Неточные совпадения
— Ну да
так, братец, нельзя же — соседи!.. И Александра Григорьевна
все вон говорит, что очень любит меня, и поди-ка какой почет воздает мне супротив
всех!
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на
все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Во
все это время Сережа до неистовства зевал,
так что у него покраснели даже его красивые глаза.
Вообще, кажется,
весь божий мир занимал его более со стороны ценности, чем какими-либо другими качествами; в детском своем умишке он задавал себе иногда
такого рода вопрос: что, сколько бы дали за
весь земной шар, если бы бог кому-нибудь продал его?
— Вот это
так, вернее, — согласилась с нею Александра Григорьевна. — «Ничто бо от вас есть, а
все от меня!» — сочинила она сама текст.
Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно
весь погрузился в свои собственные мысли,
так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и сказал не без досады...
— И поэтому знаешь, что
такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом
все мы, — есть не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
— Обходил, судырь Еспер Иваныч, — начал полковник, — я
все ваши поля: рожь отличнейшая; овсы
такие, что дай бог, чтобы и выспели.
— Да чего тут, — продолжал он: — поп в приходе у нее… порассорилась, что ли, она с ним… вышел в Христов день за обедней на проповедь, да и говорит: «Православные христиане! Где ныне Христос пребывает? Между нищей братией, христиане, в именьи генеральши Абреевой!»
Так вся церковь и грохнула.
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это
так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая сам с собою, — при
всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей
всего благороден, великодушен и возвышен в своих чувствованиях.
—
Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал
все, что говорил ему дядя. — А отчего, скажи, дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною
все мелькает тень покойной моей матери?
Только на обеспеченной
всем и ничего не делающей русской дворянской почве мог вырасти
такой прекрасный и в то же время столь малодействующий плод.
Та была по натуре своей женщина суровая и деспотичная,
так что
все даже дочери ее поспешили бог знает за кого повыйти замуж, чтобы только спастись от маменьки.
В губернии Имплев пользовался большим весом: его ум, его хорошее состояние, — у него было около шестисот душ, — его способность сочинять изворотливые, и всегда несколько колкого свойства, деловые бумаги, —
так что их узнавали в присутственных местах без подписи: «Ну, это имплевские шпильки!» — говорили там обыкновенно, —
все это внушало к нему огромное уважение.
С ним были знакомы и к нему ездили
все богатые дворяне,
все высшие чиновники; но он почти никуда не выезжал и, точно
так же, как в Новоселках, продолжал больше лежать и читать книги.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять
всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство,
так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и
таким образом
все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но
так как во
всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), —
так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше
всего Павла удивили подоконники: они
такие были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во
всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.
— Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них
все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь, не попятится уж назад, а
так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
С новым товарищем своим он
все как-то мало сближался, потому что тот целые дни был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше,
так что они даже говорили друг другу «вы».
Работа Плавина между тем подвигалась быстро; внимание и удовольствие смотрящих на него лиц увеличивалось. Вдруг на улице раздался крик.
Все бросились к окну и увидели, что на крыльце флигеля, с удивленным лицом, стояла жена Симонова, а посреди двора Ванька что-то
такое кричал и барахтался с будочником. Несмотря на двойные рамы, можно было расслышать их крики.
— Что
такое случилось? — спросил Павел
все еще озабоченным тоном.
Его, по преимуществу, волновало то, что он слыхал названия: «сцена», «ложи», «партер», «занавес»; но что
такое собственно это было, и как
все это соединить и расположить, он никак не мог придумать того в своем воображении.
Надобно сказать, что театр помещался не
так, как
все в мире театры — на поверхности земли, а под землею.
Симонов сейчас засветил свечку, и
все они сначала прошли по темному каменному коридору, потом стали подниматься по каменной лестнице, приотворили затем какую-то таинственную маленькую дверцу и очутились в огромной зале. Мрак их обдал со
всех сторон. Свечка едва освещала небольшое около них пространство,
так что, когда
все взглянули вверх, там вместо потолка виднелся только какой-то темный простор.
Павел начал петь свои арии с чувством, но заметно уклоняясь от всяких законов музыки,
так что Видостан неоднократно ему кричал: «Постойте, барин, постойте — куда ушли?» Маленький Шишмарев, как канареечка, сразу же и очень мило пропел
все, что ему следовало.
В день представления Ванька, по приказанию господ, должен был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но
всем этим действиям он придавал
такой вид, что как будто бы делал это по собственному соображению.
— А ты зачем
так уж очень плечи-то вверх поднимал? — обратился он к Альнаскарову, переодевавшемуся в Климовского. — Ты бы уж лучше нос больше кверху драл,
все бы больше фантазера в себе являл!
