Икона

Джорджия Бриггс, 2019

Это захватывающая история о том, что может случиться с нами в ближайшем будущем. Наступила Эра Толерантности. Рождество заменили безликие Зимние праздники, провозглашён культ личной свободы. Христианство, не одобряющее свободу греха, признано главным врагом нового режима. Христиан безжалостно истребляют. Убита и семья двенадцатилетней Евфросиньи. Девочка спаслась благодаря чуду – икона святителя Николая сохранила её от гибели. Евфросиния – обыкновенная американская школьница, которой не чуждо всё, что интересно ее ровесникам во всём мире. Но, проходя через испытания, она оказывается перед взрослым выбором – вера или смерть. Какой выбор сделает Евфросинья?

Эта книга посвящается Лиле и Тейе

ICON: A NOVEL © COPYRIGHT 2019 BY GEORGIA BRIGGS

PEN-AND-INK DRAWINGS BY GEORGIA BRIGGS

ALL RIGHTS RESERVED.

PUBLISHED BY ARRANGEMENT WITH THE ORIGINAL PUBLISHER,

ANCIENT FAITH PUBLISHING (FORMERLY KNOWN AS CONCILIAR PRESS).

A DIVISION OF ANCIENT FAITH MINISTRIES

P.O. BOX 748

CHESTERTON, IN 46304

Перевод Софии Халберт

www.vsbook.ru Москва, 2020

Chesterton, Indiana 2017

Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви

ИС Р20-005-0197

© Georgia Briggs, 2020

© Фонд «Традиция», 2020

Глава первая

3 декабря оооо года. Эра Толерантности

— Хиллари Мэфьюз, ты не могла бы ненадолго задержаться после занятий?

Я собирала вещи со стола, эти слова заставили меня застыть на месте. Все вокруг галдели, шумели, словом, готовились пойти на обед.

— Хиллари? — повторила мисс Линда.

Я кивнула и застегнула рюкзак. Одноклассники, расталкивая друг друга, помчались кто к шкафчикам, кто в туалет. Я плелась позади всех.

Мисс Линда кажется вполне дружелюбной, но почему-то меня пугает. Она слишком часто смотрит на меня. Думаю, она, скорее всего, знает.

Когда я подошла к учительскому столу, она взяла в руки какую-то бумажку. Фу-ух, отпустило, это всего лишь моя вчерашняя контрольная по испанским глаголам. Я что, получила плохую оценку? Странно. Обычно у меня всё очень даже хорошо с испанским.

— Хиллари, — она заговорила таким мягким, но очень противным голосом, которым взрослые любят говорить с детьми, — ты отлично справилась с заданием. Высший балл.

Но голос у неё какой-то странный. Это совсем не подходящий для «поздравляю-с-прекрасной-оценкой» голос. Я быстро просмотрела свою работу — ни одной ошибки, оценка «отлично», а потом взгляд остановился на моём собственном имени, написанном мной вверху страницы.

— Хиллари, ты можешь мне объяснить, почему ты так подписала свою работу? — прошептала мисс Линда.

Моим же собственным, прекрасным каллиграфическим почерком, чуть повыше испанских глаголов, было написано: Ефросинья Мэфьюз.

Запершило в горле. О чём я вообще думала? То, что это написала именно я, не вызывает сомнений: я всегда подрисовываю дополнительную загогулинку внизу буквы «ф».

Я почувствовала неприятную тяжесть в желудке, сердце забилось как бешеное.

— Простите. — Это всё, что я смогла выдавить из себя.

— Не переживай, просто следи за тем, чтобы это впредь не повторялось. — Она взяла контрольную из моих трясущихся рук и положила к другим бумагам, постучала ими по своему столу, превратив их опять в идеально ровную стопку.

— Я больше не буду. — С этими словами я попятилась к двери.

Может быть, это всё, может быть, она забудет?..

— Хиллари, — произнесла она за секунду до того, как я была готова повернуть ручку двери, — ты живёшь с бабушкой и дедушкой, так?

