Неточные совпадения
Те пожали друг у друга руки и
больше механически поцеловались. Сережа, впрочем, как более приученный к светскому обращению, проводил гостей до экипажа и, когда они тронулись, вежливо с ними раскланялся.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать
больше,
больше; наконец,
того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
В зале стояли оба мальчика Захаревских в новеньких чистеньких курточках, в чистом белье и гладко причесанные; но, несмотря на
то, они все-таки как бы
больше походили на кантонистов [Кантонисты — в XIX веке дети, отданные на воспитание в военные казармы или военные поселения и обязанные служить в армии солдатами.], чем на дворянских детей.
Поверхность воды была бы совершенно гладкая, если бы на ней
то тут,
то там не появлялись беспрестанно маленькие кружки, которые расходились все
больше и
больше, пока не пропадали совсем, а на место их появлялся новый кружок.
— Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему дядя. — А отчего, скажи, дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем
больше я смотрю на солнце,
тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
Имплева княгиня сначала совершенно не знала; но так как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно не было под руками никаких книг,
то ей кто-то сказал, что у помещика Имплева очень
большая библиотека.
Павел во всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян, не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно
большого оркестра, у него как бы вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и
то же время подпрыгивать и плакать.
Юноши наши задумали между
тем дело
большое. Плавин, сидевший несколько времени с закрытыми глазами и закинув голову назад, вдруг обратился к Павлу.
Молодого казака Климовского стал играть гимназист седьмого класса,
большой франт, который играл уже эту роль прежде и известен был
тем, что, очень ловко танцуя мазурку, вылетал в своем первом явлении на сцену.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы
то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там?
Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося
больше сам с собой: «Разве вот что сделать!» — вслед за
тем крикнул во весь голос...
В гостиной Вихровы застали довольно
большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в
тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
— Да, десятым —
то же, что и из лавры нашей! — подтвердил настоятель. — А у вас так выше,
больше одним рангом дают, — обратился он с улыбкой к правоведу, явно желая показать, что ему небезызвестны и многие мирские распорядки.
Тот принял от него сигару и, с
большим знанием дела, откусил у нее кончик и закурил.
— Никого
больше не прикажете принимать? — спросил
тот, модно склоняя пред ней голову.
Всеми этими допытываниями он как бы хотел еще
больше намучить и натерзать себя, а между
тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий шум.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву,
то горести его пределов не было: ему казалось, что у него нет уже
больше сына, что
тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из
большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о
том, что там происходит.
Павел ворочался и метался, и чем более проходило времени,
тем больше у него голова горела и нервы расстраивались.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен
тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно
большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то
больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
— Это совсем другое! — произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. — Виктор Гюго
больше всего обязан своей славой
тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые и весьма сильные краски.
Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось к
тому, что говорил Неведомов; ум же, — должен он был к досаде своей сознаться, — был
больше на стороне Салова.
— Я
больше перелагаю-с, — подхватил Салов, — и для первого знакомства, извольте, я скажу вам одно мое новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может быть, вам небезызвестно, написал стихотворение «Ангел»: «В дверях Эдема ангел нежный» и проч. Я на сию же
тему изъяснился так… — И затем Салов зачитал нараспев...
— Вероятно, как старшего постояльца своего, — отвечал
тот и, видимо,
больше всего занятый своею собеседницей, снова подал ей руку, и они отправились в ее номер.
К концу обеда он, впрочем, поуспокоился — может быть потому, что Салова вызвал кто-то приехавший к нему, и
тот, уходя, объявил, что
больше не воротится.
Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве
того, что он еще
больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними:
больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что
тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
— Отчего ты не хочешь
больше играть? — спросил правовед брата, когда
тот подошел к нему.
Словом, он знал их
больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между
тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за
то, что
тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
Самое
большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при
том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над
тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства,
то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
— Павел перебирал в уме всех, могущих там быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к
тому, не напал, а уверенность между
тем росла все
больше и
больше, так что ему сделалось даже это смешно.
Ему и хотелось съездить к Коптину, но в
то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с
тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за
большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался
тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по
большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Еще
больше, кажется; но, по крайней мере, я рада
тому, что он соберет к себе разных дряней приятелей, играет, пьет с ними на своей половине, и не адресуется уж ко мне ни с разговорами, ни с нежностями.
M-me Фатеева и Павел, каждоминутно взглядывавшие друг на друга, оставаясь вдвоем, почти не разговаривали между собой и только как-то (и
то, должно быть,
больше нечаянно) проговорили...
Чтобы
больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила ни
того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда
тем следовало бежать.
Те, впрочем, и сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
— Да, но он все не
то играет, что я люблю; я люблю
больше русские песни! — воскликнула становая и, вскочив с дивана, выбежала в залу.
Тот ушел с
большим удовольствием, потому что ему с дороги давным-давно хотелось спать.
Оставшись один, Павел почти в лихорадке стал прислушиваться к раздававшемуся —
то тут,
то там — шуму в доме; наконец терпения у него уж
больше недостало: он выглянул в залу — там никого не было, а в окошечке чайной светился уже огонек.
Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом
той на урок и теперь это припоминает, не придал
большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел.
— Сделай милость, не догадался! — произнесла Фатеева, покачав головой. — Ни один мужчина, — прибавила она с ударением, — никогда не показал бы женщине такого
большого участия без
того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.
Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову.
Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже
больше не видался.
Больше всего мысль его останавливалась на «Юлии и Ромео» Шекспира — на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме
того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом — взять какую-нибудь народную вещь, хоть «Филатку и Мирошку» [«Филатка и Морошка» — водевиль в одном действии П.Г.Григорьева, впервые поставлен в 1831 году.], дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают.
Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари.
Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд, как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но как произвели его в генералы, так и поглупел… Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и
больше высказывались…
В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но
больше всего ему было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. «Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж было только свойством ее темперамента», — примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между
тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать.
Вихров писал таким образом целый день; все выводимые им образы все
больше и
больше яснели в его воображении, так что он до мельчайших подробностей видел их лица, слышал тон голоса, которым они говорили, чувствовал их походку, совершенно знал все, что у них в душе происходило в
тот момент, когда он их описывал.
Он полагал, что
те с
большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, — когда молодая женщина с криком убежала от мужа, — Замин затряс головой и воскликнул...
— Да! — отвечал
тот. — Это место, например, когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали
большой лес, и им представляется, что если бы они туда ушли, так скрылись бы от всех в мире глаз, — это очень поэтично и верно.
— В
том, что у меня
большая проруха в эстетическом образовании: я очень мало читал критик, не занимался почти совершенно философией — вот этим-то я и хочу теперь заняться.
Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег
больше и помни его услуги; и тут я, — может быть, вы не поверите, — а я вот, матерь божья, кажинный год после
того болен бываю; и не
то, чтобы мне денег жаль, — прах их дери, я не жаден на деньги, — а
то, что никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь!