Неточные совпадения
— Матвей! — крикнул он, —
так устрой же
всё там с Марьей в диванной для Анны Аркадьевны, — сказал он явившемуся Матвею.
Если и случалось иногда, что после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного не случилось, — на другой день, на третий, опять точно
так же
все радовались при встрече с ним.
Степан Аркадьич был на «ты» почти со
всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал-адъютантами,
так что очень многие из бывших с ним на «ты» находились на двух крайних пунктах общественной лестницы и очень бы удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь общее.
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и в особенности на руку элегантного Гриневича, с
такими белыми длинными пальцами, с
такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями и
такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали
всё его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы
все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой,
так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на
всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, —
всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что
всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по
всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была
такое совершенство во
всех отношениях,
такое существо превыше
всего земного, а он
такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Когда он думал о ней, он мог себе живо представить ее
всю, в особенности прелесть этой, с выражением детской ясности и доброты, небольшой белокурой головки,
так свободно поставленной на статных девичьих плечах.
— Вы
всё, кажется, делаете со страстью, — сказала она улыбаясь. — Мне
так хочется посмотреть, как вы катаетесь. Надевайте же коньки, и давайте кататься вместе.
—
Так что ж, не начать ли с устриц, а потом уж и
весь план изменить? А?
— Ты и
так дик. Вы
все Левины дики.
— Да нехорошо. Ну, да я о себе не хочу говорить, и к тому же объяснить
всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. —
Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он
так знал это чувство Левина, знал, что для него
все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это
все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют
все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше
всего человеческого.
Я
так счастлив, что даже гадок стал; я
всё забыл.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня
все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а
такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и
все падшие —
такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо
всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов:
так и я.
— Хорошо тебе
так говорить; это
всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо
все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
А для платонической любви не может быть драмы, потому что в
такой любви
всё ясно и чисто, потому что…
«Нынче уж
так не выдают замуж, как прежде», думали и говорили
все эти молодые девушки и
все даже старые люди.
Вронский сказал Кити, что они, оба брата,
так привыкли во
всем подчиняться своей матери, что никогда не решатся предпринять что-нибудь важное, не посоветовавшись с нею.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать, не делает предложения; однако ей
так хотелось и самого брака и, более
всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув в зеркало, она с радостью заметила, что она в одном из своих хороших дней и в полном обладании
всеми своими силами, а это ей
так нужно было для предстоящего: она чувствовала в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
В половине восьмого, только что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей комнате, и князь не выходил. «
Так и есть», подумала Кити, и
вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз
всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего,
так нужно,
так должно.
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться
весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что
такое значит, — вы
всё это знаете, — у нас в Калужской деревне
все мужики и
все бабы
всё пропили, что у них было, и теперь ничего нам не платят. Что это значит? Вы
так хвалите всегда мужиков.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей
всею душой было жалко его, тем более, что она жалела его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я
так счастлива».
Если вы делаете вечера,
так зовите
всех, а не избранных женишков.
Позовите
всех этих тютьков (
так князь называл московских молодых людей), позовите тапера, и пускай пляшут, а не
так, как нынче, — женишков, и сводить.
Несмотря на то, что он ничего не сказал ей
такого, чего не мог бы сказать при
всех, он чувствовал, что она
всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
— О, нет, — сказала она, — я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется,
всю дорогу говорили только о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А брата моего всё-таки нет.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что,
так или иначе, она Анне выскажет
всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Ты пойми, что я не только не подозревала неверности, но что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с
такими понятиями узнать вдруг
весь ужас,
всю гадость….
— Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь
так унижен. Главное, что меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя… да, да, любя больше
всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит»,
всё говорит он.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого,
так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна
всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— По крайней мере, если придется ехать, я буду утешаться мыслью, что это сделает вам удовольствие… Гриша, не тереби, пожалуйста, они и
так все растрепались, — сказала она, поправляя выбившуюся прядь волос, которою играл Гриша.
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать
всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
Несмотря на то, что туалет, прическа и
все приготовления к балу стоили Кити больших трудов и соображений, она теперь, в своем сложном тюлевом платье на розовом чехле, вступала на бал
так свободно и просто, как будто
все эти розетки, кружева,
все подробности туалета не стоили ей и ее домашним ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с этою высокою прической, с розой и двумя листками наверху ее.
Она была не вновь выезжающая, у которой на бале
все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и не была затасканная по балам девушка, которой
все лица бала
так знакомы, что наскучили; но она была на середине этих двух, — она была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько, что могла наблюдать.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и
всё больше и больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее —
так она изменилась.
— Нет, я и
так в Москве танцовала больше на вашем одном бале, чем
всю зиму в Петербурге, — сказала Анна, оглядываясь на подле нее стоявшего Вронского. — Надо отдохнуть перед дорогой.
Всё это было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсем не
так гадко, как это должно было представляться тем, которые не знали Николая Левина, не знали
всей его истории, не знали его сердца.
Он был совсем не
такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил
всё это.
И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые
так знал Константин, он, опять оглядывая
всех, стал рассказывать брату историю Крицкого: как его выгнали из университета зa то, что он завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил в народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили за что-то.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и
всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она
всё равно что моя жена,
всё равно.
Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься,
так вот Бог, а вот порог.
Николай Левин продолжал говорить: — Ты знаешь, что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут
всю тягость труда и поставлены
так, что сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения.
— Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а
всё не чужие. Ну, выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. — Как ты живешь?
И
всё это казалось ему
так легко сделать над собой, что
всю дорогу он провел в самых приятных мечтаниях.
Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а будешь
такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
Связь между
всеми силами природы и
так чувствуется инстинктом…
«Так-то и я! — сказал он себе, — так-то и я! Ничего…
Всё хорошо».