Она всё знает.

— Да, мэм.

— Ричард и Глэдис?

— Да, мэм.

Она даже знает, как их зовут? Интересно, а другие учителя? Они все знают, где я живу? Я пытаюсь не паниковать, но моё дыхание предательски учащается.

Мисс Линда что-то записывает в свой блокнот.

— И они зовут тебя Хиллари?

— Да, мэм.

— Всегда?

— Да, мэм.

Я, кажется, повторяюсь. Я сама слышу, какой испуганный у меня голос.

— Ну, хорошо, хорошо. — Мисс Линда кладёт блокнот в свою коробочку со скрепками и взмахивает ладонью. — Всё-всё, иди обедать, приятного аппетита, до завтра.

Я открываю дверь и быстро выскальзываю. Она сказала: «До завтра»! Они все за мной следят. Они все всё знают.

Великая Суббота

Вечер, 18:54, и мы все в своих кроватях. Я, Кейт и моя двоюродная сестра Оливия лежим в белых праздничных платьях, так, чтобы мы могли выпрыгнуть из наших кроватей, быстро сесть в машину и поехать на службу. Все вентиляторы включены, жужжат монотонно, перекрывают шум автомобилей с улицы.

Я просыпаюсь от того, что Хёрши скулит под дверью спальни. Его слух гораздо острее моего, и я всё ещё не слышу, что что-то не в порядке. Думаю, может быть, ему пора гулять или нужно что-то ещё?

Кейт и Оливия всё ещё спят. Оливия скомкала и спихнула одеяло на моё место. Вздохнув, я встаю, шаркая ногами, следую за клацаньем когтей Хёрши в гостиную. Он бросается к входной двери, быстро дышит, будто ожидает кого-то.

Тёмные силуэты на фоне белых занавесок. Резко поворачивается ручка двери.

Я останавливаюсь.

Я слышу, как скрипят и ломаются ударом снаружи доски двери. Комната родителей в противоположном конце дома.

Я бегу по коридору, мимо моей комнаты, спотыкаюсь о ступеньки в темноте. Быстро поднимаюсь, не обращая внимания на боль в коленке.

— Папа! Кто-то ломится к нам, я боюсь!

Мама трёт глаза спросонья, отец выскакивает из постели, на бегу хватает бейсбольную биту из гардеробной.

Крики.

Сапоги.

Звон стекла.

— Быстро под кровать!

— Кейт и Оливия…

— Быстро под кровать! Держи!

Какой-то твёрдый квадратный предмет оказывается у меня в руке. Пыль от ковра. Семейный альбом. Потерявшийся носок.

— Алекс!

Выстрел.

Опять звон стекла.

— Пожалуйста, нет… Помилуйте… Господи, помилуй! Богородице…

— Только не их, пожалуйста, не…

Выстрелы.

Вой собаки.

Сапоги.

Тишина.

4 декабря 0000 года. Эра Толерантности

Моя комната в доме бабушки и дедушки очень чистая. И белая. В ней совсем немного игрушек. Раньше их было много, раньше, когда я была маленькой. Когда я только приехала сюда, скучала по ним, но покупать новые игрушки мне совсем не хотелось. Что бы я с ними делала? Сидела бы на полу одна и смотрела на них?

В общем, я чувствую себя неплохо. Хотя и бывает грустновато вечерами, когда хочется обнять мою старую мягкую обезьянку, пока я засыпаю. Я привыкла засыпать лёжа на животе, смотреть на неё, прижимать к себе. В первую ночь я попробовала полежать на животе, но без тёплой обезьянки в руках никак не получалось улечься поудобнее. Так что теперь я сплю на боку, свернувшись калачиком.

В моей комнате — кровать с голубым одеялом и письменный стол из тёмного дерева. Шторы, которые я люблю открывать и закрывать, когда мне скучно. И часы на стене.

Часы. Через неделю после моего приезда я попросила бабушку купить мне часы. Мы съездили в «Уолмарт» за покупками. Я выбрала самые простые: в чёрной рамке, цифры на белом фоне и красная секундная стрелка.

