Неточные совпадения
— На первый раз будет
с тебя, моя грамотница. Сам-от учить я не горазд, да мне же и некогда… Самому
хотелось только почин положить, учить тебя станет тетя Дарья Сергевна. Слушайся ее да учись хорошенько — гостинца привезу.
После того никто из помещиков не захотел венчаться
с «мужичкой», хоть каждому
хотелось породниться со Смолокуровым ради поправки обстоятельств.
Дурно ей было, на простор
хотелось, а восточный человек не отходит, как вкопанный сбоку прилавка стоит и не сводит жадных глаз
с Дуни, а тут еще какой-то офицер
с наглым видом уставился глядеть на нее.
— Даст и
с полтинкой, и
с шестью гривнами даст! —
с злорадным смехом сказал он Смолокурову. — Оплести ему вас
хочется, Марко Данилыч. Вот что!.. Не поддавайтесь…
Танцы — наука не хитрая, была бы только охота, а Лизе
с Наташей очень
хотелось им выучиться.
Стал Никита Федорыч и Доронина дядюшкой называть, но девиц сестрицами называть как-то не посмел, оттого мало и разговаривал
с ними. А
хотелось бы поговорить и сестрицами назвать…
И остался племянник у дяди до по́лночи, говорил
с ним о делах своих и намереньях, разговорился и
с сестрицами, хоть ни той, ни другой ни «ты» сказать, ни «сестрицей» назвать не осмелился. И
хотелось бы и бояться бы, кажется, нечего, да тех слов не может он вымолвить; язык-от ровно за порогом оставил.
Пока Самоквасов разговаривал
с Таисеей, Марко Данилыч вел
с Таифой речи про Дунюшку. Разговорясь про наряды, что накупил ей на ярманке, похвалился дорогой шубой на черно-бурых лисицах. Таифе
захотелось взглянуть на шубу, и Смолокуров повел ее в другую комнату, оставив Таисею
с Петром Степанычем продолжать надоевшие ему хныканья о скитском разоренье.
До ночи просидела Таифа, поджидая возврата Марка Данилыча. Еще
хотелось ей поговорить
с ним про тесное обстояние Манефиной обители. Знала, что чем больше поплачет, тем больше возьмет. Но так и ушла, не дождавшись обительского благодетеля.
Сильно
хотелось ему еще гуще ему туманá подпустить, дела бы не затягивал, скорей бы решал
с ним, не дожидаясь вестей из Царицына.
Не слушал Никита Федорыч ни речей Корнея, ни бурлацкого хохота, раздавшегося на его слова, быстрыми шагами удалился он от пристани. А сердце так и кипит от гнева и досады… Очень
хотелось ему расправиться
с нахалом.
— А больно тебе
хотелось поддеть нас
с Меркуловым? — усмехнулся Зиновий Алексеич.
А Митеньки все нет как нет. Что станешь делать? Пошел Никита Федорыч
с безотвязным Морковниковым, хоть и больно ему того не
хотелось. «Все равно, — подумал, — не даст же покоя
с своим хлебосольством. Теперь его ни крестом, ни пестом не отгонишь». И наказал коридорному, как только воротится Веденеев либо другой кто станет Меркулова спрашивать, тотчас бы повестил его.
— Видишь ли что, Никита Сокровенный, — собравшись
с духом, начал опять Веденеев. — Так как я очень тебя люблю, а еще больше уважаю, так и
захотелось мне еще поближе быть к тебе.
— Потому что гордан. Уж больно высоко́ себя держит, никого себе в версту не ставит. Оттого и не
хочется ему, чтобы сказали: родную, дескать, дочь прозевал. Оттого на себя и принял… —
с насмешливой улыбкой сказал Феклист Митрич. — А
с зятем-то у них, слышь, в самом деле наперед было слажено и насчет приданого, и насчет иного прочего. Мы уж и сами немало дивились, каких ради причин вздумалось вам уходом их венчать.