Павел,
все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно
так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
— Кто сей умный человек, изготовивший
все сие? — говорил Николай Силыч, подводя своего друга прямо к подносу. — Умный человек сей есть Плавин, а играл, брат, все-таки и Грицка — скверно! — прибавил он, обращаясь к нему.
— Ты
так пой
всю жизнь, а ты
так играй! — обратился Николай Силыч сначала к Шишмареву, а потом к Павлу.
Результатом этого разговора было то, что, когда вскоре после того губернатор и полицеймейстер проезжали мимо гимназии, Павел подговорил товарищей, и
все они в один голос закричали в открытое окно: «Воры, воры!»,
так что те даже обернулись, но слов этих, конечно, на свой счет не приняли.
Павел
все это время стоял бледный у дверей залы: он
всего более боялся, что если его выгонят,
так это очень огорчит старика-отца.
— Когда вот дяденьке-то бывает получше немножко, — вмещалась в разговор Анна Гавриловна, обращаясь к Павлу, —
так такие начнут они разговоры между собою вести:
все какие-то одеялы, да твердотеты-факультеты, что я ничего и не понимаю.
Вот что забавляло теперь этого человека. Анна Гавриловна очень хорошо это понимала, и хоть у ней кровью сердце обливалось, но она все-таки продолжала его забавлять подобным образом. Мари,
все время, видимо, кого-то поджидавшая, вдруг как бы
вся превратилась в слух. На дворе послышался легкий стук экипажа.
Как ни поразил Павла вид Еспера Иваныча, но Мари заставила его забывать
все, и ее слегка приподнимающаяся грудь
так и представлялась ему беспрестанно.
— Pardon, cousin [Извините, кузен (франц.).], — сказала ему Мари, но
таким холодно-вежливым тоном, каким обыкновенно
все в мире хозяйки говорят
всем в мире гостям.
Павел, несмотря на чувствуемое столь милое и близкое соседство, несмотря на сжигающий его внутри огонь, оказался самым внимательным учеником.
Такого рода занятия их прежде
всего наскучили m-me Фатеевой.
«Что же я за невежда!» — думал он и, придя домой,
всю ночь занимался французским языком; на следующую ночь — тоже,
так что месяца через два он почти всякую французскую книжку читал свободно.
— Надеюсь; но
так как нельзя же
всю жизнь быть обманщиком, а потому я и счел за лучшее выучиться.
Мари
вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в
таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз, как они
таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
— Право, — начала она, опять передернув судорожно плечами, — я в
таком теперь душевном состоянии, что на
все готова решиться!
—
Все лучше; отпустит — хорошо, а не отпустит — ты все-таки обеспечен и поедешь… Маша мне сказывала, что ты хочешь быть ученым, — и будь!.. Это лучшая и честнейшая дорога для всякого человека.
Павел находил, что это
все превосходно, и принялся вместе с тем заниматься латинским языком до неистовства: страницы по четыре он обыкновенно переводил из Цицерона [Цицерон Марк Туллий (106-43 до нашей эры) — древнеримский оратор, философ и политический деятель.] и откалывал их Семену Яковлевичу,
так что тот едва успевал повторять ему: «
Так, да, да!»
Ванька спросонья, разумеется, исполнял
все это, как через пень колоду валил,
так что Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна уже ушли, и Павел едва успел их нагнать. Свежий утренний воздух ободряющим и освежающим образом подействовал на него; Павел шел, жадно вдыхая его; под ногами у него хрустел тоненький лед замерзших проталин; на востоке алела заря.
Все это в соединении с постом, который строжайшим образом наблюдался за столом у Крестовниковых, распалило почти до фанатизма воображение моего героя,
так что к исповеди он стал готовиться, как к страшнейшему и грознейшему акту своей жизни.
Павел исполнил
все это и вышел в очень неудовлетворенном состоянии: ему казалось, что он слишком мало покаялся; и потому, чтобы хоть как-нибудь пополнить это, он, творя внутреннее покаяние, прослушал
все правила и в
таком же печальном и тревожном состоянии простоял
всю заутреню.
Павлу показалось, что точно
так же и причастие отнесло от его души
все скверноты и грешные помышления.
В доме Крестовниковых, как и водится, последовало за полнейшим постом и полнейшее пресыщение: пасха, кулич, яйца, ветчина, зеленые щи появились за столом,
так что Павел, наевшись
всего этого, проспал, как мертвый, часов до семи вечера, проснулся с головной болью и, только уже напившись чаю, освежился немного и принялся заниматься Тацитом [Тацит (около 55 — около 120) — древнеримский историк.].