— Тебе не нравятся электронные часы? — удивилась бабушка.

— Нет, мне нравятся эти, — сказала я, схватив коробку с полки. Посмотрела на цену: не очень дорого.

— Точно? В этих часах даже нет встроенного будильника.

— Мне нравятся эти.

Дедушка забил гвоздь в стене, прямо над моей кроватью, и повесил часы. Ночами я лежу тут, свернувшись калачиком, и слушаю громкое тиканье часов. И я не думаю о тишине, по крайней мере, не так много… Кейт посапывает во сне.

Пасха

Я всё ещё лежу под кроватью. Так долго, что описалась, совершенно испортив белое платье. Но я по-прежнему не вылезаю из-под кровати. Я сжимаю тот деревянный предмет, который мама сунула мне в руку. Я даже не знаю, что это такое, но я сжимаю это так крепко, что больно пальцам.

Папин телефон начинает жужжать. Он, скорее всего, упал с тумбочки, потому что я вижу, как он светится на полу, в нескольких шагах от меня. Буквы складываются в имя «Марк».

Мистер Лиакос. Папин друг и чтец в нашем храме.

Я отпускаю деревянный квадрат, подтягиваю телефон под кровать, поближе. Он всё ещё звонит. Я провожу пальцем по экрану. Шепчу: «Алло».

— Алекс? — пробивается ко мне голос мистера Лиакоса, такой маленький и словно укутанный в мягкий шарф.

Я чувствую, как по моим щекам бегут слёзы.

— Алекс, алло!

Заставляю себя произнести хоть что-то.

— Это Ефросинья.

— Малышка, я могу поговорить с папой?

Слёзы начинают катиться неудержимо. Я уже просто реву в телефон.

— Ефросинья, малыш, а папа рядом? У вас всё в порядке?

— Я боюсь выйти, — плачу, — я боюсь! Я не хочу вылезать отсюда. Я думаю, что я только одна…

— К вам приходили? Деточка, расскажи, что там у вас случилось?

— Были мужчины с ружьями, и мама сказала, чтобы я спряталась под кровать, а папа пошёл, и я слышала выстрелы, и я думаю, что только я… я…

— Так, оставайся на месте. Я скоро буду.

— Хорошо, — проскулила я.

Экран вспыхнул ещё раз, прежде чем телефон отключился. И я опять осталась в темноте. Я просто лежу и стараюсь ни о чём не думать.

Внезапно я чувствую движение в доме. Кто-то идёт по коридору прямо к спальне. Вижу голубой свет на полу, он перескакивает через какие-то тюки, свёрнутое одеяло, игрушки Хёрши.

— Ефросинья, — до меня доходит голос мистера Лиакоса. Щелчок, и комнату заливает свет. Жёлтое свечение кажется болезненным. Снаружи по-прежнему темно.

Появляются блестящие чёрные туфли мистера Лиакоса. Церковные туфли. Он опускается на колени, чтобы найти меня под кроватью. Я всё ещё боюсь пошевелиться.

— Где ты, малыш?.. Ты как, в порядке?

Я киваю.

— Ты можешь вылезти оттуда? Здесь опасно оставаться, нам нужно уезжать.

Я начинаю выползать из-под кровати, как червячок. Я вся в пыли, платье на мне холодное и мокрое.

Мистер Лиакос подаёт мне руку, помогает встать. Смотрит на предмет, который я всё ещё сжимаю в руке.

— Вот за это сейчас ты только и можешь держаться, — шепчет он. Берёт зелёное одеяло с родительской кровати и закутывает меня в него. Потом приседает передо мной и заглядывает мне прямо в глаза.

— Всё очень плохо, — тихо говорит он, — если хочешь, я понесу тебя на ручках, а ты можешь закрыть глаза, пока мы не выйдем отсюда.

Я трясу головой. Я вся мокрая. И мне совсем не нравится, когда кто-то чужой, кто-то кроме папы или мамы прикасается ко мне или обнимает.

