Неточные совпадения
Эта обедня собственно ею и
была заказана за упокой
мужа; кроме того, Александра Григорьевна
была строительницей храма и еще несколько дней тому назад выхлопотала отцу протопопу камилавку [Камилавка — головной убор священников во время церковной службы, жалуемый за отличие.].
Разговор на несколько минут остановился: по случаю только что выслушанной заупокойной обедни по
муже, Александра Григорьевна считала своею обязанностью
быть несколько печальной.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с
мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже
был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это
было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про
мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно
было сказать только одно, что он целый день
пил и никогда не
был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он
был называем: «Гаврило Насосыч».
— Я бы сейчас и приехала, — отвечала Фатеева (голос ее
был тих и печален), — но
мужа не
было дома; надобно
было подождать и его и экипаж; он приехал, я и поехала.
Семен Яковлевич
был совершенною противоположностью Николаю Силычу: весьма кроткий и хоть уже довольно пожилой, но еще благообразный из себя, он принадлежал к числу тех людей, которые бывают в жизни сперва хорошенькими собой мальчиками, потом хорошего поведения молодыми людьми и наконец кроткими и благодушными
мужами и старцами.
Жена богатого и старинного подрядчика-обручника, постоянно проживавшего в Москве, она, чтобы ей самой
было от господ хорошо и чтобы не требовали ее ни на какую барскую работу, давным-давно убедила
мужа платить почти тройной оброк; советовала ему то поправить иконостас в храме божием, то сделать серебряные главы на церковь, чтобы таким образом, как жене украшателя храма божия, пользоваться почетом в приходе.
— А что же вы не сказали того, что
муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я
была любезна с вами? — проговорила она, не оборачивая лица своего в комнату: вообще в тоне ее голоса и во всех манерах
было видно что-то раздраженное.
— Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между тем Постен, — стали ему говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и
муж, но
будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что же оставалось с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— Он говорит, что когда этот вексель
будет у меня, так я не выдержу и возвращу его
мужу, а между тем он необходим для спокойствия всей моей будущей жизни!
— Тем, что он
будет служить для
мужа некоторым страхом.
—
Муж мой, может
быть, захочет
быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? — спросила она его несколько даже гордым тоном.
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора
была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она
была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать это преступление, — и это доказывает он ее нелюбовью к
мужу, ссорами с ним, угрозами…
— Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только… Пишет, вон, к Есперу Иванычу: «Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее
был», — проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.
— Я давно, Михаил Поликарпович, желала
быть у вас, — начала как бы совершенно искренним голосом m-me Фатеева, — и
муж мой тоже, но он теперь уехал в вологодское имение свое и — как воротится, так непременно
будет у вас.
— Да, вот на это они тоже мастерицы:
мужу как раз глаза выцарапают, — это их дело! — подхватил полковник. Вообще он
был о всех женщинах не слишком высокого понятия, а об восточных — и в особенности.
— А это вот — угольная, или чайная, как ее прежде называли, — продолжала хозяйка, проводя Павла через коридор в очень уютную и совершенно в стороне находящуюся комнату. — Смотрите, какие славные диваны идут кругом. Это любимая комната
была покойного отца
мужа. Я здесь
буду вас ожидать! — прибавила она совершенно тихо и скороговоркой.
— Когда все улягутся. Вот это окошечко выходит в залу; на него я поставлю свечу: это
будет знаком, что я здесь, — продолжала она по-прежнему тихо и скороговоркой. — А вот-с это — библиотека
мужа! — произнесла она опять полным голосом.
Павел попал прямо в цель. Приставша действительно любила очень близкого к ней человека — молодого письмоводителя
мужа, но только о чувствах с ним не говорила, а больше водкой его
поила.
— На Катишь Прыхину. Она хоть и недальняя, но чрезвычайно мне предана; а теперь я вас не задерживаю. Может
быть, что к обеду приедет
муж.
Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит
мужа, стал презирать и почти ненавидеть, — и странное дело: кузина Мари как-то у него
была больше всех в этом случае перед глазами!
Двадцатого декабря
было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно
будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с
мужем в Москву. Павлу уже не тяжело
было встретиться с нею: самолюбие его не
было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже
было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
— Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не
будет, — подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить
мужа.
— Не слепой
быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных
мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
— Нет, и никогда не возвращу! — произнесла Клеопатра Петровна с ударением. — А то, что он
будет писать к генерал-губернатору — это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что
муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.
Ехать к матери не
было никакой возможности, так как та сама чуть не умирала с голоду; воротиться другой раз к
мужу — она совершенно не надеялась, чтобы он принял ее.
Фатеева это так говорила, что как будто бы никогда ни в чем и виновата не
была перед
мужем. Вихрову это показалось уж немножко странно.
«Отчего я не могу любить этой женщины? — думал он почти с озлоблением. — Она возвратилась бы ко мне опять после смерти
мужа, и мы могли бы
быть счастливы». Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже плачет.