— Широко, значит, жить
захотелось, —
с усмешкой ответил Феклист Митрич. — Навезет
с собой целый табор келейниц. Все заведет, как надо быть скиту. Вон и скотный двор ставит, и конный!.. Часовни особной только нельзя, так внутри келий моленну заведет… Что ей, Манефе-то?.. Денег не займовать… И у самой непочатая куча, и у брата достаточно.
— Должишко есть за ним маленький, — сказал Дмитрий Петрович. — А мне скоро домой отправляться.
Хотелось бы покончить
с ним насчет его долгу.
— Чувствительнейше вас благодарим, Тимофей Гордеич, — низко кланяясь, молвил Васютка, и лицо его просияло. Шапка не простая, а мерлушчатая! Больно
хотелось такой ему. «Заглядятся девки, как зимой, Бог даст,
с кулаками в голицах на Кабан пойду, — думает он. — Держись, татарва окаянная, — любому скулу сворочу!»
Когда Герасим разошелся
с последователями «Петрова крещения» и решился прекратить напрасные искания правой веры,
захотелось ему возвратиться в покинутый мир.
Иванушку взял в дети, обучил его грамоте, стал и к старым книгам его приохачивать.
Хотелось Герасиму, чтоб из племянника вышел толковый, знающий старинщик, и был бы он ему в торговле за правую руку. Мальчик был острый, умен, речист, память на редкость. Сытей хлеба стали ему книги; еще семнадцати лет не минуло Иванушке, а он уж был таким сильным начетчиком, что, ежели кто не гораздо боек в Писании, — лучше
с ним и не связывайся, в пух и прах такого загоняет малец.
Чубалов не прекословил. Сроду не бирал денег взаймы, сроду никому не выдавал векселей, и потому не очень
хотелось ему исполнить требование Марка Данилыча, но выгодная покупка тогда непременно ускользнула бы из рук. Согласился он. «Проценты взял Смолокуров за год вперед, — подумал Герасим Силыч, — стало быть, и платеж через год… А я, не дожидаясь срока, нынешним же годом у Макарья разочтусь
с ним…»
Всей силой наперли миршенские! Не устоять бы тут якимовским, втоптали бы их миршенцы в грязную речку, но откуда ни возьмись два брата родных Сидор да Панкратий, сыновья якимовского кузнеца Степана Мотовилова. Наскоро стали они строить порушенную стену, быстро расставили бойцов кого направо, кого налево, а на самой середке сами стали супротив Алеши Мокеева, что последний из хоровода ушел, — больно не
хотелось ему расставаться
с бедной сироткою Аннушкой.
— Эх, ваше степенство, — молвил
с глубоким вздохом старый солдат. — Мила ведь сторона, где пупок резан, на кого ни доведись;
с родной-то стороны и ворона павы красней… Стар уж я человек, а все-таки истосковались косточки по родимой землице,
хочется им лечь на своем погосте возле родителей,
хочется схорониться во гробу, что из нашей сосны долблен.
Едем мы
с ним, а он и говорит: очень, дескать,
хотелось ему и товарища моего купить, Мокея, значит, Данилыча, да дорого, говорит, просят адаевцы, за такую цену его не перепродашь.
— А тебе
хочется видеть их? —
с улыбкой спросила Варенька.
— Приехала, Катеринушка, вот уж больше недели, как приехала, — ответил Пахом. — Гостейку привезла. Купецкая дочка, молоденькая, Дунюшкой звать. Умница, скромница — описать нельзя,
с Варенькой водится больше теперь. Что пошлет Господь, неизвестно, а
хочется, слышь, ей на пути пребывать. Много, слышь, начитана и большую охоту к Божьему делу имеет… Будет и она на собранье, а потом как Господь совершит.
Все лезут к Софронушке про судьбу спросить, а иным
хочется узнать: какой вор лошадушку свел со двора, кто новину
с луга скрал, кто буренушке хвост обрубил, как забралась она в яровое, какой лиходей бабу до того испортил, что собакой она залаяла, а потом и выкликать зачала.
