Неточные совпадения
Увидав Захаревских в церкви, Александра Григорьевна слегка мотнула им головой;
те, в свою очередь, тоже издали поклонились ей почтительно: они знали, что Александра Григорьевна
не любила,
чтобы в церкви, и особенно во время службы, подходили к ней.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала,
чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а
то видно с ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за
то; дадут еще третий, и под суд!
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога
не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал;
тот и потянул его к себе; а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките, говорит, меня!»
Тот и велел его высечь. Я пришел — дуют его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских,
чтобы бросили.
— Театр? — повторил
тот. — Да гляче бы; только
чтобы генеральша
не рассердилась… — В тоне голоса его была слышна борьба: ему и хотелось очень барчиков потешить, и барыни он боялся,
чтобы она
не разгневалась на него за залу.
Громадное самолюбие этого юноши до
того было уязвлено неудачею на театре, что он был почти
не в состоянии видеть Павла, как соперника своего на драматическом поприще; зато сей последний, нельзя сказать,
чтобы не стал в себе воображать будущего великого актера.
Мари была далеко
не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх
того и образованием, которое,
чтобы угодить своему другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
— А о чем же? — возразил в свою очередь Павел. — Я, кажется, — продолжал он грустно-насмешливым голосом, — учился в гимназии,
не жалея для этого ни времени, ни здоровья —
не за
тем,
чтобы потом все забыть?
Отдача сына на казну, без платы, вряд ли
не была для полковника одною из довольно важных причин желания его,
чтобы тот поступил в Демидовское.
Жена богатого и старинного подрядчика-обручника, постоянно проживавшего в Москве, она,
чтобы ей самой было от господ хорошо и
чтобы не требовали ее ни на какую барскую работу, давным-давно убедила мужа платить почти тройной оброк; советовала ему
то поправить иконостас в храме божием,
то сделать серебряные главы на церковь,
чтобы таким образом, как жене украшателя храма божия, пользоваться почетом в приходе.
«Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать
не хотел,
чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова
не сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
Детушки-то нынче каковы!» Нельзя сказать,
чтобы в этих словах
не метилось несколько и на Павла, но почему полковник мог думать об сыне что-нибудь подобное, он и сам бы, вероятно,
не мог объяснить
того.
— Нас затем и посылают в провинцию,
чтобы не было этого крючкотворства, — возразил правовед и потом,
не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. — А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с
тем какая-то история вышла?
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак
не могла тогда сказать вам
того! Мари умоляла меня и взяла с меня клятву,
чтобы я
не проговорилась вам о
том как-нибудь. Она
не хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!»
Герой мой
не имел никаких почти данных,
чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между
тем, пораженный известием о любви ее к другому, он на другой день
не поднимался уже с постели.
Как ни мало брезглив был Павел, но он старался даже
не глядеть в этот угол,
чтобы только
не видать всех этих предметов: до
того они были грязны.
Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам шли мягкие без дерева диваны, пол был покрыт пушистым теплым ковром;
чтобы летнее солнце
не жгло, на окна были опущены огромные маркизы; кроме
того, небольшая непритворенная дверь вела на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений.
— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть.
Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света,
чтобы хоть звук единый услышать от них о
том, что там происходит.
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью,
чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между
тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька
не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
Павлу, по преимуществу, в новом его знакомом нравилось
то, что
тот, как ему казалось, ни одного шагу в жизни
не сделал без
того,
чтобы не дать себе отчету, зачем и почему он это делает.
— Напротив! — отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. — Наши уголовные законы весьма недурны, но что такое закон?.. Это есть формула, под которую
не могут же подойти все случаи жизни: жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме
того, один и
тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно,
чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные из общества,
то есть присяжные.
