Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю
жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она
была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Вы знаете, вся
жизнь моя
была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня
была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
— Не для себя, полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в
жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно
будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
Все эти воспоминания в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу, и смутное детское чувство говорило в нем, что вся эта
жизнь, — с полями, лесами, с охотою, лошадьми, — должна
была навеки кончиться для него, и впереди предстояло только одно: учиться.
По случаю безвыездной деревенской
жизни отца, наставниками его пока
были: приходский дьякон, который версты за три бегал каждый день поучить его часа два; потом
был взят к нему расстрига — поп, но оказался уж очень сильным пьяницей; наконец, учил его старичок, переезжавший несколько десятков лет от одного помещика к другому и переучивший, по крайней мере, поколения четыре.
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«Все светское общество
было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт… Все удивляются ее доброте: она самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего всю
жизнь ее и, последнее время, более двух лет, не дававшего ей ни минуты покоя своими капризами и страданиями».
По вечерам, — когда полковник,
выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно
было, что вся
жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его
жизни.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю
жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен
был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни
было) по-прежнему
была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться
было не от чего…
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах
были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они такие
были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю
жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.
— Ты так
пой всю
жизнь, а ты так играй! — обратился Николай Силыч сначала к Шишмареву, а потом к Павлу.
— А ты, — прибавил он Плавину, — ступай, брат, по гримерской части — она ведь и в
жизни и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, — где сути-то нет, а
есть только, как это у вас по логике Кизеветтера [Кизеветтер Иоганн (1766—1819) — немецкий философ, последователь Канта.
Он готов
был бы в эти минуты всю остальную
жизнь отдать, чтобы только иметь право обнять и расцеловать ее.
Семен Яковлевич
был совершенною противоположностью Николаю Силычу: весьма кроткий и хоть уже довольно пожилой, но еще благообразный из себя, он принадлежал к числу тех людей, которые бывают в
жизни сперва хорошенькими собой мальчиками, потом хорошего поведения молодыми людьми и наконец кроткими и благодушными мужами и старцами.
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я
жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж
было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— Он говорит, что когда этот вексель
будет у меня, так я не выдержу и возвращу его мужу, а между тем он необходим для спокойствия всей моей будущей
жизни!
— Конечно-с!.. Какое же право я имею на них сердиться? Случай весьма обыкновенный. Мне много еще раз, вероятно, в
жизни придется влюбиться несчастным образом! — усиливался Павел ответить насмешливым голосом: ему совестно
было перед Фатеевой тех рыданий, которые готовы
были вырваться из его груди.
Полковник понять не мог, что такое это все
было потеряно у сына в
жизни.
— Весь он у меня, братец, в мать пошел: умная ведь она у меня
была, но тоже этакая пречувствительная и претревожная!.. Вот он тоже маленьким болен сделался; вдруг вздумала: «Ай, батюшка, чтобы спасти сына от смерти, пойду сама в Геннадьев монастырь пешком!..» Сходила, надорвалась, да и
жизнь кончила, так разве бог-то требует того?!
Как все впечатлительные люди, он стал воображать, что мучениям его и конца не
будет и что вся
жизнь его пройдет в подобном положении.
И профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову головой и подал ему его повесть назад. Павел только из приличия просидел у него еще с полчаса, и профессор все ему толковал о тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, — о строгой и умеренной
жизни, которую он должен вести, чтобы
быть истинным жрецом искусства, и заключил тем, что «орудие, то
есть талант у вас
есть для авторства, но содержания еще — никакого!»
Клянусь, что я без всякой злобы,
Без всякой зависти утробы
Смотрю, как ты и
ешь, и
пьешь,
И
жизнь роскошную ведешь.
— Напротив! — отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. — Наши уголовные законы весьма недурны, но что такое закон?.. Это
есть формула, под которую не могут же подойти все случаи
жизни:
жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме того, один и тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно, чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные из общества, то
есть присяжные.
Вне этой сферы, в практической
жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и
был из весьма уже немолодых студентов.
В номерной
жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы
были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место.
Инженер рассказал все это очень простодушным тоном, как будто это
была самая обычная форма
жизни человеческой. Правовед же, напротив того, поморщивался.
Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не дает ему счастия в
жизни: генерал — а сидит в деревне и
пьет!» — думал он в настоящую минуту про себя.
— Хвалю и одобряю! — произнес Салов. — Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не
было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной
жизни.