— Хорошо, — говорит он. — Иди за мной и постарайся не сводить глаз с моей спины.

Весь дом в темноте, и я вижу только мутные силуэты предметов, которые выхватывает голубой лучик телефона мистера Лиакоса. Я должна его слушаться и смотреть только перед собой. Но я не слушаюсь. И кое-что я бы всё равно увидела.

Мама лежит, свернувшись, у дверей спальни.

Две маленькие девочки, каждая в своей кроватке — тихие и неподвижные.

Разбитая шкатулка на полу, два венчальных венца разорваны, растоптаны.

Разбитые иконы.

Папа и Хёрши в гостиной, папа лежит лицом вниз, Хёрши — прижавшись к нему, нос в крови.

Я выхожу из дома за мистером Лиакосом в ночь. Вернее, в тот самый момент, когда слабое, розовое свечение появляется на востоке. Это же Пасхальное утро.

Христос Воскресе.

5 декабря 0000 года. Эра Толерантности

Послеобеденное время в библиотеке — моё любимое. Бабушка забирает меня из школы, и мы идём в библиотеку им. Нолан Мэйхью, в центре города. Она читает новую главу «Страсти в прериях» — истории любви, а я брожу вокруг и рассматриваю книги. Мне нравятся здешние библиотекари. Они всегда помогут, если ты попросишь их об этом, но они не обращают на тебя никакого внимания, если ты просто ходишь сам по себе. По крайней мере, до тех пор, пока ты не начнёшь перетаскивать мягкие кресла-мешки из детской секции в секцию для юношества.

Одна из библиотекарей мне особенно нравится. Её зовут Мими. Я знаю её давно. Раньше на её бейджике было написано «Мэри», это было довольно распространённое имя, но оно должно было исчезнуть одним из первых. И я даже не знаю, выдали ли ей такое имя или она выбрала его сама, по созвучию с её старым.

Вообще, я думаю, что эта смена имён оказалась гораздо большей проблемой, чем ожидали.

Когда они стали перебирать имена, оказалось, что имён из Библии или имён святых гораздо больше, чем думали изначально. И не так много вариантов для замены, уж точно меньше, чем надеялись. В конце концов люди стали использовать фамилии вместо имён, называть детей именами растений, знаменитых людей или географических мест. В моём классе есть ещё одна Хиллари, есть Бостон, Орхидея, три Картера и один мальчик по имени Ширан.

В любом случае Мими тоже хорошо ко мне относится. Она помогает мне с выбором интересной книги, хотя я уже перечитала почти все книжки с красивыми обложками в детской секции.

Именно она познакомила меня с книгами по истории и нон-фикшен. Раньше меня не интересовали такие книжки, потому что в них не было интересного сюжета. Но сейчас мне необходимо самой узнавать некоторые вещи, о них не спросить у взрослых и не найти в интернете, потому что мой школьный компьютер под контролем. Конечно, поиск информации в книгах занимает гораздо больше времени, но я могу это делать осторожно, точно зная, что никто за мной не подглядывает. И я уже здорово научилась разбираться в индексах книг на полках.

Иногда я думаю о Мими. Мэри было просто очень распространённое имя, так что в общем ничего особенного в нём и не было. А ещё у неё нет никаких татуировок.

Я слежу за ней, прикрывшись книжкой «Даритель», пока она расставляет книги на полках. Она тихонько напевает что-то, слегка пританцовывает, и её широкая красная юбка покачивается из стороны в сторону. Она поправляет правой рукой свою чёлку, и я вижу блеск золота на её безымянном пальце.

Я переворачиваю страницу и усаживаюсь поудобнее в мягком кресле-мешке. Я очень хочу не спускать глаз с Мими.

