Неточные совпадения
— Удивительные
есть люди! — произнес он как бы больше
сам с
собой.
В университетах наших очень плохо учат, но там
есть какой-то научный запах; там человек, по крайней мере, может усвоить некоторые приемы, как потом образовать
самого себя; но у нас и того не
было.
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше и дешевле; во-вторых, мне кажется, мы настолько добрые и хорошие знакомые, что церемониться нам в подобных вещах не следует, и смею вас заверить, что даже
самые огромные денежные одолжения, по существу своему,
есть в то же время
самые дешевые и ничтожные и, конечно, никогда не могут окупить тех высоконравственных наслаждений, которые иногда люди дают друг другу и которые я в такой полноте встретил для
себя в вашем семействе.
Все это, впрочем, разрешилось тем, что князь, кончив курс и
будучи полным распорядителем
самого себя и своего громадного состояния, — так как отец и мать его уже умерли, — на другой же день по выходе из лицея отправился к добрейшей тетке своей Марье Васильевне, стал перед ней на колени, признался ей в любви своей к Элизе и умолял ее немедля ехать и сделать от него предложение.
— Мы-с
пили, — отвечал ему резко князь Никита Семеныч, — на биваках, в лагерях, у
себя на квартире, а уж в Английском клубе
пить не стали бы-с, нет-с… не стали бы! — заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично
себя ведут. Князя Григорова он, к великому своему удовольствию, больше не видал. Тот, в
самом деле, заметно охмелевший, уехал домой.
Что касается до Анны Юрьевны, которая за обедом тоже
выпила стакана два — три бургонского, то она имела заметно затуманившиеся глаза и
была, как
сама про
себя выражалась, в сильно вральном настроении.
Елена затруднилась несколько отвечать на этот вопрос. Она отчасти догадывалась о причине, почему мать так надзирает за ней, но ей
самой себе даже
было стыдно признаться в том.
— Ну, когда не может, так и сиди там
себе! — сказал князь резко, и вместе с тем очень ясно
было видно, до какой степени он
сам хорошо сознавал, что ему следовало съездить к старушке, и даже желал того, но все-таки не мог этого сделать по известной уже нам причине.
Услыхав, что ее сопернице угрожает это счастие, княгиня страшно и окончательно испугалась за
самое себя; она, судя по собственным своим чувствам, твердо
была убеждена, что как только родится у князя от Елены ребенок, так он весь и навсегда уйдет в эту новую семью; а потому, как ни добра она
была и как ни чувствовала отвращение от всякого рода ссор и сцен, но опасность показалась ей слишком велика, так что она решилась поговорить по этому поводу с мужем серьезно.
День
был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и
самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой,
был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.
— Первая,
самая грубая форма войны —
есть набег, то
есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то
есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к
себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские — королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и не думал воевать!
— Но женщина может отдать
себя вполне мужчине и не в браке, и тогда
будет то же
самое; брак, значит, тут ни при чем.
— До свиданья! — сказал и Миклаков, и хоть по выражению лица его можно
было заключить о его желании побеседовать еще с князем, однако он ни одним звуком не выразил того, имея своим правилом никогда никакого гостя своего не упрашивать сидеть у
себя долее, чем
сам тот желал: весело тебе, так сиди, а скучно — убирайся к черту!.. По самолюбию своему Миклаков
был демон!
Она девушка, а между тем делается матерью, — это, вероятно, распространится по всей Москве, и ей очень трудно
будет оставить Елену начальницей женского учебного заведения; но в то же время она ни за что не хотела отпустить от
себя Елену, так как та ей очень нравилась и казалась необыкновенной умницей. «Ничего, как-нибудь уговорю, успокою этих старикашек; они
сами все очень развратны!» — подумала про
себя Анна Юрьевна.
«Вы понимаете, конечно, черноту ваших поступков. Я просила вас всегда об одном:
быть со мной совершенно откровенным и не считать меня дурой; любить женщину нельзя
себя заставить, но не обманывать женщину — это долг всякого, хоть сколько-нибудь честного человека; между нами все теперь кончено; я наложницей вашей состоять при вашем семействе не желаю. Пожалуйста, не трудитесь ни отвечать мне письмом, ни
сами приходить — все это
будет совершенно бесполезно».
