Неточные совпадения
— Мне говорил один очень хорошо знающий его человек, — начал барон, потупляясь и слегка дотрогиваясь своими красивыми, длинными руками
до серебряных черенков вилки и ножа (голос барона
был при этом как бы несколько нерешителен, может
быть, потому, что высокопоставленные лица иногда
не любят, чтобы низшие лица резко выражались о других высокопоставленных лицах), — что он вовсе
не так умен, как об нем обыкновенно говорят.
— К-х-ха! — произнес он на всю комнату, беря князя за руку, чтобы пощупать у него пульс. — К-х-ха! — повторил он еще раз и
до такой степени громко, что входившая
было в кабинет собака князя, услыхав это, повернулась и ушла опять в задние комнаты, чтобы только
не слышать подобных страшных вещей. — К-х-ха! — откашлянулся доктор в третий раз. — Ничего, так себе, маленькая лихорадочка, — говорил он басом и нахмуривая свои глупые, густые брови.
Во-вторых, она ужасно боялась встретить в князе какие-нибудь аристократические тенденции и замашки, которых, конечно, она нисколько
не замечала в нем
до сих пор; но, может
быть, в этом случае он маскировался только или даже сам пока
не сознавал своих природных инстинктов.
Во всем этом объяснении князь показался ей таким честным, таким бравым и благородным, но вместе с тем несколько сдержанным и как бы
не договаривающимся
до конца. Словом, она и понять хорошенько
не могла, что он за человек, и сознавала ясно только одно, что сама влюбилась в него без ума и готова
была исполнить самое капризнейшее его желание, хоть бы это стоило ей жизни.
Анна Юрьевна
была единственная особа из всей московской родни князя, с которою он
не был до неприличия холоден, а, напротив того, видался довольно часто и
был даже дружен.
Самого князя
не было в это время дома, но камердинер его показал барону приготовленное для него помещение, которым тот остался очень доволен: оно выходило в сад; перед глазами
было много зелени, цветов. Часа в два, наконец, явился князь домой; услыхав о приезде гостя, он прямо прошел к нему. Барон перед тем только разложился с своим измявшимся от дороги гардеробом. Войдя к нему, князь
не утерпел и ахнул. Он увидел по крайней мере
до сорока цветных штанов барона.
— Ну, когда
не может, так и сиди там себе! — сказал князь резко, и вместе с тем очень ясно
было видно,
до какой степени он сам хорошо сознавал, что ему следовало съездить к старушке, и даже желал того, но все-таки
не мог этого сделать по известной уже нам причине.
Он уже давно узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О том, что Жиглинские
будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один день, князь
до сих пор еще
не говорил жене.
Барон, Петицкая и княгиня, хоть
не говеем, может
быть, искренне, но старались между собой разговаривать весело; князь же ни слова почти
не произнес, и после обеда, когда барон принялся шаловливо развешивать по деревьям цветные фонари, чтобы осветить ими ночью сад, а княгиня вместе с г-жой Петицкой принялась тоже шаловливо помогать ему, он ушел в свой флигель, сел там в кресло и в глубокой задумчивости просидел на нем
до тех пор, пока
не вошел к нему прибывший на вечер Миклаков.
Он
до сих пор еще жил, как жил некогда студентом, и только нанимал комнату несколько побольше, чем прежде, и то
не ради каких-нибудь личных удобств, а потому, что с течением времени у него очень много накопилось книг, которые и надобно
было где-нибудь расставить; прочая же обстановка его
была совершенно прежняя: та же студенческая железная кровать, тот же письменный стол, весь перепачканный чернильными пятнами и изрезанный перочинным ножом; то же вольтеровское кресло для сидения самого хозяина и несколько полусломанных стульев для гостей.
— Для вашего-то — может
быть, что так, но никак уже
не для спокойствия княгини! — возразил Миклаков. — У нас
до сих пор еще черт знает как смотрят на разводок,
будь она там права или нет; и потом, сколько мне кажется, княгиня вас любит
до сих пор!
—
До свиданья! — сказал и Миклаков, и хоть по выражению лица его можно
было заключить о его желании побеседовать еще с князем, однако он ни одним звуком
не выразил того, имея своим правилом никогда никакого гостя своего
не упрашивать сидеть у себя долее, чем сам тот желал: весело тебе, так сиди, а скучно — убирайся к черту!.. По самолюбию своему Миклаков
был демон!
