Неточные совпадения
Одним словом, Анфуса Гавриловна оказалась настоящим полководцем, хотя гость уже давно про
себя прикинул в уме всех трех сестер: младшая хоть и взяла и красотой и удалью, а еще невитое сено, икона и лопата из нее
будет; средняя в
самый раз, да только ленива, а растолстеет — рожать
будет трудно; старшая, пожалуй, подходящее всех
будет, хоть и жидковата из
себя и модничает лишнее.
— Ты у меня поговори, Галактион!.. Вот сынка бог послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме. Вот тебе и пароход!..
Сам виноват,
сам довел меня. Ох, согрешил я с вами: один умнее отца захотел
быть и другой туда же… Нет, шабаш!
Будет веревки-то из меня вить… Я и тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то от вас. Для кого я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю
себе на шею надеваю, а вы…
И действительно, Галактион интересовался, главным образом, мужским обществом. И тут он умел
себя поставить и просто и солидно: старикам — уважение, а с другими на равной ноге. Всего лучше Галактион держал
себя с будущим тестем, который закрутил с
самого первого дня и мог говорить только всего одно слово: «
Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание и делал такой вид, что совсем не замечает его беспросыпного пьянства.
Сами по
себе новые люди
были все очень милые, вежливые и веселые.
Вернувшись домой, Галактион почувствовал
себя чужим в стенах, которые
сам строил. О
себе и о жене он не беспокоился, а вот что
будет с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях. Он больше других любил первую дочь Милочку, а старший сын
был баловнем матери и дедушки. Младшая Катя росла как-то
сама по
себе, и никто не обращал на нее внимания.
— Что же тут особенного? — с раздражением ответила она. — Здесь все
пьют. Сколько раз меня пьяную привозили домой. И тоже ничего не помнила. И мне это нравится. Понимаешь: вдруг ничего нет, никого, и даже
самой себя. Я люблю кутить.
А между тем в тот же день Галактиону
был прислан целый ворох всевозможных торговых книг для проверки. Одной этой работы хватило бы на месяц. Затем предстояла сложная поверка наличности с поездками в разные концы уезда. Обрадовавшийся первой работе Галактион схватился за дело с медвежьим усердием и просиживал над ним ночи. Это усердие не по разуму встревожило
самого Мышникова. Он под каким-то предлогом затащил к
себе Галактиона и за стаканом чая, как бы между прочим, заметил...
Тарасу Семенычу
было и совестно, что англичанка все распотрошила, а с другой стороны, и понравилось, что миллионер Стабровский с таким вниманием пересмотрел даже белье Устеньки. Очень уж он любит детей, хоть и поляк.
Сам Тарас Семеныч редко заглядывал в детскую, а какое белье у Устеньки — и совсем не знал. Что нянька сделает, то и хорошо. Все дело чуть не испортила
сама Устенька, потому что под конец обыска она горько расплакалась. Стабровский усадил ее к
себе на колени и ласково принялся утешать.
— Конечно, конечно… Виноват, у вас является
сам собой вопрос, для чего я хлопочу? Очень просто. Мне не хочется, чтобы моя дочь росла в одиночестве. У детей свой маленький мир, свои маленькие интересы, радости и огорчения. По возрасту наши девочки как раз подходят, потом они
будут дополнять одна другую, как представительницы племенных разновидностей.
Кошевая остановилась у большой новой избы. В волоковое окно выглянула мужская голова и без опроса скрылась. Распахнулись
сами собой шатровые ворота, и кошевая очутилась в темном крытом дворе. Встречать гостей вышел
сам хозяин, лысый и седой старик. Это и
был Спиридон, известный всему Заполью.
Да и характер у него
был совсем не такой, а вышло все как-то так,
само собой.
— Это он только сначала о Полуянове, а потом и до других доберется, — толковали купцы. — Что же это такое будет-то? Раньше жили
себе, и никому дела до нас не
было… Ну, там пожар, неурожай, холера, а от корреспондента до сих пор бог миловал. Растерзать его мало, этого
самого корреспондента.
— А угощенье, которым ворота запирают, дома осталось. Ха-ха! Ловко я попа донял… Ну, нечего делать,
будем угощаться
сами, благо я с
собой захватил бутылочку.