В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для
себя впечатление на княгиню»
было: «Она еще и прежде сего ему нравилась и казалась такой милой и такой чистенькой; прочитанное же им письмо ее к мужу окончательно утвердило его в этой мысли, и княгиня стала представляться Миклакову как бы совершенною противоположностью ему
самому: она
была так добра, а он зол; она так опрятна, а он вечно грязен; она блондинка, а он брюнет, — словом, она ангел, а он черт».].
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в
самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал
себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать
себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это
было, так как он далеко не
был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать
себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал.
Встретив юный музыкальный талант под руку с юной девицей, она наотрез
себе сказала, что между нею и сим неблагодарным все и навсегда кончено, а между тем это ей
было грустно, так что Анна Юрьевна, проснувшись ранее обыкновенного поутру, даже поплакала немного; несмотря на свою развращенность и цинизм в понимании любви, Анна Юрьевна наедине,
сама с
собой, все-таки оставалась женщиной.
— Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: «Княгиня, в
самом деле, может
быть, такая еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила барону приблизиться к
себе, да, пожалуй, и совсем не позволит», и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила.
— Ни за что на свете, ни за что! Чтобы связать
себя с кем-нибудь — никогда!.. — воскликнула Анна Юрьевна и таким решительным голосом, что барон сразу понял, что она в
самом деле искренно не желает ни за кого выйти замуж, но чтобы она не хотела вступить с ним в какие-либо другие, не столь прочные отношения, — это
было для него еще под сомнением.
Такой прием, разумеется, всякую другую женщину мог бы только оттолкнуть, заставить
быть осторожною, что и происходило у него постоянно с княгиней Григоровой, но с Анной Юрьевной такая тактика вышла хороша: она
сама в жизнь свою так много слышала всякого рода отдаленных и сентиментальных разговоров, что они ей сильно опротивели, и таким образом, поселясь при переезде в город в одном доме а видясь каждый день, Анна Юрьевна и барон стали как-то все играть между
собой и шалить, словно маленькие дети.
— Voila pour vous!.. [Вот вам! (франц.).] — вскрикнула Анна Юрьевна и, сломив ветку, хотела ударить ею барона, но тот побежал от нее, Анна Юрьевна тоже побежала за ним и, едва догнав, ударила его по спине, а затем
сама опустилась от усталости на дерновую скамейку: от беганья она раскраснелась и
была далеко не привлекательна
собой. Барон, взглянув на нее, заметил это, но счел более благоразумным не давать развиваться в
себе этому чувству.
— Хорошо-с, передам! — сказал, опять засмеясь, Николя и очень, как видно, довольный таким поручением. — У нас после того Катерина Семеновна
была, — бухал он, не давая
себе ни малейшего отчета в том, что он говорит и кому говорит. — «Что ж, говорит, спрашивать с маленькой начальницы, когда, говорит, старшая начальница то же
самое делает».
Елизавета Петровна, в
самом деле, перед тем только била и таскала Марфушу за волосы по всем почти комнатам, так что
сама даже утомилась и бросилась после того на постель; а добродушная Марфуша полагала, что это так и
быть должно, потому что очень считала
себя виноватою, расстроив барыню с барышней своей болтовней.
Конечно,
есть родители, которые всех
самих себя кладут в воспитание детей, в их будущее счастье, — те родители, разумеется, заслуживают благодарности от своих детей; но моей матери никак нельзя приписать этого: в детстве меня гораздо больше любил отец, потом меня веселил и наряжал совершенно посторонний человек, и, наконец, воспитало и поучало благотворительное заведение.
— Вы, может
быть, действительно, — начал он, не поднимая глаз на Елену, — имеете некоторое право не заботиться очень много о вашей матери, но вы теперь должны уже подумать о
самой себе: вам
самим будет не на что существовать!
—
Сам,
сам!.. — согласился Елпидифор Мартыныч. — Не пособите ли вы мне в этом случае?.. Право, мне становится это несколько даже обидно… Вот когда и нужно, — присовокупил он каким-то даже растроганным голосом, — чтобы родители
были при детях и наставляли их, как они должны
себя вести!
