Неточные совпадения
Лестница была темная и узкая, «черная», но он
все уже это знал и изучил, и ему
вся эта обстановка нравилась: в
такой темноте даже и любопытный взгляд был неопасен.
«И тогда, стало быть,
так же будет солнце светить!..» — как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он
все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение.
— Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля,
так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А
всего, стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь
всего получить за часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
«О боже! как это
все отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. — И неужели
такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он
так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни было, и, несмотря на
всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Было душно,
так что было даже нестерпимо сидеть, и
все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий
такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело
все вздрагивают…
И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна,
так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и
весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом
так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобы что-нибудь, а
так, из ничего
всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек,
весь вообще,
весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное
все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и
так тому и следует быть!..
Часто он спал на ней
так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал
все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Настасья
так и покатилась со смеху. Она была из смешливых, и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь
всем телом, до тех пор, что самой тошно уж становилось.
—
Так неси же, ради бога, неси! — закричал
весь в волнении Раскольников, — господи!
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли, что у той и у другой одно в сердце и в мыслях,
так уж нечего вслух-то
всего выговаривать да напрасно проговариваться.
Тяжело за двести рублей
всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Понимаете ли вы, что лужинская чистота
все равно что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!
Но в идущей женщине было что-то
такое странное и с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы с досадой, а потом
все крепче и крепче.
Вернее же
всего, где-нибудь напоили и обманули… в первый раз… понимаете? да
так и пустили на улицу.
Таким образом прошел он
весь Васильевский остров, вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на острова.
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и
весь процесс
всего представления бывают при этом до того вероятны и с
такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими
всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он
такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
«Садись,
все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою
такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, —
всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья...
— Садись,
всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во
весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает:
так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во
всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его
так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же
такая важная,
такая решительная для него и в то же время
такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к
такому часу, к
такой минуте в его жизни, именно к
такому настроению его духа и к
таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на
всю судьбу его?
— Да, смуглая
такая, точно солдат переряженный, но знаешь, совсем не урод. У нее
такое доброе лицо и глаза. Очень даже. Доказательство — многим нравится. Тихая
такая, кроткая, безответная, согласная, на
все согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.
Ему
все грезилось, и
всё странные
такие были грезы:
всего чаще представлялось ему, что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе.
Он напрягал
все усилия, чтобы
все сообразить и ничего не забыть; а сердце
все билось, стукало
так, что ему дышать стало тяжело.
И если бы даже случилось когда-нибудь
так, что уже
все до последней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, — то тут-то бы, кажется, он и отказался от
всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности.
Последний же день,
так нечаянно наступивший и
все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силою, без возражений.
Сначала, — впрочем, давно уже прежде, — его занимал один вопрос: почему
так легко отыскиваются и выдаются почти
все преступления и
так явно обозначаются следы почти
всех преступников?
Дойдя до
таких выводов, он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во
все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им — «не преступление»…
Окончательным своим решением он продолжал
всего менее верить, и когда пробил час,
все вышло совсем не
так, а как-то нечаянно, даже почти неожиданно.
Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во
всех больших городах человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно в
таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь и всякая гадость.
«
Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко
всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо
всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она
так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
Не то чтобы руки его
так дрожали, но он
все ошибался: и видит, например, что ключ не тот, не подходит, а
все сует.
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и по
всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но
все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
«Как это они
так все шумят!» — мелькнуло в его голове.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он
весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив
все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы
все ушли,
так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
Теперь же вдруг ударил
такой озноб, что чуть зубы не выпрыгнули, и
все в нем
так и заходило.
Но
так нельзя было: дрожа от озноба, стал он снимать с себя
все и опять осматривать кругом.
Вся комната была
такого размера, что можно было снять крюк, не вставая с постели.
Он взглянул: в правой руке у него отрезанные куски бахромы, носок и лоскутья вырванного кармана.
Так и спал с ними. Потом уже, размышляя об этом, вспоминал он, что и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал
все это в руке и
так опять засыпал.
— Ишь лохмотьев каких набрал и спит с ними, ровно с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он
все под шинель и пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком не
так обращаться будут, когда придут его брать. «Но… полиция?»
«Пропаду
так пропаду,
все равно!
На лестнице он вспомнил, что оставляет
все вещи
так, в обойной дыре, — «а тут, пожалуй, нарочно без него обыск», — вспомнил и остановился. Но
такое отчаяние и
такой, если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел дальше.
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во
все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза,
так что больно стало глядеть, и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день.
Все кухни
всех квартир во
всех четырех этажах отворялись на эту лестницу и стояли
так почти целый день.
Даже бумага выпала из рук Раскольникова, и он дико смотрел на пышную даму, которую
так бесцеремонно отделывали; но скоро, однако же, сообразил, в чем дело, и тотчас же
вся эта история начала ему очень даже нравиться. Он слушал с удовольствием,
так даже, что хотелось хохотать, хохотать, хохотать…
Все нервы его
так и прыгали.