Пасха

Мы с мистером Лиакосом очень долго едем в его зелёном грузовичке. Я кутаюсь в одеяло. В общем-то не холодно, но ощущение мягкой, тёплой ткани, обнимающей меня, очень приятно. Впервые за последние несколько часов я чувствую себя в безопасности и могу наконец поплакать. Именно это я и делаю. Я сворачиваюсь маленьким клубочком, прислоняюсь к двери. На панели — икона Богородицы, она покачивается вместе с нами, когда мы переезжаем железнодорожные пути. Неоновые цифры на часах говорят, что уже 4:55.

Мистер Лиакос очень добр и позволяет мне просто плакать и не говорит, что всё будет хорошо. Всё, что он делает, — это просто слегка сжимает мне плечо.

Мы едем просёлочными дорогами, они вьются среди полей с некошеной травой и тощими ёлками. Спустя какое-то время мистер Лиакос сказал:

— Если честно, я не знаю, куда еду.

— А разве нам не нужно в полицию? — говорю я сквозь слёзы. Мой голос неожиданно кажется тоненьким и совсем детским.

Мистер Лиакос качает головой.

— Это может быть опасно.

Опасно? Опасно обращаться в полицию? Что же происходит? Мне становится ещё страшнее. И я сжимаю деревянный квадрат ещё сильнее.

— Ефросинья, — говорит мистер Лиакос, — ты видела тех людей, которые ворвались в ваш дом?

Я отрицательно качаю головой.

— Я только слышала их.

— Сегодня ночью было нападение почти на все семьи нашего прихода. Поэтому я звонил твоему папе, хотел убедиться в том, что вы в порядке. Ведь вы живёте далеко от города, дальше всех, я надеялся, что успею вас предупредить, и вы сможете уехать, скрыться.

— Но почему мы не можем пойти в полицию? — спрашиваю я. И я даже не сразу понимаю, что он говорит: почти все люди, которых я знаю, мертвы.

— Полиция подожгла церковь.

— Что?!

Я даже не могу себе представить, что кто-то может поджечь наш храм Иоанна Богослова. Ведь когда входишь в храм, с его белыми стенами, с его сводчатыми потолками, — ощущаешь покой и красоту, густой запах ладана. И святые смотрят на тебя с икон. Все эти иконы… Неужели они сгорели? Я в ужасе. Два места в мире, о которых я думала, что они не изменятся никогда, — дом и храм — больше не существуют.

Мистер Лиакос шмыгает носом, и я вижу, что его глаза блестят от слёз. Церковь — это его мир. Он вместе с семьёй бывает на каждой службе.

— А ваша семья как, в порядке? — спрашиваю я.

Он просто трясёт головой. Он очень внимательно смотрит на дорогу, и я не уверена, что он сам верит в то, что произошло.

— Дэниел в Австрии, в университетской поездке, — спустя какое-то время говорит он. Его голос еле слышен. — Он, должно быть, в порядке. Я пока не связывался с ним. И я даже не знаю, что сказать, когда позвоню.

Я представляю себе Дэниела далеко, в чужой стране, как он узнаёт, что его мамы больше нет, и теперь он — единственный ребёнок.

И я теперь единственный ребёнок. Сирота. Чувствую, как сжимается горло и глаза опять наполняются слезами. Какие последние слова я сказала Кейт и Оливии? Я даже не помню.

— Прекратите свинячить в ванной, мне нужно почистить зубы!

Я просто ужасный человек. Прячу лицо в ладони.

Мы всё едем и едем, и я засыпаю в слезах. Когда я просыпаюсь, во рту у меня какой-то очень гадкий привкус, и шея затекла от того, что во сне я опиралась на деревянную панель грузовичка. За окном светло, утро, 7:22. Наша машина останавливается. А, так вот почему я проснулась. Поднимаю голову и неуверенно оглядываюсь. Мы на парковке возле Макдоналдса.

— Нам нужно поесть и сходить в туалет, — говорит мистер Лиакос. — Голодная?

— Да, — отвечаю. И мне и вправду срочно нужно в туалет. Я разворачиваю одеяло, отстёгиваю ремень безопасности. Я выгляжу просто ужасно. Моё белое платье всё мятое, в пятнах, волосы растрёпаны, я босиком.

