Неточные совпадения
А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, — что в болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать,
ты, дармоедка, у нас,
ешь и
пьешь, и теплом пользуешься», а что тут
пьешь и
ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не видят!
Беру
тебя еще раз на личную свою ответственность, — так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы,
бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда
было…
Ну-с, государь
ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то
есть это
будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, — и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака!
Ты с ним
пил?
Ты тоже с ним
пил! Вон!
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не
было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я
тебе еще задам один вопрос. Слушай!
—
Ты хошь бы на улицу вышел, — сказала она, помолчав, —
тебя хошь бы ветром обдуло. Есть-то
будешь, что ль?
Письмоводитель смотрел на него с снисходительною улыбкой сожаления, а вместе с тем и некоторого торжества, как на новичка, которого только что начинают обстреливать: «Что, дескать, каково
ты теперь себя чувствуешь?» Но какое, какое
было ему теперь дело до заемного письма, до взыскания!
— Он едва на ногах стоит, а
ты… — заметил
было Никодим Фомич.
«Если действительно все это дело сделано
было сознательно, а не по-дурацки, если у
тебя действительно
была определенная и твердая цель, то каким же образом
ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что
тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь
ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых
ты тоже еще не видал… Это как же?»
— Неужели уж так плохо? Да
ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. — Да садись же, устал небось! — и когда тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который
был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.
— Ну, слушай: я к
тебе пришел, потому что, кроме
тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что
ты всех их добрее, то
есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Вот
ты всегда утверждал, что я глуп, ей-богу, брат,
есть глупее меня!
Напротив, только что
ты вошел, я уж и рассчитал, чем
ты мне
будешь полезен.
— Никто не приходил. А это кровь в
тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печенками запекаться начнет, тут и начнет мерещиться… Есть-то станешь, что ли?
Рассердился да и пошел,
была не
была, на другой день в адресный стол, и представь себе: в две минуты
тебя мне там разыскали.
—
Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она
была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как
ты думаешь?
Хотел
было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это дело все прекратить, в самом то
есть источнике, поручившись, что
ты заплатишь.
Должно
быть, и теперь где-нибудь у
тебя под одеялом лежит.
— Пашенькой зовет! Ах
ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно
было узнать, о чем он говорит там с хозяйкой; да и вообще видно
было, что она совсем очарована Разумихиным.
— Денег? Вот
тебе на! Да из твоих же собственных. Давеча артельщик
был, от Вахрушина, мамаша прислала; аль и это забыл?
— Эх, досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два шага; вот бы и он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то
будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, — не забудь смотри, обещал.
— Скажи мне, пожалуйста, что может
быть общего у
тебя или вот у него, — Зосимов кивнул на Раскольникова, — с каким-нибудь там Заметовым?
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь
ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас
есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
— «А
было ль известно
тебе, Миколаю, в тот самый день, что такую-то вдову в такой-то день и час с сестрой ее убили и ограбили?» — «Знать не знаю, ведать не ведаю.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели
ты, доктор,
ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели
ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда
есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь в грабеже, то позволь
тебе задать всего только один вопрос: сходится ли подобное душевное настроение, то
есть взвизги, хохот, ребяческая драка под воротами, — с топорами, с кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом?
А как
ты думаешь, по характеру нашей юриспруденции, примут или способны ль они принять такой факт, — основанный единственно только на одной психологической невозможности, на одном только душевном настроении, — за факт неотразимый и все обвинительные и вещественные факты, каковы бы они ни
были, разрушающий?
— Гм. Стало
быть, всего только и
есть оправдания, что тузили друг друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но… Позволь теперь: как же
ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь, коли действительно он их так нашел, как показывает?
— Врешь
ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра
есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
— Да; черт его принес теперь; может
быть, расстроил все дело. А заметил
ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство…
—
Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я
тебе кое-что потом скажу. Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться… Воспаления, впрочем, не
будет…
— Спасибо
тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и
буду наблюдать через Настасью…
— Да вот
тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! — протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, — красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же, что копейки не
было! Хозяйку-то небось уж опрашивали… Ну, довольно! Assez cause! [Довольно болтать! (фр.)] До свидания… приятнейшего!..
Ты знаешь, у меня сегодня собираются на новоселье, может
быть, уж и пришли теперь, да я там дядю оставил, — забегал сейчас, — принимать приходящих.
Так вот если бы
ты не
был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь,
ты малый умный, но
ты дурак! — так вот, если б
ты не
был дурак,
ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать.
Я б
тебе кресла такие мягкие подкатил, у хозяев
есть…
— А журнал, это
есть, братец
ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то
есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай
ты мне все, да и мало!
— Это очень хорошо, что
ты сам его поведешь, — заметил Зосимов Разумихину, — что завтра
будет, увидим, а сегодня очень даже недурно: значительная перемена с давешнего. Век живи, век учись…
— То
есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком
тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что
тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это
тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то
есть своя идея… Я
тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только
ты плюнь…
— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я
тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого
был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще другое одно существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…
— Ничего; пойдем;
ты будешь свидетелем…
— Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что Петр Петрович
был так добр, навестил
тебя сегодня, — с некоторою робостию прибавила Пульхерия Александровна.
— Родя, что
ты!
Ты, верно…
ты не хочешь сказать, — начала
было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.
— Брат, подумай, что
ты говоришь! — вспыльчиво начала
было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. —
Ты, может
быть, теперь не в состоянии,
ты устал, — кротко сказала она.
— Слышишь, сестра, — повторил он вслед, собрав последние усилия, — я не в бреду; этот брак — подлость. Пусть я подлец, а
ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не
буду. Или я, или Лужин! Ступайте…
— Да
ты с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может
быть, и не в силах
был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
— Ах, эта болезнь! Что-то
будет, что-то
будет! И как он говорил с
тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало
быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как
ты можешь
быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем.
Года через три
ты уж не
будешь вставать для больного…
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же
ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь,
ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка
есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь
ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!