и то не помогало: Егор Егорыч, конечно, возвращался домой несколько бодрее, но не надолго.
— Думать долго тут невозможно, — сказал он, — потому что баллотировка назначена
в начале будущего года: если вы удостоите меня чести быть вашим супругом, то я буду выбран, а если нет, то не решусь баллотироваться и принужден буду, как ни тяжело мне
это, оставить службу вашего управляющего и уехать куда-нибудь
в другое
место, чтобы устроить себе хоть бы маленькую карьеру.
— По весьма простой причине! — объяснил ей Тулузов. — Служа на
этом месте, я через шесть лет могу быть утвержден
в чине статского советника, а от
этого недалеко получить и действительного статского советника, и таким образом я буду такой же генерал, каким был и ваш отец.
— Вследствие того-с, — начал Аггей Никитич неторопливо и как бы обдумывая свои слова, — что я, ища
этого места, не знал себя и совершенно забыл, что я человек военный и привык служить на воздухе, а тут целый день почти сиди
в душной комнате, которая, ей-богу, нисколько не лучше нашей полковой канцелярии, куда я и заглядывать-то всегда боялся, думая, что
эти стрекулисты-писаря так тебе сейчас и впишут
в формуляр какую-нибудь гадость…
Вероятно, многие из москвичей помнят еще кофейную Печкина, которая находилась рядом с знаменитым Московским трактиром того же содержателя и которая
в своих четырех — пяти комнатах сосредоточивала тогдашние умственные и художественные известности, и без лести можно было сказать, что вряд ли
это было не самое умное и острословное
место в Москве.
Туда
в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все
это пикантными захлестками; просиживал
в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а
место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет
это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
Чем дальше она вела своим голосом, тем сильнее и сильнее распалялся ее цыганский огонь, так что
местами она вырывалась и хватала несколько
в сторону, но Лябьев, держа ее, так сказать, всю
в своем ухе, угадывал
это сейчас же и подлаживался к ней.
— Марья Федоровна, — воскликнул
в это время вскочивший с своего
места молодой Углаков, подбегая к роялю, — вы сыграйте «Вот мчится тройка удалая!», а я вам спою!
Я и придумал на
место всех
этих водяных и ветряных мельниц построить одну большую, которую и буду двигать тяжестью, и тяжестью даже небольшой, положим,
в три пуда.
— Я теперь собственно потому опоздал, что был у генерал-губернатора, которому тоже объяснил о моей готовности внести на спасение от голодной смерти людей триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить: триста тысяч я вношу на покупку хлеба с тем лишь, что самолично буду распоряжаться
этими деньгами и при
этом обязуюсь через две же недели
в Москве и других
местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары,
в которых буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных годов.
Он убивал
этот скот, чтобы не тратиться на прогон и на прокорм на
местах покупки, и, пользуясь зимним холодом, привозил его
в Москву,
в форме убоины, которую продавал по ценам более чем умеренным.
—
Это один из театральных жен-премьеров. Он тут на
месте: madame Тулузова из самых дойных коров теперь
в Москве!
На
этом месте беседы
в кофейную вошли два новые посетителя,
это — начинавший уже тогда приобретать себе громкую известность Пров Михайлыч Садовский, который с наклоненною немного набок головой и с некоторой скукою
в выражении лица вошел неторопливой походкой; за ним следовал другой господин, худой,
в подержанном фраке, и очень напоминающий своей фигурой Дон-Кихота. При появлении
этих лиц выразилось общее удовольствие; кто кричал: «Милый наш Проша!», другой: «Голубчик, Пров Михайлыч, садись, кушай!»
В настоящем случае на
этом месте виднелся эшафот, который окружен был цепью гарнизонных солдат, с ружьями наперевес.
— Хоть все
это довольно правдоподобно, однако я должен предварительно собрать справки и теперь могу сказать лишь то, что требование московской полиции передать дело господина Тулузова к ее производству я нахожу неправильным, ибо все следствия должны быть производимы
в местах первичного их возникновения, а не по
месту жительства обвиняемых, и
это распоряжение полиции я пресеку.
Сусанна Николаевна, услышав
это, одновременно обрадовалась и обмерла от страха, и когда потом возник вопрос о времени отправления Лябьевых
в назначенное им
место жительства, то она, с своей стороны, подала голос за скорейший отъезд их, потому что там они будут жить все-таки на свежем воздухе, а не
в тюрьме.
По приезде
в Кузьмищево Егор Егорыч ничего не сказал об
этом свидании с архиереем ни у себя
в семье, ни отцу Василию из опасения, что из всех
этих обещаний владыки, пожалуй, ничего не выйдет; но Евгений, однако, исполнил, что сказал, и Егор Егорыч получил от него письмо, которым преосвященный просил от его имени предложить отцу Василию
место ключаря при кафедральном губернском соборе, а также и должность профессора церковной истории
в семинарии.
По долине
этой тянулась главная улица города, на которой красовалось десятка полтора каменных домов, а
в конце ее грозно выглядывал острог с толстыми железными решетками
в окнах и с стоявшими
в нескольких
местах часовыми.
Вообще Аггей Никитич держал себя
в службе довольно непонятно для всех других чиновников:
место его, по своей доходности с разных статей — с раскольников, с лесопромышленников, с рыбаков на черную снасть, — могло считаться золотым дном и, пожалуй бы, не уступало даже
месту губернского почтмейстера, но вся
эта благодать была не для Аггея Никитича; он со своей службы получал только жалованье да несколько сот рублей за земских лошадей, которых ему не доставляли натурой, платя взамен того деньги.
