Неточные совпадения
Наши северные мужики конечно уж принадлежат к существам самым равнодушным к красотам природы; но
и те, проезжая мимо Воздвиженского, ахали иногда, явно показывая
тем, что они тут видят
то, чего в
других местах не видывали!
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики
и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней
и постройней, а
другие поплотнее
и посырее; но как у
тех, так
и у
других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах
и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит
и растет мысль человеческая!
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый
и в
то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости
и вместе с
тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех
других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
Те пожали
друг у
друга руки
и больше механически поцеловались. Сережа, впрочем, как более приученный к светскому обращению, проводил гостей до экипажа
и, когда они тронулись, вежливо с ними раскланялся.
Куцка немного позавязнул в огороде, проскакивая в него; заяц, между
тем, далеко от него ушел; но ему наперерез, точно из-под земли, выросла
другая дворовая собака — Белка —
и начала его настигать…
По фигурам своим, супруг
и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово
и трудно,
и только решительное отсутствие внутри всего
того, что иногда
другим мешает жить
и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Ардальон Васильевич в
другом отношении тоже не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего
и крутейшего характера, он до
того унижался
и кланялся перед дворянством, что
те наконец выбрали его в исправники, надеясь на его доброту
и услужливость;
и он в самом деле был добр
и услужлив.
Другой же сын их был в это время занят совсем
другим и несколько даже странным делом: он болтал палкой в помойной яме; с месяц
тому назад он в этой же помойне, случайно роясь, нашел
и выудил серебряную ложку,
и с
тех пор это сделалось его любимым занятием.
Эти факты вызвали эпиграмму, которая, как
и другие эпиграммы
того времени, приписывалась Пушкину: Рука с военным обшлагом, пририсованная к эпиграмме, показывала, что «всевышний» — это Николай I.].
— Теперь по границе владения ставят столбы
и, вместо которого-нибудь из них, берут
и уставляют астролябию,
и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до
тех пор, пока волосок его не совпадает с ближайшим столбом; точно так же поворачивают
другой диаметр к
другому ближайшему столбу
и какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов,
и записывают это, — это значит величина этого угла, — понял?
На
другой день началась
та же история, что
и вчера была.
— Архиерею на попа жаловалась, — продолжал полковник, —
того под началом выдержали
и перевели в
другой приход.
Никто уже не сомневался в ее положении; между
тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы
то ни было
другою женщиной: по какому-то врожденному
и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви
и что это никогда для него
и не существовало.
Они оба обыкновенно никогда не произносили имени дочери,
и даже, когда нужно было для нее посылать денег,
то один обыкновенно говорил: «Это в Спирово надо послать к Секлетею!», а
другая отвечала: «Да, в Спирово!».
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что
тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька
и кучер вкатывали его коляску в сарай
и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел
другим переть в вагу, —
и сразу вдвинули.
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю комнату
и произнес со стоном: «Папаша,
друг мой, не покидай меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет, не покину, не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий сына, сел в экипаж: у него голова даже не держалась хорошенько на плечах, а как-то болталась.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что
тот целые дни был каким-нибудь своим делом занят
и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже говорили
друг другу «вы».
— Разве так рисуют деревья на декорациях? — воскликнул он: — сначала надо загрунтовать совсем темною краской, а потом
и валяйте на ней прямо листья; один зеленый,
другой желтый, третий совсем черный
и, наконец, четвертый совсем белый. — Говоря это, Плавин вместе с
тем и рисовал на одной декорации дерево.
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а
другие дураки еще деньги им за
то платят?.. — говорил он, в самом деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр
и в чем тут находят удовольствие себе!
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике,
и тогда только этот юный кривляка явился; но
и тут шел как-то нехотя, переваливаясь,
и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что
та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум
и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх
того и образованием, которое, чтобы угодить своему
другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто
и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся
и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
Между
тем наступил великий пост, а наконец
и страстная неделя. Занятия Павла с Крестовниковым происходили обыкновенно таким образом: он с Семеном Яковлевичем усаживался у одного столика, а у
другого столика, при двух свечах, с вязаньем в руках
и с болонкой в коленях, размещалась Евлампия Матвеевна, супруга Семена Яковлевича.
Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне
то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов
и начали петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!» В это время
то одна половина молящихся,
то другая становится на колени; а дисканты все продолжают петь.
—
То было, сударь, время, а теперь —
другое: меня сейчас же, вон, полковой командир солдату на руки отдал… «Пуще глазу, говорит, береги у меня этого дворянина!»; так
тот меня
и умоет,
и причешет,
и грамоте выучил, — разве нынче есть такие начальники!