И тут я впервые замечаю, что мистер Лиакос тоже выглядит совсем неважно. На нём стихарь поверх подрясника, но с разорванной горловиной и какие-то тёмные пятна на боку. Глаза у него красные, с тёмными кругами вокруг. Он пахнет ладаном и костром одновременно.

Мы некоторое время смотрим друг на друга, и мистер Лиакос говорит:

— Думаю, они вызовут полицию, если увидят нас в таком виде.

— Наверное, — соглашаюсь я.

— Где-то под твоим сиденьем должна быть расчёска — причешись, а я сниму стихарь.

Что он и делает, правда, удаётся это ему с трудом в таком маленьком пространстве. Аккуратно сворачивает стихарь и подрясник, кладёт их в бардачок. Он остаётся в белой футболке и штанах цвета хаки. Вполне нормально, за исключением красных пятен сбоку, на футболке. Я начинаю подозревать, что и те пятна, на стихаре, были пятнами крови. Я нахожу расчёску, привожу волосы в порядок. Но всё ещё чувствую себя ужасно.

— Завернись в одеяло, как будто ты только что проснулась, может быть, никто не обратит внимания, — говорит мистер Лиакос.

— Хорошо, но у вас кровь на футболке.

— Постараюсь прикрыть её рукой.

Мы выходим из машины. Мои ноги слабые, дрожат из-за того, что так долго были согнуты. Со стороны кажется, будто бы мы куда-то путешествовали и решили позавтракать в Макдоналдсе.

Розовый восход пробивается сквозь облака, я сонная и голодная, вот только я с мистером Лиакосом, а не с родителями и Кейт. Только всё неправильно. Всё не так, как должно быть.

В Макдоналдсе почти никого. Из других посетителей только мужчина в заляпанном краской комбинезоне и пожилая пара, которая завтракает блинчиками в уютном закутке. Девушка за кассой даже не смотрит в нашу сторону, когда мы входим. У неё тройной пирсинг в ухе, и она явно тайком строчит эсэмэски прямо за прилавком.

— Так, давай сначала по туалетам, — шепчет мистер Лиакос. — Надо бы умыться и хорошенько помыть руки.

Я киваю и думаю: «Как было бы здорово сейчас почистить зубы, избавиться от этого противного привкуса во рту».

Женский туалет грязноват и пахнет мылом для рук. Я быстренько пользуюсь возможностью сходить в туалет, вешаю одеяло на дверь, чтобы оно не попало в какие-то подозрительные лужицы на коричневой плитке. Я и сама стараюсь не наступить в них босыми ногами. Напоследок я запихиваю туалетную бумагу в эти противные трусы. Это не очень-то помогает. Я невольно морщусь, когда трусы опять прилипают к моему телу.

Я мою руки и вдруг замираю, увидев собственное отражение в зеркале. Может быть, виноват желтовато-зелёный свет в туалете? Но моя кожа почему-то совершенно неправильного цвета. Очень серая. Глаза припухшие и очень грустные. Брызгаю в лицо тёплой водой и смотрю, нет ли бумажных полотенец. Нет. Только никому не нужные сушилки для рук.

У мистера Лиакоса тоже с лица катятся капельки воды, когда он наконец-то выходит из мужского туалета. Хотя в общем-то он выглядит посвежевшим.

— Ну, давай возьмём что-нибудь поесть, — говорит он.

Мы подходим к кассе, смотрим меню.

— Чем я могу вам помочь? — спрашивает девушка за кассой, по-прежнему не отрывая глаз от телефона.

— Одну минуточку, — говорит мистер Лиакос.

Я пытаюсь выбрать между овсяной кашей и хашбрауном, когда вдруг вспоминаю, что вообще-то могу есть всё, что захочу. Пост закончился.

— Ты помнишь, мы можем есть мясо, — тихонько шепчет мистер Лиакос, видимо, ему тоже только что пришла в голову та же мысль, — но лучше выбрать что-то, что удобно будет есть в машине.