— У меня
в плече ревматизм, и мне советуют залепить чем-нибудь
это место, — придумал он.
Предполагаемые собрания начались
в уездном городе, и осуществились они действительно благодаря нравственному и материальному содействию Рамзаевых, так как они дали бесплатно для
этих собраний свой крепостной оркестр, человек
в двадцать, и оркестр весьма недурной по той причине, что Рамзаев был страстный любитель музыки и по большей части сам являлся дирижером своих музыкантов, причем с неустанным вниманием глядел
в развернутые перед ним ноты, строго
в известных
местах взмахивал капельмейстерской палочкой, а
в пассажах тихих и мелодических широко разводил руки и понижал их, поспешно утирая иногда пот с своего лица, весьма напоминавшего облик барана.
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл
в ее лице заметные следы пережитых страданий, а
в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что
в письме
этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все
это забыть, и Аггей Никитич
в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание,
в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности
места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что
в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
После
этого Вибель повел своего гостя
в маленькую столовую, где за чисто вычищенным самоваром сидела пани Вибель, кажется, еще кое-что прибавившая к украшению своего туалета; глазами она указала Аггею Никитичу на
место рядом с ней, а старый аптекарь поместился несколько вдали и закурил свою трубку с гнущимся волосяным чубуком, изображавшую турка
в чалме. Табак, им куримый, оказался довольно благоухающим и, вероятно, не дешевым.
Все, разумеется, изъявили на
это согласие, и через неделю же Вибель прислал откупщику мало что разрешение от Кавинина, но благодарность, что для своего милого удовольствия они избрали его садик,
в который Рамзаев не замедлил отправить всякого рода яства и пития с приказанием устроить на самом красивом
месте сада две платформы: одну для танцующих, а другую для музыкантов и хора певцов, а также развесить по главным аллеям бумажные фонарики и шкалики из разноцветного стекла для иллюминации.
На одном из таких газонов
в несколько глухом
месте сада, по рисунку самого Кавинина, было сделано из цветных клумб как бы нечто похожее на масонский ковер,
в средине которого высилась мраморная тумба, тоже как бы напоминающая жертвенник масонский; на верхней доске
этой тумбы были сделаны солнечные часы.
Из Кельна Егор Егорыч вознамерился проехать с Сусанной Николаевной по Рейну до Майнца, ожидая на
этом пути видеть, как Сусанна Николаевна станет любоваться видами поэтической реки Германии; но недуги Егора Егорыча лишили его
этого удовольствия, потому что, как только мои путники вошли на пароход, то на них подул такой холодный ветер, что Антип Ильич поспешил немедленно же увести своего господина
в каюту; Сусанна же Николаевна осталась на палубе, где к ней обратился с разговором болтливейший из болтливейших эльзасцев и начал ей по-французски объяснять, что виднеющиеся
местами замки на горах называются разбойничьими гнездами, потому что
в них прежде жили бароны и грабили проезжавшие по Рейну суда, и что
в их даже пароход скоро выстрелят, — и действительно на одном повороте Рейна раздался выстрел.
Аггей Никитич
в ответ на
это кивнул головой и, напившись чаю, не замедлил уйти домой. Пани же Вибель, оставшись с мужем вдвоем, вдруг подошла к нему и, прогнав кота, вскочившего было на колени к своему патрону, сама заняла его
место и начала целовать своего старого Генрику.
Пока все
это происходило, злобствующий молодой аптекарский помощник, с которым пани Вибель (греха
этого нечего теперь таить) кокетничала и даже поощряла его большими надеждами до встречи с Аггеем Никитичем, помощник
этот шел к почтмейстеру, аки бы к другу аптекаря, и, застав того мрачно раскладывавшим один из сложнейших пасьянсов, прямо объяснил, что явился к нему за советом касательно Herr Вибеля, а затем, рассказав все происшествие прошедшей ночи, присовокупил, что соскочивший со стены человек был исправник Зверев, так как на
месте побега того был найден выроненный Аггеем Никитичем бумажник,
в котором находилась записка пани Вибель, ясно определявшая ее отношения к господину Звереву.
Музыка уже играла; Рамзаев
в этот раз не дирижировал и только, стоя невдалеке от оркестра, взглядом поддавал музыкантам на известных
местах пылу.
— Ну-с, буду ждать
этого блаженного послезавтра! — проговорил камер-юнкер и, поцеловав у Миропы Дмитриевны ручку, отправился с своим другом
в кофейную, где
в изъявление своей благодарности угостил своего поручителя отличным завтраком, каковой Максинька съел с аппетитом голодного волка. Миропа же Дмитриевна как сказала, так и сделала:
в то же утро она отправилась
в место служения камер-юнкера, где ей подтвердили, что он действительно тут служит и что даже представлен
в камергеры.
— Да
это, может быть, голубушка, у вас,
в Москве, а по нашим
местам что-то не слыхать того, по той причине, что
в миру живучи, не спасешься, а
в монастыри-то нынче простой народ не принимают: все кутейники и кутейницы туда лезут, благо их как саранчи голодной развелось.
Но камергера
это не остановило, он стал рассыпаться пред Миропой Дмитриевной
в любезностях, как только встречался с нею, особенно если
это было с глазу на глаз, приискивал для номеров ее постояльцев, сам напрашивался исполнять небольшие поручения Миропы Дмитриевны по разным присутственным
местам; наконец
в один вечер упросил ее ехать с ним
в театр,
в кресла, которые были им взяты рядом, во втором ряду, а
в первом ряду, как очень хорошо видела Миропа Дмитриевна, сидели все князья и генералы, с которыми камергер со всеми был знаком.