Впрочем, незваные гости ушли в огород, где у попа
была устроена под черемухами беседка, и там расположились
сами по
себе. Ермилыч выкрал у зазевавшейся стряпухи самовар и
сам поставил его.
— И
буду, всегда
буду. Ведь человек, который обличает других, уже тем
самым как бы выгораживает
себя и садится на отдельную полочку. Я вас обличаю и
сам же служу вам. Это напоминает собаку, которая гоняется за собственным хвостом.
«Что же это такое? — спрашивал Галактион
самого себя, когда возвращался от Стабровского домой. — Как же другие-то
будут жить?»
И это
была совсем не та Харитина, которую он видел у
себя дома, и
сам он
был не тот, каким его знали все, — о! он еще не начинал жить, а только готовился к чему-то и ради этого неизвестного работал за четверых и отказывал
себе во всем.
Этой одной фамилии
было достаточно, чтобы весь банк встрепенулся. Приехал
сам Прохоров, — это что-нибудь значило. Птица не маленькая и недаром прилетела. Артельщики из кассы, писаря, бухгалтеры — все смотрели на знаменитого винного короля, и все понимали, зачем он явился. Галактион не вышел навстречу, а попросил гостя к
себе, в комнату правления.
Заветная мечта Галактиона исполнялась. У него
были деньги для начала дела, а там уже все пойдет
само собой. Ему ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь своею радостью, и такого человека не
было. По вечерам жена
была пьяна, и он старался уходить из дому. Сейчас он шагал по своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре года работы, чтобы получить простой кредит. Но это
было все,
самый решительный шаг в его жизни.
Из зятьев неотлучно
были в доме Харченко и Замараев. Они часто уходили в кабинет учителя, притворяли за
собой двери,
пили водку и о чем-то подолгу шушукались. Вообще держали
себя самым подозрительным образом.
Ему
было обидно только то, что Устенька назвала Харитину нехорошей. За что? Ведь Харитина никому не сделала зла, кроме
самой себя.
— Вы меня гоните, Болеслав Брониславич, — ответила Устенька. — То
есть я не так выразилась. Одним словом, я не желаю
сама уходить из дома, где чувствую
себя своей. По-моему, я именно сейчас могу
быть полезной для Диди, как никто. Она только со мной одной не раздражается, а это
самое главное, как говорит доктор. Я хочу хоть чем-нибудь отплатить вам за ваше постоянное внимание ко мне. Ведь я всем обязана вам.
Надулась, к удивлению, Харитина и спряталась в каюте. Она живо представила
себе самую обидную картину торжественного появления «Первинки» в Заполье, причем с Галактионом
будет не она, а Ечкин. Это ее возмущало до слез, и она решила про
себя, что
сама поедет в Заполье, а там
будь что
будет: семь бед — один ответ. Но до поры до времени она сдержалась и ничего не сказала Галактиону. Он-то думает, что она останется в Городище, а она вдруг на «Первинке» вместе с ним приедет в Заполье. Ничего, пусть позлится.
— Господи, что прежде-то
было, Илья Фирсыч? — повторял он, качая головой. — Разве это
самое кто-нибудь может понять?.. Таких-то и людей больше не осталось. Нынче какой народ пошел: троюродное наплевать — вот и вся музыка. Настоящего-то и нет. Страху никакого, а каждый норовит только
себя выше протчих народов оказать. Даже невероятно смотреть.
Устенька Луковникова жила сейчас у отца. Она простилась с гостеприимным домом Стабровских еще в прошлом году. Ей очень тяжело
было расставаться с этою семьей, но отец быстро старился и скучал без нее. Сцена прощания вышла
самая трогательная, а мисс Дудль убежала к
себе в комнату, заперлась на ключ и ни за что не хотела выйти.
— И
будешь возить по чужим дворам, когда дома угарно. Небойсь стыдно перед детьми свое зверство показывать… Вот так-то, Галактион Михеич! А ведь они, дети-то, и совсем большие вырастут. Вырасти-то вырастут, а к отцу путь-дорога заказана. Ах, нехорошо!.. Жену не жалел, так хоть детей бы пожалел. Я тебе по-стариковски говорю… И обидно мне на тебя и жаль. А как жалеть, когда
сам человек
себя не жалеет?