Папа с мамой собирались отвезти нас в наше любимое кафе «Крекер Бэррел» после окончания поста. И там я собиралась заказать яичницу с ветчиной и вафли. Опять хочется разреветься, хотя это, конечно, очень глупо: плакать из-за вафель, когда почти все, кого ты знаешь, погибли. Кассирша начинает с подозрением рассматривать нашу грязную одежду и уставшие лица, и я сжимаю кулаки, ногти впиваются мне в ладошку, только так я могу сосредоточиться на меню и не заплакать.

— Ты уже решила, что хочешь? — спрашивает мистер Лиакос. Он тоже замечает, что девушка пристально нас разглядывает, и начинает неуверенно переминаться с ноги на ногу.

— Макмаффин с яйцом и апельсиновый сок, — быстро говорю я.

— И ещё добавьте два МакМаффина со свиной котлетой и большую диетическую кока-колу.

Девушка пробивает наш заказ.

— Приложите карточку, — говорит она, прикасаясь к кассовому экрану длинным золотым ногтём.

Мистер Лиакос проводит карточкой и уходит, чтобы налить себе напиток. Я стою, пью апельсиновый сок, который только что получила. Но он совсем не помогает избавиться от этого отвратительного вкуса во рту.

Еда готовится недолго, но ожидание под пристальным взглядом кассира заставляет меня нервничать. Я испытываю большое облегчение, когда мистер Лиакос передаёт мне тёплый бумажный пакет, и мы возвращаемся к машине.

Мистер Лиакос ест прямо во время движения, придерживая руль коленкой. Я держу свой сэндвич в руках некоторое время, прежде чем откусить от него, наслаждаюсь его теплом. Мясо очень вкусное. Мои руки все жирные, когда я наконец его доедаю. Вытираю руки салфеткой, потом достаю деревянный квадрат из-под сиденья.

— Вы уже знаете, куда мы едем? — спрашиваю мистера Лиакоса.

— У меня появилась одна идея, — говорит он. — Хочу проверить, как там отец Иннокентий. Он в последнее время сильно болел и редко бывал в храме. Если он жив и в порядке, может быть, он знает, что происходит и куда нам лучше отправиться.

— Хорошо, — говорю я и стараюсь припомнить, как выглядит отец Иннокентий. Я помню, что родители как-то говорили о нём, но я совершенно не могу его вспомнить.

— Нам ехать около часа, — говорит мистер Лиакос, — у него трейлер в лесу, он предполагал, что за ним следят.

«А, вот о чём ты думал всё это время», — мелькает у меня мысль.

От мяса желудок приятно тяжелеет, и я опять начинаю засыпать. Заворачиваюсь в одеяло, обнимаю руками мой квадрат и закрываю глаза.

Уснуть как следует не получается — дорога слишком ухабистая. Но я, видимо, всё-таки заснула, потому что когда грузовичок внезапно останавливается, цифры на панели показывают 8:41. Мистер Лиакос что-то быстро говорит. Что он говорит? Я совершенно дезориентирована, и мой желудок уже явно не рад съеденному МакМаффину.

— Ефросинья. Ефросинья, оставайся на месте, не шевелись. Я пойду спрошу, что там происходит. А ты не выходи из машины, по крайней мере, пока не поймёшь, что это безопасно. Хорошо? Держись за икону и повторяй: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Просто повторяй.

— Что? Что происходит?

— Просто повторяй эту молитву, — говорит он, открывая дверь машины.

Он отстёгивает ремень безопасности и выходит, улыбаясь очень уверенно, точно так же, как он это делает, когда встречает новых людей в церкви.

— Добрый день, — я слышу его мягкий голос, — дорога перекрыта?

— Ваше водительское удостоверение, пожалуйста, — я слышу ещё один голос.

— Да, да, секундочку, сейчас.

— Это что, у вас кровь на одежде?

— Да нет, просто кетчуп. Пришлось заехать в Макдоналдс, и этот пакетик практически взорвался у меня в руках.

Слышу ещё один, более низкий голос, с подозрением говорящий: «А что это у него на шее?»