По уходе его, Елена велела подать
себе малютку, чтобы покормить его грудью. Мальчик, в
самом деле,
был прехорошенький, с большими, черными, как спелая вишня, глазами, с густыми черными волосами; он еще захлебывался, глотая своим маленьким ротиком воздух, который в комнате у Елены
был несколько посвежее, чем у него в детской.
— А носик у него какой тоже славный! — произнесла Елена и тут уж
сама не утерпела, подняла ребенка и начала его целовать в щечки, в глазки; тому это не понравилось: он сморщил носик и натянул губки, чтобы сейчас же рявкнуть, но Елена поспешила снова опустить его на колени, и малютка, корчась своими раскрытыми ручонками и ножонками, принялся свои собственные кулачки совать
себе в рот. Счастью князя и Елены пределов не
было.
Г-жа Петицкая увидала, что ей скоро кушать
будет нечего, потому что Архангелов только опивал и объедал ее, да еще денег у нее брал взаймы;
само благоразумие заставило ее не пренебречь ухаживанием m-r Николя, и, рассчитывая на его недалекость и чувственный темперамент, г-жа Петицкая надеялась даже женить его на
себе; для этого она предположила сначала сблизиться с ним, показать ему весь рай утех, и вдруг все это прервать, объяснив ему, что рай сей он может возвратить только путем брака.
Первым движением Елпидифора Мартыныча
было закричать г-же Петицкой несколько лукавым голосом: „Какая это такая у ней шляпа?“, но многолетняя опытность жизни человека и врача инстинктивно остановила его, и он только громчайшим образом кашлянул на всю комнату: „К-ха!“, так что Петицкая даже вздрогнула и невольно проговорила
сама с
собой...
Положим даже, что княгиня
сама первая выразила ему свое внимание; но ему сейчас же следовало устранить
себя от этого, потому что князь ввел его в свой дом, как друга, и он не должен
был позволять
себе быть развратителем его жены, тем более, что какого-нибудь особенно сильного увлечения со стороны Миклакова князь никак не предполагал.
Подчиняясь суровой воле мужа, который, видимо, отталкивал ее от
себя, княгиня хоть и решилась уехать за границу и при этом очень желала не расставаться с Миклаковым, тем не менее, много думая и размышляя последнее время о
самой себе и о своем положении, она твердо убедилась, что никогда и никого вне брака вполне любить не может, и мечты ее в настоящее время состояли в том, что Миклаков ей
будет преданнейшим другом и, пожалуй, тайным обожателем ее, но и только.
Николя Оглоблин, самодовольно сознававший в душе, что это он вытурил княгиню за границу, и очень этим довольный, вздумал
было, по своей неудержимой болтливости, рассказывать, что княгиня
сама уехала с обожателем своим за границу; но ему никто не верил, и некоторые дамы, обидевшись за княгиню, прямо объяснили Николя, что его после этого в дом принимать нельзя, если он позволяет
себе так клеветать на подобную безукоризненную женщину.
«В таком случае он сумасшедший и невыносимый по характеру человек!» — почти воскликнула
сама с
собой Елена, сознавая в душе, что она в помыслах даже ничем не виновата перед князем, но в то же время приносить в жертву его капризам все свои симпатии и антипатии к другим людям Елена никак не хотела, а потому решилась, сколько бы ни противодействовал этому князь, что бы он ни выделывал, сблизиться с Жуквичем, подружиться даже с ним и содействовать его планам, которые он тут
будет иметь, а что Жуквич, хоть и сосланный, не станет сидеть сложа руки, в этом Елена почти не сомневалась, зная по слухам, какого несокрушимого закала польские патриоты.
Очень естественно, что она может заинтересоваться Жуквичем и пропишет барону отставку; в таком случае ему благовиднее
было самому убраться заранее, тем более, что барон, управляя совершенно бесконтрольно именьем Анны Юрьевны, успел скопить
себе тысчонок тридцать, — сумма, конечно, не большая, но достаточная для того, чтобы переехать в Петербург и выждать там
себе места.
На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал
сам. Лакей его, бравый из
себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно
быть, поляк, никак не хотел телеграммы этой отдать в руки людям князя и требовал, чтобы его допустили до
самого пана. Те провели его в кабинет к князю, где в то время сидела и Елена.
— Я предчувствовал, что это
будет! — проговорил он, как бы больше
сам с
собой. — Нет, я не дам польским эмигрантам ничего уже более! — присовокупил он затем, обращаясь к Елене.