— Нисколько!.. Нисколько!.. Вы должны извиняться передо мною совершенно в другом!.. — воскликнула княгиня, и голос ее в этом случае
до того
был искренен и правдив, что князь невольно подумал: «Неужели же она невинна?» — и вместе с тем он представить себе без ужаса
не мог, что теперь делается с Еленой.
Ужином Елизавета Петровна угостила на славу: она своими руками сделала отличнейший бифштекс и цыплят под соусом, но
до всего этого ни князь, ни Елена почти
не дотронулись; зато Миклаков страшно много съел и
выпил все вино, какое только
было подано.
— Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: «Княгиня, в самом деле, может
быть, такая еще простушка в жизни, что
до сих пор
не позволила барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем
не позволит», и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем
не менее, она заметила.
Для этого рода деятельности барон как будто бы
был рожден: аккуратный
до мельчайших подробностей, способный,
не уставая, по 15 часов в сутки работать, умевший складно и толково написать бумагу, благообразный из себя и, наконец, искательный перед начальством, он, по духу того времени, бог знает
до каких высоких должностей дослужился бы и уж в тридцать с небольшим лет
был действительным статским советником и звездоносцем, как вдруг в службе повеяло чем-то, хоть и бестолковым, но новым: стали нужны составители проектов!..
Усматривая из настоящего случая,
до какой степени я иначе понимала мою обязанность против того, как вы, вероятно, ожидали, я, к великому моему сожалению, должна просить вас об увольнении меня от настоящей должности, потому что, поступая так, как вы того желаете, я
буду насиловать мою совесть, а действуя по собственному пониманию, конечно,
буду не угодна вам».
— Но ваши средства
были так ничтожны, что на них нельзя
было существовать. Елизавета Петровна мне призналась, что
до моей маленькой помощи вы
не имели дров на что купить, обеда порядочного изготовить, и если вам
не жаль себя и своего здоровья, так старуху вам в этом случае следует пощадить и сделать для нее жизнь несколько поспокойнее.
Причина, его останавливавшая в этом случае,
была очень проста: он находил, что у него нет приличного платья на то, чтобы явиться к княгине, и все это время занят
был изготовлением себе нового туалета; недели три, по крайней мере, у него ушло на то, что он обдумывал, как и где бы ему добыть на сей предмет денег, так как жалованья он всего только получал сто рублей в месяц, которые проживал
до последней копейки; оставалось поэтому одно средство: заказать себе у какого-нибудь известного портного платье в долг; но Миклаков никогда и ни у кого ничего
не занимал.
Здесь он прежде всего написал княгине записку: «По разного рода делам моим, я
не мог
до сего времени
быть у вас; но если вы позволите мне сегодняшний день явиться к вам в качестве вашего партнера, то я исполнил бы это с величайшим удовольствием».
Николя, по преимуществу, доволен
был тем, что молодая и недурная собой женщина заговорила с ним о любви; дамам его круга он
до того казался гадок, что те обыкновенно намеку себе
не позволяли ему сделать на это; но г-жа Петицкая в этом случае, видно,
была менее их брезглива.
«Вот дуралей-то!» — прибавлял он, повертываясь опять на прежний бок, и таким образом он промучился
до самого утра, или, лучше сказать,
до двенадцати часов, когда мог ехать к Жиглинской, где ожидал встретить князя, который, может
быть, снова предложит ему деньги; но князи он
не нашел там: тот
был дома и отсыпался за проведенную без сна ночь.
Дьякон же в этом приходе, с лицом, несколько перекошенным и похожим на кривой топор (бас он имел неимовернейший),
был, напротив, человек совершенно простой, занимался починкой часов и переплетом книг; но зато
был прелюбопытный и знал
до мельчайших подробностей все, что в приходе делалось: например, ему положительно
было известно, что князь по крайней мере лет пятнадцать
не исповедовался и
не причащался, что никогда
не ходил ни в какую церковь.
—
Не буду,
не буду больше! — отвечала Елизавета Петровна, заметно струхнув, и затем, подойдя к Елене, поцеловала ее, перекрестила и проговорила: — Ну, прощай, я поеду…
До свиданья! — присовокупила она почти дружественным голосом князю.
