Неточные совпадения
Александры Григорьевны по всем ее
делам: она его, по преимуществу, уважала
за знание русских законов!
На другой
день, они отправились уже в лес на охоту
за рябчиками, которых братец Сашенька умел подсвистывать; однако никого не подсвистал.
По случаю безвыездной деревенской жизни отца, наставниками его пока были: приходский дьякон, который версты
за три бегал каждый
день поучить его часа два; потом был взят к нему расстрига — поп, но оказался уж очень сильным пьяницей; наконец, учил его старичок, переезжавший несколько десятков лет от одного помещика к другому и переучивший, по крайней мере, поколения четыре.
Эта обедня собственно ею и была заказана
за упокой мужа; кроме того, Александра Григорьевна была строительницей храма и еще несколько
дней тому назад выхлопотала отцу протопопу камилавку [Камилавка — головной убор священников во время церковной службы, жалуемый
за отличие.].
— Ну-с, теперь
за дело! — сказала Александра Григорьевна, стряхивая с рук крошки сухарей.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого
дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил
за то; дадут еще третий, и под суд!
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся
за прежнее
дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.
Полковник любил ходить в поля
за каким-нибудь
делом, а не
за удовольствием.
Странное
дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж
за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
— Теперь, главное
дело, надо с Симоновым поговорить. Пошлите этого дурака — Ваньку,
за Симоновым! — сказал Плавин.
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им
за то платят?.. — говорил он, в самом
деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
Великий Плавин (
за все, что совершил этот юноша в настоящем
деле, я его иначе и назвать не могу), устроив сцену, положил играть «Казака-стихотворца» [«Казак-стихотворец» — анекдотическая опера-водевиль в одном действий А.А.Шаховского (1777—1846).] и «Воздушные замки» [«Воздушные замки» — водевиль в стихах Н.И.Хмельницкого (1789—1845).].
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый
день пил и никогда не был пьян,
за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— А тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, — продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, — тот
за дело схватился,
за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все шло!
Другой раз Николай Силыч и Павел вышли
за охотой в табельный
день в самые обедни; колокола гудели во всех церквах. Николай Силыч только поеживался и делал свою искривленную, насмешливую улыбку.
Дрозденко ненавидел и преследовал законоучителя, по преимуществу,
за притворство его, —
за желание представить из себя какого-то аскета, тогда как на самом
деле было совсем не то!
— Что ж вам
за дело до людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть себе судят, как хотят! — А что, Мари, скажите, знает эту грустную вашу повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
Этот отличный человек так ухаживал
за Павлом не столько, кажется, из усердия к нему, сколько из того, что всякое
дело,
за которое он принимался, привык делать отлично!..
За душным
днем следовала и душная ночь.
— Нет, ты погоди, постой! — остановил его снова Макар Григорьев. — Барин теперь твой придет, дожидаться его у меня некому… У меня народ день-деньской работает, а не дрыхнет, — ты околевай у меня, тут его дожидаючись; мне
за тобой надзирать некогда, и без тебя мне, слава тебе, господи, есть с кем ругаться и лаяться…
— Я позвал вас, — продолжал профессор, — сказать вам, чтобы вы бросили это
дело,
за которое очень рано взялись! — И он сделал при этом значительную мину.
Через несколько
дней, общество m-me Гартунг
за ее табльдотом еще увеличилось: появился худощавый и с весьма умною наружностью молодой человек в штатском платье.
M-me Гартунг, жившая, как мы знаем,
за ширмами, перебиралась в этот
день со всем своим скарбом в кухню.
И все это Иван говорил таким тоном, как будто бы и в самом
деле знал дорогу. Миновали, таким образом, они Афанасьево, Пустые Поля и въехали в Зенковский лес. Название, что дорога в нем была грязная, оказалось слишком слабым: она была адски непроходимая, вся изрытая колеями, бакалдинами; ехать хоть бы легонькою рысью было по ней совершенно невозможно: надо было двигаться шаг
за шагом!
Павел решительно не знал куда
девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением в лице, на довольно отдаленный стул и посматривала на все это. Павел поместился наконец рядом с становою; та приняла это прямо
за изъявление внимания к ней.