У Елены оставался еще один мотив для убеждения князя, который она не хотела
было высказывать ему по самолюбию своему, говорившему ей, что князь
сам должен
был это знать и чувствовать в
себе; как бы то ни
было, однако, Елена решилась на этот раз отложить в сторону всякую гордость.
Это постоянное пребывание в очень неясном, но все-таки чего-то ожидающем состоянии мне сделалось, наконец, невыносимо: я почти готова
была думать, что разные хорошие мысли и идеи —
сами по
себе, а жизнь человеческая —
сама по
себе, в которой только пошлость и гадость могут реализироваться; но встреча с вами, — вот видите, как я откровенна, — согнала этот туман с моих желаний и стремлений!..
Елпидифор Мартыныч намотал
себе это на ус и разными шуточками, прибауточками стал напрашиваться у князя обедать каждый день, причем обыкновенно всякое кушанье брал
сам первый, и князь после этого заметно спокойнее
ел. Чтоб окончательно рассеять в нем такое странное подозрение, Елпидифор Мартыныч принялся князю хвалить всю его прислугу. «Что это у вас за бесподобные люди, — говорил он, — в болезнь вашу они навзрыд все ревели». Князь слушал его и, как кажется, верил ему.
Елпидифору Мартынычу князь не говорил об этом письме, потому что не знал еще, что тот скажет: станет ли он подтверждать подозрение князя в том, что его обманывают, или
будет говорить, что княгиня невинна; но князю не хотелось ни того, ни другого слышать: в первом случае пропал бы из его воображения чистый образ княгини, а во втором — он
сам себе показался бы очень некрасивым нравственно, так как за что же он тогда почти насильно прогнал от
себя княгиню?
Полиция, с своей стороны, распорядилась точно так же, как и Елпидифор Мартыныч: из денег она показала налицо только полтораста рублей, которые нужны
были, по ее расчету, на похороны; остальные, равно как и другие ценные вещи, например, брошки, серьги и даже серебряные ложки, попрятала
себе в карманы и тогда уже послала известить мирового судью, который пришел после того на другой только день и
самым тщательным образом описал и запечатал разное старое платье и тряпье Елизаветы Петровны.
«Нечего сказать, — проговорила она
сама с
собой: — судьба меня балует: в любви сошлась с человеком, с которым ничего не имела общего, а в политическом стремлении наскочила на мошенника, — умница я великая, должно
быть!» Но как бы затем, чтобы рассеять в Елене эти мучительные мысли, к ней подбежал Коля, веселенький, хорошенький, и начал ласкаться.
— Я вашей дочери колотить не стану, за это я вам ручаюсь, потому что у меня у
самой есть сын — ребенок, которого я попрошу взять с
собой.
Елена, по
самой природе своей,
была не большая музыкантша и даже не особенно любила музыку, но в настоящий урок она просто показалась ей пыткой; как бы то ни
было, однако, Елена пересилила
себя, просидела свой урок больше даже, чем следует, пришла с него домой пешком и на другой день поутру отправилась пешком в пансион, терпеливо высидела там и снова возвратилась домой пешком.
Собственно
сама для
себя Елена не желала больше жить; но, вообразив, что без нее Коля, пожалуй, умрет с голоду, она решилась употребить все, чтобы подняться на ноги, и для этого послала к частному врачу, чтоб он приехал к ней; частный врач, хоть и
был дома, сказался, что его нет.
— Бедность, больше ничего, что бедность! — отвечал тот. — А тут еще к этому случилось, что
сама и ребенок заболели. Ко мне она почему-то не соблаговолила прислать, и ее уж один молодой врач, мой знакомый, навещал; он сказывал мне, что ей не на что
было не то что
себе и ребенку лекарства купить, но даже булки к чаю, чтобы
поесть чего-нибудь.
Барон покачал головою и стал осматривать комнату. Прежде всего он на письменном столе увидал записку, писанную рукою князя, которая
была очень коротка: «Я
сам убил
себя; прошу с точностью исполнить мое завещание». Около записки барон увидал и завещание. Он прочел его и, видимо, смутился.
— Вот как! — проговорил с удовольствием Миклаков: ему приятно
было слышать, что Елена до конца жизни осталась верна
самой себе.