Елизавета Петровна отправилась к знакомому ей кухмистеру тоже пешком и тем же проворным шагом. Услышав, что он болен, она
не остановилась перед этим и дорвалась
до его спальни. Кондитер
был уже девяностолетний старик, глухой и плохо видящий.
На другой день часу в 12-м, лица, долженствующие участвовать в крещении, собрались. Князь, впрочем, по предварительному соглашению с Еленой,
не пришел совсем, Елпидифора Мартыныча тоже
не было:
не получая
до сих пор от князя ни полушки, он, наконец, разобиделся и дня два уже
не был у Елены.
Вечером Миклаков, по обыкновению, пришел к княгине, и все они втроем уселись играть в карты. Княгиня, впрочем, часов
до одиннадцати
не в состоянии
была обратиться к Миклакову с расспросами; наконец, она начала, но и то издалека.
Но Миклаков очень хорошо знал, что на словах он
не в состоянии
будет сделать никогда никакой декларации уж по одному тому, что всякий человек, объясняющийся в любви,
до того ему казался смешным и ничтожным, что он скорее бы умер, чем сам стал в подобное положение.
Все сие послание камердинер в запертом кабинете тоже весьма долго переписывал, перемарал тоже очень много бумаги, и наконец, письмо
было изготовлено, запечатано, надписано и положено в почтовый ящик, а вечером Николя, по случаю собравшихся у отца гостей, очень спокойно и совершенно как бы с чистой совестью болтал с разными гостями. Он, кажется, вовсе и
не подозревал,
до какой степени
был гадок содеянный им против княгини поступок.
— Ах, господи! Вашей болезнью
не годы же бывают больны! — воскликнула Анна Юрьевна. — А лучше просто признайтесь, что вам
не до меня
было.
— Да так уж, сейчас видно! — отвечал
не без самодовольства Елпидифор Мартыныч. — Коли ты выше его, так падам
до ног он к тебе, а коли он выше тебя, боже ты мой, как нос дерет! Знай он, что я генерал и что у меня
есть звезда (у Елпидифора Мартыныча, в самом деле,
была уж звезда, которую ему выхлопотала его новая начальница, весьма его полюбившая), — так он в дугу бы передо мной согнулся, — словом, поляк!..
Князь же, в свою очередь, кажется, главною целию и имел, приглашая Анну Юрьевну, сблизить ее с Жуквичем, который, как он подозревал,
не прочь
будет занять место барона: этим самым князь рассчитывал показать Елене, какого сорта
был человек Жуквич; а вместе с тем он надеялся образумить и спасти этим барона, который
был когда-то друг его и потому настоящим своим положением возмущал князя
до глубины души.
Она
была очень длинная; потолок ее
был украшен резным деревом; по одной из длинных стен ее стоял огромный буфет из буйволовой кожи, с тончайшею и изящнейшею резною живописью; весь верхний ярус этого буфета
был уставлен фамильными кубками, вазами и бокалами князей Григоровых; прямо против входа виднелся, с огромным зеркалом, каррарского мрамора […каррарский мрамор — белый мрамор, добываемый на западном склоне Апеннинских гор.] камин, а на противоположной ему стене
были расставлены на малиновой бархатной доске, идущей от пола
до потолка, японские и севрские блюда; мебель
была средневековая, тяжелая, глубокая, с мягкими подушками; посредине небольшого, накрытого на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображающее, должно
быть, одного из мифических князей Григоровых, убивающего татарина; по бокам этого плато возвышались два чуть ли
не золотые канделябра с целым десятком свечей; кроме этого столовую освещали огромная люстра и несколько бра по стенам.
— Это очень бы, конечно,
было жаль! — сказала Елена протяжно и,
будучи совершенно убеждена, что Петицкая от первого
до последнего слова налгала все, она присовокупила: — Из этого письма я вовсе
не вижу такой близкой опасности, особенно если принять в расчет, кем оно писано.
На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже
не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно
быть, поляк, никак
не хотел телеграммы этой отдать в руки людям князя и требовал, чтобы его допустили
до самого пана. Те провели его в кабинет к князю, где в то время сидела и Елена.
Елене пришло в голову, что
не удар ли случился с Николя, и он лечится электричеством; но машина, собственно,
была куплена для больной бабушки Николя; когда же та умерла, то Николя машину взял к себе для такого употребления: он угрозами и ласками зазывал в свой кабинет лакеев и горничных и упрашивал их дотронуться
до машины.