— Поживешь с мое, так и
сама будешь то же говорить. Мудрено ведь живого человека судить… Взять хоть твоего Стабровского: он ли не умен, он ли не хорош у
себя дома, — такого человека и не сыщешь, а вышел на улицу — разбойник… Без ножа зарежет. Вот тут и суди.
Сама по
себе мельница стоила около трехсот тысяч, затем около семисот тысяч требовалось ежегодно на покупку зерна, а
самое скверное
было то, что готовый товар приходилось реализовать в рассрочку, что составляло еще около полумиллиона рублей.
Все, знавшие Ечкина, смеялись в глаза и за глаза над его новой затеей, и для всех оставалось загадкой, откуда он мог брать денег на свою контору. Кроме долгов, у него ничего не
было, а из векселей можно
было составить приличную библиотеку. Вообще Ечкин представлял
собой какой-то непостижимый фокус. Его новая контора служила несколько дней темой для
самых веселых разговоров в правлении Запольского банка, где собирались Стабровский, Мышников, Штофф и Драке.
Насколько
сам Стабровский всем интересовался и всем увлекался, настолько Дидя оставалась безучастной и равнодушной ко всему. Отец утешал
себя тем, что все это результат ее болезненного состояния, и не хотел и не мог видеть действительности. Дидя
была представителем вырождавшейся семьи и не понимала отца. Она могла по целым месяцам ничего не делать, и ее интересы не выходили за черту собственного дома.
— Нет у меня ничего, — уверял старик. — Вот хоть сейчас образ со стены сниму. Зря про меня болтают. Я-то женился
сам на босоножке, только что на
себе было, а ты вон капиталов требуешь.
Это
было слишком наивно. Загадку представлял
собой и Полуянов, как слишком опытный человек, в свое время
сам производивший тысячи дознаний и прошедший большую школу. Но он
был тоже спокоен, как Ечкин, и следователь приходил в отчаяние. Получалась какая-то оплошная нелепость. В качестве свидетелей
были вызваны даже Замараев и Голяшкин, которые испугались больше подсудимых и несли невозможную околесную, так что следователь махнул на них рукой.
Сам по
себе пан Казимир
был неглуп, держал
себя с тактом, хотя в нем и не
было того блестящего ума, который выдвигает людей из толпы.
Впрочем, в данном случае старик уже не доверял
самому себе, — в известном возрасте начинает казаться, что прежде
было все лучше, а особенно лучше
были прежние люди.
— Папа, я неспособна к этому чувству… да. Я знаю, что это бывает и что все девушки мечтают об этом, но, к сожалению, я решительно не способна к такому чувству. Назови это уродством, но ведь бывают люди глухие, хромые, слепые, вообще калеки. Значит, по аналогии, должны
быть и нравственные калеки, у которых недостает
самых законных чувств. Как видишь, я совсем не желаю обманывать
себя. Ведь я тоже средний человек, папа… У меня ум перевешивает все, и я вперед отравлю всякое чувство.
— Ничего ты не понимаешь, Анна, — усовещивал ее Замараев. — Конечно, я им благодетель и
себе в убыток баланс делаю: за тридцать-то шесть процентов в год мне и
самому никто не даст двугривенного. А только ведь и на мне крест
есть… Понимаешь?
Банковские воротилы
были в страшной тревоге, то
есть Мышников и Штофф. Они совещались ежедневно, но не могли прийти ни к какому результату. Дело в том, что их компаньон по пароходству Галактион держал
себя самым странным образом, и каждую минуту можно
было ждать, что он подведет. Сначала Штофф его защищал, а потом, когда Галактион отказался платить Стабровскому, он принужден
был молчать и слушать. Даже Мышников, разоривший столько людей и всегда готовый на новые подвиги, — даже Мышников трусил.
— Представьте
себе, Устенька, — продолжал старик. — Ведь Галактион получил везде подряды на доставку дешевого сибирского хлеба. Другими словами, он получит
сам около четырехсот процентов на затраченный капитал. И еще благодетелем
будет считать
себя. О, если бы не мая болезнь, — сейчас же полетел бы в Сибирь и привез бы хлеб на плотах!