Анна Ивановна была дочь одного бедного чиновника, и приехала в Москву с
тем,
чтобы держать в университете экзамен на гувернантку. Она почти без копейки денег поселилась в номерах у m-me Гартунг и сделалась какою-то дочерью второго полка студентов: они все почти были в нее влюблены, оберегали ее честь и целомудрие, и почти на общий счет содержали ее, и
не позволяли себе
не только с ней, по даже при ней никакой неприличной шутки: сама-то была она уж очень чиста и невинна душою!
Барышня между
тем, посаженная рядом с ним, проговорила вслух, как бы ни к кому собственно
не относясь, но в
то же время явно желая,
чтобы Павел это слышал...
— Я сначала написала к нему… Я года полтора жила уже у матери и оттуда написала ему, что — если он желает,
то я к нему приеду. Он отвечал мне,
чтобы я приезжала, но только с
тем,
чтобы вперед ничего подобного
не повторялось. В письмах, разумеется, я ничего
не говорила против этого, но когда приехала к нему,
то сказала, что с моей стороны, конечно, никогда и ничего
не повторится, если только с его стороны
не повторится.
Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали цветок, и она убежала за ним так далеко, что совсем скрылась из виду. M-me Фатеева и Павел, остановившись как бы затем,
чтобы подождать ее, несколько времени молча стояли друг против друга; потом, вдруг Павел зачем-то, и сам уже
не отдавая себе в
том отчета, протянул руку и проговорил...
Чтобы больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания,
чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется,
не ловила ни
того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда
тем следовало бежать.
Те, впрочем, и сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою
не надобно; это даже заметил и полковник.
В день отъезда, впрочем, старик
не выдержал и с утра еще принялся плакать. Павел видеть этого
не мог без боли в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев в экипаж, сейчас же предался заботам,
чтобы Петр
не спутался как-нибудь с дороги. Но
тот ехал слишком уверенно: кроме
того, Иван, сидевший рядом с ним на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать своего брата, повторял несколько раз...
— Батюшка,
не пора ли вам принять лекарство? — сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для
того,
чтобы он лучше ее слышал.
— Да,
не измените! — произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу «Париж»,
чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи.
Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой,
не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
— Сделай милость,
не догадался! — произнесла Фатеева, покачав головой. — Ни один мужчина, — прибавила она с ударением, — никогда
не показал бы женщине такого большого участия без
того,
чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да
не нравилась ему.
Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка,
чтобы произносить гекзаметр, и при всем
том некоторые эпитеты
не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: «Фу ты, черт возьми!» Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться...
— Чем же она вам может помешать?.. Вы, однако, надеюсь, будете играть? — говорил Павел. Его по преимуществу беспокоило
то,
чтобы как-нибудь
не расстроился театр.
Затем считка пошла как-то ужасно плохо. Анна Ивановна заметно конфузилась при Клеопатре Петровне: женский инстинкт говорил ей, что Фатеева в настоящую минуту сердится, и сердится именно на нее. Неведомов только
того, кажется, и ожидал,
чтобы все это поскорее кончилось. Петин и Замин подсели было к Клеопатре Петровне,
чтобы посмешить ее; но она даже
не улыбнулась, а неподвижно, как статуя, сидела и смотрела
то на Павла,
то на Анну Ивановну, все еще стоявших посередине залы.
На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки Вихров тоже никого
не мог найти. Кого он из знакомых дам ни приглашал, но как они услышат, что этот театр
не то,
чтобы в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, — так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре.
Ехать к матери
не было никакой возможности, так как
та сама чуть
не умирала с голоду; воротиться другой раз к мужу — она совершенно
не надеялась,
чтобы он принял ее.
— А по
то,
чтобы вы
не были крепостными; пока я жив,
то, конечно, употреблю все старание,
чтобы вам было хорошо, но я умру, и вы достанетесь черт знает кому, и
тот, будущий мой наследник, в дугу вас, пожалуй, начнет гнуть!
— Научите вы меня, как мне все мое именье устроить,
чтобы всем принадлежащим мне людям было хорошо и привольно; на волю я вас думал отпустить, но Макар Григорьев вот
не советует… Что же мне делать после
того?
