Неточные совпадения
— Сережа!.. — обратилась Александра Григорьевна к сыну. — Отчего
ты Пашу не занимаешь?.. Поди, покажи ему на пруду, как рыбки по звонку выходят… Soyez donc aimable! [
Будьте же любезны! (франц.).] — прибавила она по-французски.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я
тебя перекрещу, как перекрестила бы
тебя родная мать; не меньше ее желаю
тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю
тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем
будет большой, обратится к
тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что
будет в твоей возможности, — это приказывает
тебе твоя мать.
— Да так, братец, что!.. Невелико счастье
быть военным. Она, впрочем, говорит, чтобы в гвардии
тебе служить, а потом в флигель-адъютанты попасть.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее не
были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «
Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
— Возьми
ты Павла Михайлыча ружье, запри его к себе в клеть и принеси мне ключ. Вот как
ты будешь сидеть на медведя! — прибавил он сыну.
— Где жить
будет у
тебя Паша? — спросил Еспер Иваныч полковника.
— Вот теперь
тебя везут в гимназию;
тебе надобно учиться хорошо; мальчик
ты умный; в ученье счастье всей твоей жизни
будет.
—
Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то
есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— Все говорят, мой милый Февей-царевич, что мы с
тобой лежебоки; давай-ка, не
будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник, с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
— На-ка вот
тебе, — сказал он, подавая его Паше: — тут
есть три-четыре рыжичка; если
тебе захочется полакомиться, — книжку какую-нибудь купить, в театр сходить, —
ты загляни в эту шапочку, к
тебе и выскочит оттуда штучка, на которую
ты можешь все это приобресть.
— Никак нет, ваше высокородие; в двух кампаниях
был — в турецкой и польской, — бог уберег. Потому у нас артиллеристов мало ранят; коли конница успела наскакать, так сомнет
тебя уже насмерть.
— А
ты вот что скажи мне, — продолжал полковник, очень довольный бойкими ответами солдата, —
есть ли у
тебя жена?
— Квартира
тебе есть, учитель
есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Грешник, мучимый в аду! — обратился к нему Николай Силыч. —
Ты давно уже жаждешь и молишь: «Да обмочит кто хотя перст единый в вине и даст мини пососати!» На,
пей и лакай! — прибавил он, изготовляя и пододвигая к приятелю крепчайший стакан пунша.
— А что, скажи, — спросил его Николай Силыч, — если бы
ты жил на тропиках,
пил бы али нет?
— То-то
ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а
ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат,
ты, видно, сильнее!.. А
ты поди сюда! — прибавил Николай Силыч Павлу. — В
тебе есть лицедейская жилка — дай я
тебя поцелую в макушку! — И он поцеловал действительно Павла в голову.
—
Ты так
пой всю жизнь, а
ты так играй! — обратился Николай Силыч сначала к Шишмареву, а потом к Павлу.
— А
ты, — прибавил он Плавину, — ступай, брат, по гримерской части — она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, — где сути-то нет, а
есть только, как это у вас по логике Кизеветтера [Кизеветтер Иоганн (1766—1819) — немецкий философ, последователь Канта.
— А что, скажи
ты мне, пан Прудиус, — начал он, обращаясь к Павлу, — зачем у нас господин директор гимназии нашей существует? Может
быть, затем, чтобы руководить учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, — видал
ты это?
— А что,
был ли
ты на поклонении у нового Потемкина?
— А
ты будешь ли слушаться? — спросила Мари с улыбкою.
— Ну, вот давай, я
тебя стану учить;
будем играть в четыре руки! — сказала она и, вместе с тем, близко-близко села около Павла.
— Но
тебе, может
быть, это трудно
будет? — спросила даже несколько удивленным тоном Мари.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан
был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где
были написаны слова: «о, я люблю
тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
— Что ж
ты будешь там одна в глуши делать? — спросила ее Мари с участием.
—
Ты знаешь, — начала, наконец, она, — мы переезжаем в Москву! — Голос ее при этом
был неровен, и на щеках выступил румянец.
— Все лучше; отпустит — хорошо, а не отпустит —
ты все-таки обеспечен и поедешь… Маша мне сказывала, что
ты хочешь
быть ученым, — и
будь!.. Это лучшая и честнейшая дорога для всякого человека.
Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и начали
петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред
тобою!» В это время то одна половина молящихся, то другая становится на колени; а дисканты все продолжают
петь.
— Что же,
ты так уж и видаться со мной не
будешь, бросишь меня совершенно? — говорил полковник, и у него при этом от гнева и огорченья дрожали даже щеки.
— Что же, в Демидовском так уж разве ничему и учить
тебя не
будут? — возразил полковник с досадой.
— Но зато
ты в Демидовском
будешь жить на казне; все-таки под присмотром начальства! — проговорил он наконец.
— За что же
ты сердишься-то и дуешься? — прикрикнул он наконец на сына, когда вечером они снова сошлись
пить чай.
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею
тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она
тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж
было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я
тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— А мне вот нужней, чтоб
ты с мужиком жил!.. — воскликнул, вспылив, полковник. — Потому что я покойнее
буду: на первых порах
ты пойдешь куда-нибудь, Макар Григорьев или сам с
тобой пойдет, или пошлет кого-нибудь!
«О! Когда придет то счастливое время, — продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, — что я
буду иметь право
тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь».
— Возьми
ты там порцию стерляжьей ухи, — слышь! — самолучшего поросенка под хреном, жареного, какое там
есть, и бутылку шипучего-донского!..
— Какое дело делать! — повторил Макар Григорьев. — А вот я
тебя сейчас рылом ткну: что, барина платье надо
было убрать, али нет?
— Нет,
ты погоди, постой! — остановил его снова Макар Григорьев. — Барин теперь твой придет, дожидаться его у меня некому… У меня народ день-деньской работает, а не дрыхнет, —
ты околевай у меня, тут его дожидаючись; мне за
тобой надзирать некогда, и без
тебя мне, слава
тебе, господи,
есть с кем ругаться и лаяться…
— А то всякая шваль
будет над
тобой куражиться, — заключил Ванька уже хвастливо и ушел.
— Я не замечала, чтобы
ты так
был религиозен…
— Знаешь что?.. — начала она, после некоторого молчания. —
Ты прежде гораздо лучше
был.
— Тем, что
ты был такой добрый, милый…
— Я надеюсь, что
ты будешь у нас бывать, — проговорила она, не глядя ему в глаза и держа руки сложенными.
— Муж мой, может
быть, захочет
быть у
тебя, но пожелаешь ли
ты этого? — спросила она его несколько даже гордым тоном.
Клянусь, что я без всякой злобы,
Без всякой зависти утробы
Смотрю, как
ты и
ешь, и
пьешь,
И жизнь роскошную ведешь.
Хотя я с детства наметал
Во всякой краже обе руки,
Но
ты в сей выспренней науке
Мне
будешь вечный идеал!
— Какой славный малый, какой отличный, должно
быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую
ты это песню
поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай, говорю, вместе
петь». — «Давайте!» — говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно
быть… бесподобный!
— Может
быть,
тебе это так показалось, — возразил правовед брату.
— У
тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он
будет кушать, так подвари все, чтобы все
были подслащены.
— И
ты думаешь, что они
будут благодарны
тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.