Павел догадался, что это был старший сын Захаревского — правовед;
другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще был исправником
и сидел в
той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат
и совершенно поседел.
— Monsieur Постен, а это мой
друг, monsieur Поль! — проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни на
того, ни на
другого из рекомендуемых ею лиц, а потом сама сейчас же отошла
и села к окну.
—
Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда сказать вам
того! Мари умоляла меня
и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о
том как-нибудь. Она не хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!»
— Нет, не надо! — отвечал
тот, не давая ему руки
и целуя малого в лицо; он узнал в нем
друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности,
и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за
другого и в
то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж
другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в
то же время в нем написаны были какое-то спокойствие
и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые
и очень красивые.
— Д-да, — протянул
тот. — Убранство комнат, — продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как
и одежда, может быть двоякое: или очень богатое
и изящное — ну, на это у меня денег нет; а потом
другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
Вот этот цветок, употреби его для обоняния — он принесет пользу; вкуси его —
и он — о, чудо перемены! — смертью тебя обледенит, как будто в нем две разнородные силы: одна горит живительным огнем,
другая веет холодом могилы; такие два противника
и в нас:
то — благодать
и гибельные страсти,
и если овладеют страсти нашею душой, завянет навсегда пленительный цветок».
— Это совсем
другое! — произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. — Виктор Гюго больше всего обязан своей славой
тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы
и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые
и весьма сильные краски.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман
и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет,
то это, с
другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
— Впрочем,
то же самое подтверждали
и другие ваши товарищи, так что слава эта за вами уже установившаяся, — проговорил он.
— Начало всех начал, — повторил Салов. — А Конт им говорит: «Вы никогда этого начала не знали
и не знаете, а знаете только явления, —
и явления-то только в отношении к
другому явлению, а
то явление, в свою очередь, понимаете в отношении этого явления, — справедливо это или нет?
— Очень многому! — отвечал он. — Покуда существуют
другие злоупотребительные учреждения, до
тех пор о суде присяжных
и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог знает до чего, — когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться…
На
другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но
того, кажется, нисколько это не поразило
и не удивило.
Вскоре после
того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на
другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью,
и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
Выйдя на двор, гостьи
и молодой хозяин сначала направились в яровое поле, прошли его, зашли в луга, прошли все луга, зашли в небольшой перелесок
и тот весь прошли. В продолжение всего этого времени, m-lle Прыхина беспрестанно уходила
то в одну сторону,
то в
другую, видимо, желая оставлять Павла с m-me Фатеевой наедине.
Та вряд ли даже, в этом случае, делала ей какие-либо особенные откровенности, но она сама догадалась о многом: о, в этом случае m-lle Прыхина была преопытная
и предальновидная!
M-me Фатеева
и Павел, каждоминутно взглядывавшие
друг на
друга, оставаясь вдвоем, почти не разговаривали между собой
и только как-то (
и то, должно быть, больше нечаянно) проговорили...
Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали цветок,
и она убежала за ним так далеко, что совсем скрылась из виду. M-me Фатеева
и Павел, остановившись как бы затем, чтобы подождать ее, несколько времени молча стояли
друг против
друга; потом, вдруг Павел зачем-то,
и сам уже не отдавая себе в
том отчета, протянул руку
и проговорил...
Чтобы больше было участвующих, позваны были
и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила ни
того, ни
другую,
и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда
тем следовало бежать.
Те, впрочем,
и сами скоро догадались, что молодого барина
и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил
и полковник.
— Погодите, постойте! — перебил его Павел. — Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера… вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между
тем она, зная меня
и бывши в совершенном возрасте, любила
другого.
Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни
и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от
того происходило, — может быть, потому что ум-то
и способности ее были обращены совсем уж в
другую сторону…
— Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в «Илиаде», по чистоте, по спокойствию, по правильности линий —
те же статуи греческие, — видно, что они произведение одной
и той же эстетической фантазии!..
И неужели,
друг мой, ты ничего этого не знаешь? — спросил ее в заключение Павел.
Павел на
другой же день обошел всех своих
друзей, зашел сначала к Неведомову.
Тот по-прежнему был грустен,
и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также
и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы,
и двух веселых малых, Петина
и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
Мочалов [Мочалов Павел Степанович (1800—1848) — знаменитый актер-трагик.], кроме уж своего таланта,
тем и велик в «Гамлете», что он один понимает
то, что играет; тогда как
другие…
Между
тем подъехали
и другие участвующие.
Войдя на
другой день рано поутру в кухню, Павел там тоже застал хоть
и глупую, но вместе с
тем и умилительную сцену.