— Я-то научу
не по-ихнему, — отвечал
тот хвастливо, — потому мне ничего
не надо, я живу своим, а из них каждая бестия от барской какой-нибудь пуговки ладит отлить себе и украсть что-нибудь… Что вам надо,
чтобы было в вашем имении?
— Ехать-то мне, — начал Павел, — вот ты хоть и
не хочешь быть мне отцом, но я все-таки тебе откроюсь:
та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь — там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак
не утерпим,
чтобы не свидеться.
Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак
не мог выкинуть из головы
того, что там как-то шевелилось у него, росло, — и только, когда зашел в трактир, выпил там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы.
Иной раз спешная казенная работа с неустойкой, а их человек десять из артели-то загуляют; я уже кажинный раз только и молю бога,
чтобы не убить мне кого из них, до
того они в ярость меня вводят.
Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, — может быть, вы
не поверите, — а я вот, матерь божья, кажинный год после
того болен бываю; и
не то,
чтобы мне денег жаль, — прах их дери, я
не жаден на деньги, — а
то, что никакой справедливости ни в ком из псов их
не встретишь!
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: «На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, —
не приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо
того,
чтобы за дело какое приняться, — да, пожалуй, и
не умеют никакого дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх
того, начали батьку бить: давай им денег! — думали, что деньги у него есть.
— Что же все! — возразил Макар Григорьев. — Никогда он
не мог делать
того,
чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка — враль, а песня — быль, и точно: в песне вот поют, что «во саду ли, в огороде девушка гуляла», — это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу — враки.
В
тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание
не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров
не хотел затем,
чтобы не было большой болтовни о
том, как он будет проводить время у Фатеевой.
Дело, впрочем,
не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего
не говорил Прыхиной и
не просил ее,
чтобы жена к нему приехала, — это Прыхина все выдумала,
чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила
ту в такое положение, что, будь на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может быть, и
не вывернулась бы из него.
Если комнаты описывать,
то, по ее мнению, лучше всего было — богатые, убранные штофом и золотом; если же природу,
то какую-нибудь непременно восточную, —
чтобы и фонтаны шумели, и пальмы росли, и виноград спускался кистями; если охоту представлять, так интереснее всего — за тиграми или слонами, — но в произведении Вихрова ничего этого
не было, а потому оно
не столько
не понравилось ей, сколько
не заинтересовало ее.
— Барынька-то у него уж очень люта, — начал он, — лето-то придет, все посылала меня — выгоняй баб и мальчиков,
чтобы грибов и ягод ей набирали; ну, где уж тут: пойдет ли кто охотой… Меня допрежь
того невесть как в околотке любили за мою простоту, а тут в селенье-то придешь, точно от медведя какого мальчишки и бабы разбегутся, — срам! — а
не принесешь ей, — ругается!.. Псит-псит, хуже собаки всякой!.. На последние свои денежки покупывал ей,
чтобы только отвязаться, — ей-богу!
Что вам угодно,
чтобы я дело повел и в острог вас посадил, или, говорит, дадитесь,
чтобы я высек вас, и расписку мне дадите, что претензии на
то изъявлять
не будете».
Но голова опять повторил: «Пожалуйте!» — и так настойчиво, что, видно, он никогда
не отстанет, пока
не выпьют. Вихров исполнил его желание. Почтенный голова был замечателен способностью своей напоить каждого: ни один губернатор, приезжавший в уездный городишко на ревизию,
не уезжал без
того,
чтобы голова
не уложил его в лежку. У Вихрова очень уж зашумело в голове.
— А
то, — отвечала Фатеева, потупляя свои глаза, — что я умру от такого положения, и если вы хоть сколько-нибудь любите меня,
то сжальтесь надо мной; я вас прошу и умоляю теперь,
чтобы вы женились на мне и дали мне возможность по крайней мере в храм божий съездить без
того,
чтобы не смеялись надо мной добрые люди.