— Ну, не видишь, так и прекрасно! — проговорила обиженная этим m-lle Прыхина, — и, в самом
деле, досадно:
за все участие ее хоть бы малою откровенностью ее вознаградили!
— Но, что вам
за дело до ее любовников и детей? — воскликнул Павел. — Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.
— В нашем споре о Жорж Занд, — перебил Павел Неведомова, —
дело совсем не в том, — не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом — значит, принимать один случайный факт
за сущность
дела…
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый
день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась;
за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
На другой
день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела
за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.
Павел на другой же
день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
— Нет, теперь уж я сама на него сердита; если он не желает помириться со мной, так и бог с ним! С удовольствием бы, Вихров, я стала с вами играть, с удовольствием бы, — продолжала она, — но у меня теперь у самой одно большое и важное
дело затевается: ко мне сватается жених; я
за него замуж хочу выйти.
— Ну, вот этого не знаю, постараюсь! — отвечала Анна Ивановна и развела ручками. — А ведь как, Вихров, мне в девушках-то оставаться: все волочатся
за мной, проходу не дают, точно я — какая дрянная совсем. Все, кроме вас, волочились, ей-богу! — заключила она и надула даже губки; ей, в самом
деле, несносно даже было, что все считали точно какою-то обязанностью поухаживать
за ней!
Тарантас поехал. Павел вышел
за ворота проводить его.
День был ясный и совершенно сухой; тарантас вскоре исчез, повернув в переулок. Домой Вихров был не в состоянии возвратиться и поэтому велел Ивану подать себе фуражку и вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть, как змея, сосала ему душу.
— Немного осталось впереди-то! — сказал Яков, выехав
за заставу и самодовольно оборачиваясь к Павлу: впереди в самом
деле никого не было.
— С господином Вихровым можно! — отвечал тот с ударением.
Дело в том, что Анна Ивановна, вышедши
за него замуж, рассказала ему даже и то, что один Вихров никогда
за ней не ухаживал.
Неведомов не заставил себя долго дожидаться: на другой же
день после отправки
за ним экипажа он входил уже в спальную к Павлу, когда тот только что еще проснулся.
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: «На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, — не приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы
за дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого
дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! — думали, что деньги у него есть.
Иван, видя, что
дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем он ожидал, сейчас опять придал себе бахваловато-насмешливую улыбку, проговорил: «Мне как прикажете-с!» — и ушел. Он даже ожидал, что вечером опять
за ним придут и позовут его в комнаты и что барин ничего ему не скажет, а, напротив, сам еще как будто бы стыдиться его будет.
— Расстригли-то, пожалуй, почесть и
за дело меня, — отвечал он.
Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне только в лицо и словно пронзил меня своим взглядом; лучше бы, кажись, убил меня на месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и пошел к целовальнику
за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: «Поднеси да поднеси винца, а не то скажу — куда ты мешок-то
девал!».
И как и куда ему
девать теперь этого медведя?» Вдруг затем послышались колокольцы, шум, гам, двери в светелку эту растворяются, входит сам помещик,
за ним исправник, заседатель…
На другой
день герой мой принялся уже
за новую небольшую повесть.
Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался
за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя
раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом...
— Да иду, я только поприфрантился немного! — отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом: он в самом
деле был в новом с иголочки вицмундире и новых эполетах.
За границей Евгений Петрович все время принужден был носить ненавистное ему статское платье и теперь был почти в детском восторге, что снова облекся в военную форму.
— Ну, так ты завтрашний
день заходи
за мной после обеда, и мы отправимся, — заключил Живин и вскоре затем уехал домой.
— Нет, мне и здесь хорошо! — отвечал ей Вихров небрежно. — Но что это такое
за пыль? — прибавил он, взглянув на землю и разгребая ногой довольно толстый слой в самом
деле какой-то черной пыли.
Одним из действий комитета была высылка в Вятку М.Е.Салтыкова
за повесть «Запутанное
дело».
— Ты это говоришь, — возражала ему Мари, — потому что тебе самому дают
за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и
дела нет.
— Почему же мне
дела нет? — сказал генерал, более всего уколотый словами: дают
за что-то кресты и чины.