Печаль и даже отчаяние
до такой степени ярко отражались во всей его наружности, что ехавшая с ним в одном вагоне довольно еще нестарая и, должно
быть, весьма сердобольная дама никак
не могла удержаться и начала беспрестанно обращаться к нему.
Анна Юрьевна довольно долго шла из кареты
до кабинета. Она
была на этот раз, как и следует молодой, в дорогом голубом платье, в очень моложавой шляпе и в туго-туго обтягивающих ее пухлые руки перчатках; выражение лица у ней, впрочем,
было далеко
не веселое. По обыкновению тяжело дыша и тотчас же усаживаясь в кресло, она начала...
— Меня самое сначала это мучило: я, как вот и вы мне советовали, говорила, что затеваю это в пользу молодых девушек,
не имеющих обеспеченного положения, с тем, чтоб они
не были доведены тем
до порока; но потом думаю, что я должна
буду сказать, кому именно из них раздала эти деньги.
— Напротив, очень помешает! — продолжала Елена. — Шиллер недаром выдумал, что Иоанна д'Арк
до тех пор только верна
была своему призванию, пока
не полюбила.
Переезжая в гостиницу, она почти уверена
была, что уговорит Жуквича уехать с ней за границу; но теперь она поняла, что он и
не думает этого, — значит, надо
будет остаться в Москве. А на какие средства жить? С течением времени Елена надеялась приискать себе уроки; но
до тех пор чем существовать?.. Елена, как ей ни тяжело это
было, видела необходимость прибегнуть к помощи Жуквича.
—
Не к нему, но потому, что я только эту гостиницу и знала в Москве; а переехать мне надо
было поскорее, — проговорила Елена, еще более смутясь. — Скажите, однако,
не знаете ли вы, что он за человек?.. Собственно, я
до сих пор еще
не могу хорошенько понять его.
Очутившись снова на улице, Елена
не в состояния
была более идти пешком, а взяла извозчика, который вез ее
до дому никак
не меньше часа: оказалось, что она живет от пансиона, по крайней мере, верстах в пяти.
Елена надеялась обратною ходьбой согреть себя, но, выйдя, увидела, что решительно
не может идти, потому что в худых местах ботинком
до того намяла себе кожу, что ступить ни одной ногой
не могла, и принуждена
была взять извозчика, едучи на котором, еще больше прозябла; когда, наконец, она вошла к себе в комнату, то у нее зуб с зубом
не сходился.
— Но правда ли это, нет ли тут какой-нибудь ошибки,
не другая ли какая-нибудь это Жиглинская? — спросила княгиня, делая вместе с тем знак барону, чтобы он прекратил этот разговор: она очень хорошо заметила, что взгляд князя делался все более и более каким-то мутным и устрашенным; чуткое чувство женщины говорило ей, что муж
до сих пор еще любил Елену и что ему тяжело
было выслушать подобное известие.
Во всей этой беседе г-жа Петицкая, как мы видим,
не принимала никакого участия и сидела даже вдали от прочих, погруженная в свои собственные невеселые мысли: возвращаясь в Москву, она вряд ли
не питала весьма сильной надежды встретить Николя Оглоблина, снова завлечь и женить на себе; но теперь, значит, надежды ее совершенно рушились, а между тем продолжать жить приживалкою, как ни добра
была к ней княгиня, у г-жи Петицкой недоставало никакого терпения, во-первых, потому, что г-жа Петицкая жаждала еще любви, но устроить для себя что-нибудь в этом роде, живя с княгинею в одном доме, она видела, что нет никакой возможности, в силу того, что княгиня оказалась
до такой степени в этом отношении пуристкою, что при ней неловко даже
было просто пококетничать с мужчиной.
— Разумеется, посадят! —
не спорил с ней Елпидифор Мартыныч. — А вот погодите, я вам амигдалину пропишу; погодите, матушка! — присовокупил он и сел писать рецепт, но у него
до того при этом дрожала рука, что он едва в состоянии
был начертать буквы.
Надобно
было иметь
не весьма много наблюдательности, чтобы подметить, какие глубокие страдания прошли по моложавому лицу Елены: Миклакову сделалось
до души жаль ее.