Неточные совпадения
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник
Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный,
как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
Когда Вихровы выехали из ворот Воздвиженского, сам старик
Вихров как будто бы свободнее вздохнул.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а
Вихров и от него,
как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— Про отца Никиту рассказывают, — начал
Вихров (он знал, что ничем не может Николаю Силычу доставить такого удовольствия,
как разными рассказами об отце Никите), — рассказывают, что он однажды взял трех своих любимых учеников — этого дурака Посолова, Персиянцева и Кригера — и говорит им потихоньку: «Пойдемте, говорит, на Семионовскую гору — я преображусь!»
Целую неделю
Вихров горел
как на угольях. Профессора он видел в университете, но тот ни слова не говорил с ним об его произведении.
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «В самом деле мне, может быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением
Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но
как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
—
Какого же рода он стихи пишет? — спросил
Вихров Неведомова.
—
Какие же глупости? — воскликнул притворно обиженным голосом Салов. — Пойдемте,
Вихров, ко мне в номер: я не хочу, чтобы вас развращал этот скептик, — прибавил он и, взяв Павла под руку, насильно увлек его от Неведомова.
Вихров почти и не заметил,
как он очутился на третьем курсе.
Жить в Москве
Вихров снова начал с Неведомовым и в тех же номерах m-me Гартунг. Почтенная особа эта,
как жертва мужского непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла.
Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча.
Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так
как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть,
как она добродетельничает.
Однажды ночью
Вихров уже засыпал,
как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.
—
Как у Салова? — воскликнул
Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны.
—
Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, — возразил
Вихров.
— Послушайте, Неведомов, — начал
Вихров с некоторым уже сердцем, — нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она,
как видно из ее слов, предпочла вам Салова.
— Ну, это вряд ли так, — возразил
Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо,
как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.
Чтобы исправить почерк и правописание,
Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась
как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква «г» не очень строго отличалась от «х», и она писала пехать, вместо бегать.
Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он,
как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом
Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так
как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала.
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить,
как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш
Вихров».
— И
как еще служит блистательно! — подхватил
Вихров, показывая Марьеновскому на Плавина. — Почти ровесник мне, а уже столоначальник департамента.
— Ну, вот этого не знаю, постараюсь! — отвечала Анна Ивановна и развела ручками. — А ведь
как,
Вихров, мне в девушках-то оставаться: все волочатся за мной, проходу не дают, точно я —
какая дрянная совсем. Все, кроме вас, волочились, ей-богу! — заключила она и надула даже губки; ей, в самом деле, несносно даже было, что все считали точно какою-то обязанностью поухаживать за ней!
На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки
Вихров тоже никого не мог найти. Кого он из знакомых дам ни приглашал, но
как они услышат, что этот театр не то, чтобы в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, — так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре.
— Вот вместе с Полежаевым [Полежаев Александр Иванович (1804—1838) — русский поэт, Павел
Вихров переделывает стихи Полежаева «Тарки»:] могу сказать я, — декламировал он: — «Я был в полях,
какая радость! Меж тем в Москве
какая гадость!»
Вихров посмотрел ему в лицо. «Может быть, в самом деле он ни на что уж больше и не годен,
как для кельи и для созерцательной жизни», — подумал он.
Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей.
Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей,
каких когда-либо ему придется встретить в жизни.
Тарантас поехал. Павел вышел за ворота проводить его. День был ясный и совершенно сухой; тарантас вскоре исчез, повернув в переулок. Домой
Вихров был не в состоянии возвратиться и поэтому велел Ивану подать себе фуражку и вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть,
как змея, сосала ему душу.
Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд,
как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но
как произвели его в генералы, так и поглупел… Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и больше высказывались…
—
Какие вычисления? — спросил
Вихров, думая, что Эйсмонд под этими словами что-нибудь определенное разумеет.
Вихров ничем иным не мог себе объяснить этот печальный и быстрый отъезд Мари,
как нежеланием с ним встретиться. «Неужели это она меня избегает?» — подумал он, отчасти огорченный отъездом Мари, а частью и польщенный им в своем самолюбии.
— Ну вот видите! — перебил его
Вихров. — Пока вам не удалось еще развратить меня до карт, то я предлагаю вам устроить другого рода аферу на мой счет: свезите меня в какое-нибудь увеселительное заведение, и я вам выставлю от себя вино и ужин,
какой вы хотите.
— А то же, — отвечал
Вихров, —
какая прелестная женщина вышла из нее, а все-таки вскоре, вероятно, умрет.
Вихров стоял на ногах, бледный,
как мертвец, и у него слезы текли по щекам.
— Любопытное, мой милый, состоит не в том, что описывается, а в том,
как описывается, — произнес
Вихров.
Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал… Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам
как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.
— Какой-то Кузьма бессребреник! — заметил
Вихров.
Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал,
как будто бы у него во рту ничего не было.
Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.
С письмом этим
Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так
как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его «сушеным судаком по копейке фунт».
— Ты
как это лошадь-то загнал до смерти? — спросил
Вихров.
В тот же день после обеда
Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей
Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том,
как он будет проводить время у Фатеевой.
Произведение свое
Вихров захватил с собой: ему ужасно хотелось поскорей прочесть его Клеопатре Петровне и посмотреть,
какое впечатление произведет оно на нее. Въехали они таким образом и в Зенковский лес.
Вихров припомнил,
как они в нем некогда заблудились.
—
Какой же исторический, когда все больше про Клеопатру Петровну! — возразил ей
Вихров.
—
Какая же? — спросил с улыбкою
Вихров.
— Поль
Вихров, — ах,
какой красавец мужчина! Одет картинкой, ловок, умен!
Вихров при этом постарался придать своему лицу печальное выражение,
как будто бы ему в самом деле было очень жаль, что г-жа Захаревская умерла. Гость просидел еще с час, и при прощаньи с чувством пожал руку у Вихрова и снова повторил просьбу посетить собрание.
В час они садились обедать; а после обеда
Вихров обыкновенно разлегался в кабинете на диване, а Добров усаживался около него в креслах. Заметив, что Добров,
как все остановившиеся пьяницы, очень любит чай, Павел велел ему подавать после обеда, — и Гаврило Емельяныч этого чаю выпивал вприкуску чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни.
Присмотревшись хорошенько к Доброву,
Вихров увидел, что тот был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не пей только человек — золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с глазу свернуться.
Вихров стал его слушать,
как мудреца какого-нибудь.
Вихров лежал на диване и слушал, охваченный кругом всеми этими событиями и образами, которые,
как живые, вырастали перед ним из рассказов Доброва.
В необразованном, пошловатом провинциальном мирке они были почти единственными представителями и отголосками того маленького ручейка мысли повозвышеннее, чувств поблагороднее и стремлений попоэтичнее, который в то время так скромно и почти таинственно бежал посреди грубой и,
как справедливо выражался
Вихров, солдатским сукном исполненной русской жизни.
—
Как это возможно! — вскричал
Вихров.