«Не враг ли смущает меня? — приходит ей на мысль. — Ему
хочется не допускать меня до общения
с людьми Божьими? Так и Марья Ивановна говорила, и Варенька, и все. Хитрой, злобной силой ополчается он на меня… Прочь, лукавый!.. Не смутить тебе меня, не совратить!.. Помню Писание: «Безумное Божие премудрей человеческой мудрости».
Меж тем гроза миновалась, перестал и дождик. Рассеянные тучки быстро неслись по́ небу, лишь изредка застилая полный месяц. Скоро и тучки сбежали
с неба, стало совсем светло… Дарья Сергевна велела Василью Фадееву лошадей запрягать. Как ни уговаривала ее Аграфена Ивановна остаться до утра, как ни упрашивали ее о том и Аннушка
с Даренушкой, она не осталась.
Хотелось ей скорей домой воротиться и обо всем, что узнала, рассказать Марку Данилычу.
Пошел Василий Фадеев, хоть и не так спешно, как бы
хотелось Дарье Сергевне. Идет, а сам
с собой рассуждает: «Кто ж теперь делами станет заправлять? Дочь молода, умом еще не вышла; разве что Дарья Сергевна? Да не бабье это дело… Дай-ка Господи, чтоб не очнулся!.. Пятьсот рублев у меня в руках, а опричь его, никто про это не знает».
Старшие, почти уже подростки, вздумали маленько поспорить, говорили, что рано еще и спать им не
хочется, но Марфа Михайловна,
с доброй кроткой улыбкой любящей матери, строго посмотрела на них и молча пальцем погрозила.
С грустным видом дети стали прощаться. А больно
хотелось им еще послушать смешных россказней Патапа Максимыча.
Василий Фадеев, узнав, что Патап Максимыч был у городничего и виделся
с городским головой и со стряпчим, почуял недоброе, и хоть больно ему не
хотелось переписывать рабочих, но, делать нечего, присел за работу и, боясь чиновных людей, писал верно, без подделок и подлогов. Утром работники собрались на широкой луговине, где летом пеньковую пряжу сучáт. Вышел к ним Патап Максимыч
с листом бумаги; за ним смиренным, неровным шагом выступал Василий Фадеев, сзади шли трое сторонних мещан.
Катенька Кислова
с отцом в город уехали. Стосковалась по ней больная мать, просила хоть на короткое время побывать у нее. Не
хотелось Катеньке ехать, но, делать нечего, — скрепя сердце рассталась
с Варенькой и Дуней. Со слезами проводила ее Варенька, сдержанно простилась Дуня.
А тоска так и разливается по бледному лицу ее. Так и гложет у ней сердце… То отец мерещится, то Самоквасов не сходит
с ума. Уйти
хочется, одной остаться, но Варенька ни на шаг от нее.
— Христос воскресе, золотой мой Егорушка! — крепко обнимая Денисова, восклицала Марья Ивановна. — Задержал ты меня здесь в Луповицах, давно пора домой, да вот тебя все дожидалась. Хоть денек
хотелось пробыть
с тобой… Бог знает сколько времени не видались мы… Да как же ты похудел, узнать тебя нельзя…
В сенях встретила приезжего прислуга, приведенная в тайну сокровенную.
С радостью и весельем встречает она барина, преисполненного благодати.
С громкими возгласами: «Христос воскресе» — и мужчины и женщины ловят его руки, целуют полы его одежды, каждому
хочется хоть прикоснуться к великому пророку, неутомимому радельщику, дивному стихослагателю и святому-блаженному. Молча, потупя взоры, идет он дальше и дальше, никому не говоря ни слова.