Разговор на несколько времени приостановился. Павел стал глядеть на Москву и на виднеющиеся в ней, почти на каждом шагу, церкви и колокольни. По его кипучей и рвущейся еще к
жизни натуре все это как-то не имело теперь для него никакого значения; а между тем для Неведомова скоро
будет все в этом заключаться, и Павлу стало жаль приятеля.
Вихров посмотрел ему в лицо. «Может
быть, в самом деле он ни на что уж больше и не годен, как для кельи и для созерцательной
жизни», — подумал он.
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я
была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей
жизни… Слушай...
М-r Постен
был решительно каким-то ангелом-спасителем в моей домашней
жизни.
«Неужели Неведомов прав, — думал он, — что мы можем прочно любить только женщин безупречных?» Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной
жизни, в которой не
было ни цели, ни дела никакого.
Вихров не
был ни флегматиком, способным всю
жизнь пролежать на диване, ни сангвиником, готовым до самой смерти танцевать; он
был чистый холерик: ему нужно
было или делать какое-нибудь дело, или переживать какое-нибудь чувство.
Это люди, может
быть, немного и выше стоящие их среды, но главное — ничего не умеющие делать для русской
жизни: за неволю они все время возятся с женщинами, влюбляются в них, ломаются над ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники…
Мне всегда как-то представлялось, что матушка Россия — это
есть грубая, для серого солдатского сукна устроенная фабрика, и вдруг в этой фабрике произрастают чувствительные и благоухающие розы, но все это потом в
жизни сваливается в одно место, и, конечно, уж толстые тюки сукна помнут все розы и отобьют у них всякое благоухание.
— Посмотрите, посмотрите, — продолжал ему шептать Салов, — ведь ни в одной физиономии бога нет; только и видно, что все это
ест,
пьет, спит, детей родит и, для поддержания такого рода
жизни, плутует.
— Все это, может
быть, так! — подтвердил Вихров. — Но, во всяком случае, этот слой общества дорог потому нам, что он вряд ли не единственный хранитель нашей допетровской народной
жизни.
Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак не мог выкинуть из головы того, что там как-то шевелилось у него, росло, — и только, когда зашел в трактир,
выпил там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу
жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы.
«Милый друг, — писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская
жизнь; я пишу за женщину, и три типа
были у меня, над которыми я производил свои опыты.
Эта, уж известная вам, m-me Фатеева, натура богатая, страстная, способная к беспредельной преданности к своему идолу, но которую все и всю
жизнь ее за что-то оскорбляли и обвиняли; потому,
есть еще у меня кузина, высокообразованная и умная женщина: она задыхается в обществе дурака-супруга во имя долга и ради принятых на себя священных обязанностей; и, наконец, общая наша любимица с вами, Анна Ивановна, которая, вследствие своей милой семейной
жизни, нынешний год, вероятно, умрет, — потому что она худа и бледна как мертвая!..
Для Вихрова это
была великая минута в
жизни, и она никогда уже более с ним не повторялась.
— Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три… Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна.
Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами
будет для наблюдения деревенская и провинциальная
жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам,
жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да
есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана
была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
— А вот я
буду сочинять и описывать хоть твою, например,
жизнь.
В необразованном, пошловатом провинциальном мирке они
были почти единственными представителями и отголосками того маленького ручейка мысли повозвышеннее, чувств поблагороднее и стремлений попоэтичнее, который в то время так скромно и почти таинственно бежал посреди грубой и, как справедливо выражался Вихров, солдатским сукном исполненной русской
жизни.
Он обыкновенно всю
жизнь всегда
был влюблен в какую-нибудь особу и писал к ней стихи.
— На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и цель
жизни, а при такого рода занятиях надо
быть на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может
быть, за границу, эмигрировать,
быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
Вихров между тем все более и более погружался в невеселые мысли: и скучно-то ему все это немножко
было, и невольно припомнилась прежняя московская
жизнь и прежние московские товарищи.
— Monsieur Цапкин так
был добр, — вмешалась в разговор m-me Фатеева, — что во время болезни моего покойного мужа и потом, когда я сама сделалась больна, никогда не оставлял меня своими визитами, и я сохраню к нему за это благодарность на всю
жизнь! — прибавила она уже с чувством и как-то порывисто собирая карты со стола.
—
Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, — произнес Захаревский; а сам с собой думал: «Ну, это значит шалопайничать
будешь!» Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. «Впрочем, — успокоил он себя мысленно, — если жену
будет любить, так та и служить заставит!»