— Ехать-то мне, — начал Павел, — вот ты хоть и не хочешь
быть мне отцом, но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь — там, ухаживает за больным, умирающим
мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.
Чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы, Вихров нанял помесячно от Тверских ворот лихача, извозчика Якова, ездившего на чистокровных рысаках; наконец, Павлу захотелось съездить куда-нибудь и в семейный дом; но к кому же? Эйсмонды
были единственные в этом роде его знакомые. Мари тоже очень разбогатела: к ней перешло все состояние Еспера Иваныча и почти все имение княгини.
Муж ее
был уже генерал, и они в настоящее время жили в Парке, на красивой даче.
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной
муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро
будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
Он тогда еще
был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего
мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели.
В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему
было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. «Но она так же, вероятно, любила и
мужа, и Постена, это уж
было только свойством ее темперамента», — примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать.
Исчезновение Салова объяснялось очень просто: он, еще прежде того, как-то на одном публичном гулянье встретил Анну Ивановну с
мужем и вздумал
было возобновлять с ней знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему такую сцену, что Салов едва жив от него ушел, а потому в настоящем случае, встретив их снова, он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не знал.
— Сделайте милость, никогда бы он этого не осмелился сделать; я умею держать себя против всякого!.. Я все время ведь жила у нее, пока
муж ее
был жив! — пояснила m-lle Прыхина Павлу. — И вообразите себе, она сидит, сидит там у него, натерпится, настрадается, придет да так ко мне на грудь и упадет, на груди у меня и рыдает во всю ночь.
— Больше уж никакой другой не знаю, — отвечал Добров. — Вон у становой нашей происшествие с
мужем было, — то только смешное.
—
Было, что она последнее время амуры свои повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, — и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к себе; только
мужу про это кто-то дух и дал.
Пойдем в горницу…» — «Нет, говорит, как я сказал, что здесь
буду, так и
буду!» Ушла наша барыня
мужу за водкой.
— Monsieur Цапкин так
был добр, — вмешалась в разговор m-me Фатеева, — что во время болезни моего покойного
мужа и потом, когда я сама сделалась больна, никогда не оставлял меня своими визитами, и я сохраню к нему за это благодарность на всю жизнь! — прибавила она уже с чувством и как-то порывисто собирая карты со стола.
Пока Эйсмонды
были за границей, Ришар довольно часто получал об них известия от своего берлинского друга, который в последнем письме своем, на вопрос Ришара: что, нашла ли m-me Эйсмонд какое-нибудь себе облегчение и развлечение в путешествии, отвечал, что нет, и что, напротив, она страдает, и что главная причина ее страданий — это почти явное отвращение ее к
мужу, так что она малейшей ласки его боится.
Мари, как видно,
был не очень приятен приход
мужа.
Мари, когда ушел
муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза
были внимательно устремлены на нее. По всему заметно
было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.
Здесь ни мать, ни отец не могли досмотреть или остановить своей дочери, ни
муж даже жены своей, потому что темно
было: гуляй, душа, как хочется!..
—
Буду всей душой! — воскликнула Мари. —
Буду тебя любить больше
мужа, больше детей моих.
— Удобный
муж, значит, из него
будет.
Полония m-me Пиколова отдала
мужу, жирному и белобрысому лимфатику [Лимфатик — характеристика человека, чересчур спокойного, безразличного к окружающему, у которого в теле как будто не кровь, а водянистая жидкость — лимфа.], и когда в публике узнали, что Полоний
был великий подлец, то совершенно одобрили такой выбор.
Вихров ничего ей на это не отвечал и, высадив ее у крыльца из кареты, сейчас же поспешил уйти к себе на квартиру. Чем дальше шли репетиции, тем выходило все лучше и лучше, и один только Полоний,
муж Пиколовой,
был из рук вон плох.
В том месте, где
муж героини едет в деревню к своей любовнице, и даже описывается самое свидание это, — Виссарион посмотрел на сестру, а потом — на брата; та немножко сконфузилась при этом, а по лицу прокурора трудно
было догадаться, что он думал.
— Как же это вы показывали, что
муж всегда жил с ней в согласии и ссор промеж их никогда никаких не
было?
— Она самая и
есть, — отвечал священник. — Пострамленье кажись, всего женского рода, — продолжал он, — в аду между блудницами и грешницами, чаю, таких бесстыжих женщин нет… Приведут теперь в стан наказывать какого-нибудь дворового человека или мужика. «Что, говорит, вам дожидаться; высеки вместо мужа-то при мне: я посмотрю!» Того разложат, порют, а она сидит тут, упрет толстую-то ручищу свою в колено и глядит на это.
— Я уже этого не знаю — я баба; а говорю, что в народе толкуют. Изволь-ка вот ты написать, — прибавила она Вихрову, — что в предписании
мужу сказано насчет моленной; да и мужиков всех опроси, что никогда не
было, чтобы брали с них!