С каждым днем она сосредоточивалась в самой себе, а ум у нее пытлив — ей
хотелось до того дойти, чтобы познать в вере истину…
После этого Дуня, без уговоров Марьи Ивановны, каждый день приходила обедать, чтобы повидаться
с Денисовым. Так ей
хотелось узнать подробнее о духовном супружестве. «Не все ж у них ложь и обман, — она думала, — а Денисов, кажется, правдив, не то что другие. На другой день после свиданья
с ним он прямо мне сказал, что смутившие меня сказанья сущий вздор, пустая, бессмысленная выдумка глупых людей… Но для чего ж он хочет говорить со мной наедине?»
«Я покину их, покину и веру ихнюю, отброшу их, — думает она, — но тайну духовного супружества мне
хочется узнать… Нежная любовь, невыразимое словами счастье в здешней жизни и в будущей! Не останусь я
с ними, но эту тайну вынесу из корабля и к другому применю ее, кто полюбит меня сердцем и душою».
Тут владыка благословил меня ехать восвояси и примолвил о наших соседях: «Видно, им того же
захотелось, что
с отцом их было».
Жалобно дворник вздохнул. Очень
хотелось ему получить благостыню, но сделать не мог ничего. Постоял молча, минуты
с две раздумывая, нельзя ли как пробраться к приезжей, но ничего не придумал. Сказал он Аграфене Петровне...
Точно, были у меня
с покойником дела: в прошлом году весной около Саратова редкостные старинные книги продавались — и мне очень
хотелось купить их, да купил-то не хватало тогда.
На другой же день Чапурин послал к Субханкулову эстафету, уведомляя о кончине Марка Данилыча и о том, что, будучи теперь душеприказчиком при единственной его дочери, просит Махмета Бактемирыча постараться как можно скорее высвободить Мокея Данилыча из плена, и ежель он это сделает, то получит и другую тысячу. На этом настояла Дуня; очень
хотелось ей поскорей увидеться
с дядей, еще никогда ею не виданным,
хотелось и Дарью Сергевну порадовать.
— Видите ли, любезнейший Герасим Силыч, — сказал Патап Максимыч. — Давеча мы
с Авдотьей Марковной положили: лесную пристань и прядильни продать и дом, опричь движимого имущества, тоже
с рук сбыть. Авдотье Марковне, после такого горя, нежелательно жить в вашем городу,
хочется ей, что ни осталось после родителя, в деньги обратить и жить на проценты. Где приведется ей жить, покуда еще сами мы не знаем. А как вам доведется все продавать, так за комиссию десять процентов
с продажной цены получите.
Переправясь через Волгу, все поехали к Груне в Вихорево. Эта деревня ближе была к городу, чем Осиповка. Патап Максимыч не успел еще прибрать как следует для Дуни комнаты, потому и поторопился уехать домой
с Дарьей Сергевной. По совету ее и убирали комнату.
Хотелось Патапу Максимычу, чтобы богатая наследница Смолокурова жила у него как можно лучше; для того и нанял плотников строить на усадьбе особенный дом. Он должен был поспеть к Рождеству.
Тяжело вздохнул Самоквасов, но согласился
с Патапом Максимычем. А уж как бы не
хотелось ему разлучаться
с невестой. Весь бы день
с утра до́ вечера сидел
с ней да любовался на ее голубые глаза, стройный стан и девственные перси.
С стороны-то люди галются,
А попы служить мешаются,
Пономарь звонить сбивается,
Дьячок читать забывается, —
Поглядев на меня, дьячок мимо пошел
Да нарочно мне на ножку наступил,
Больно нáбольно ее мне отдавил,
Посулил он мне просфирок решето,
Из сетечка семечка,
Крупы черепиночку, —
Мне всего того и
хочется,
Да гулять
с дьячком не
хочется.
Увидал меня молоденький попок,
Посулил мне в полтора рубля платок, —
Мне платочка-то и
хочется,
Да гулять
с попом не
хочется.
Увидал меня молоденький купец,
Посулил он мне китаечки конец, —
Мне китаечки-то
хочется,
Да гулять
с купцом не
хочется.
Увидал меня душа дворянин,
Посулил он мне мякинушки овин, —
Мне мякины-то не
хочется,
С дворянином гулять
хочется.