— Покажите нам вашу цепочку, — говорит первый голос.

В ответ — тишина. Я сижу очень тихо, но моё сердце бьётся очень громко, мои руки сжимают мой собственный нательный крестик.

— Он из этих, — говорит более низкий голос, — пристрели его.

Я ещё не успеваю понять, что происходит, звук выстрела заставляет меня вздрогнуть.

— Проверь его карманы и телефон, — говорит первый голос, — потом проверь машину. Может быть, у него есть телефоны, адреса.

Я медленно поднимаю голову. Прямо посреди дороги, перегораживая её, стоит джип. Двое мужчин склонились над телом, лежащим на земле.

Я тяну за ручку, тихонечко открываю дверь. Она немного стукнула. Мужчины не повернулись. Они нашли кошелёк и сморят, что там, выбрасывая карточки и чеки прямо на дорогу.

Я выскальзываю на землю и прикрываю дверь. Бегу к лесу, прижимая к себе икону.

6 декабря 0000. Эра Толерантности

— Хиллари, ты всё ещё спишь?

Я лежу, отвернувшись к стене и поджав ноги. Сейчас 7:15. Мне нужно быть в школе в 7:55.

— Я же говорила, лучше бы мы купили те электронные часы с будильником. Поторопись, иначе опоздаешь, — слышу бабушкин голос.

— Я себя что-то плохо чувствую, — говорю я, — можно я не пойду в школу?

— Так. — Она подходит и щупает мой лоб. Её руки мягкие и пахнут кондиционером для белья, которым она всё время пользуется. Она совсем не плохая. Просто она не мама.

— Температуры нет, — говорит она, — а что тебя беспокоит? Живот болит?

— Я просто плохо себя чувствую, — повторяю я.

— Ты можешь пропустить занятия, только если серьёзно больна. Я думаю, всё будет хорошо.

Она пару раз гладит меня по плечу.

— Быстренько вставай, одевайся, а я подогрею колбаски и тосты, которые купил дедушка.

Мне совсем не хочется есть колбаски. Я думаю: «Сейчас декабрь». Но я киваю головой, мне не хочется её обижать.

И я встаю с кровати, чтобы её не расстраивать. Натягиваю джинсы и свитер. Я знаю, она очень старается. Откуда ей знать, что я чувствую? Я натягиваю пушистые носки, те, которые надеваю, когда мне грустно.

— Хиллари! — Бабушка кричит из соседней комнаты.

— Да?

— Почему твоя обувь у входной двери? Ты же знаешь правила: мы убираем вещи на место.

— Простите, я забыла.

Но я вру. Мои кроссовки — ровно на том месте, где я оставила их вчера вечером, они выглядят там очень одинокими, и кажется, им самим себя жалко.

Я вытряхиваю их, прежде чем надеваю, так, на всякий случай. Святитель Николай ничего в них не оставил. Теперь я злюсь на саму себя. Дурочка. Конечно, в них ничего нет. Я ем свою дурацкую колбасу с тостами и заставляю себя почувствовать удовольствие.

7 декабря 0000. Эра Толерантности

По четвергам я хожу к доктору Сниду. После школы бабушка отвозит меня на своей машине, мы сидим в холле и ждём, пока доктор подойдёт к нам и отведёт меня в свой кабинет. Мне не нравится этот холл. Там всегда слишком тепло, а тёмно-коричневые стены вызывают у меня приступы клаустрофобии. Растения на столах из орехового дерева искусственные, наверное, потому, что здесь нет окон и будь они живые — завяли бы и просто умерли. Стулья на первый взгляд кажутся удобными, но они заставляют тебя сидеть слишком ровно, а подлокотники — слишком высокие. Одним словом, это один из таких холлов, который должен быть удобным и выглядеть домашним, но на самом деле создаёт ощущение, что ты задыхаешься.

— Хиллари?

Я отрываю глаза от «Дарителя». Доктор Снид стоит прямо напротив меня, держит подмышкой файл с историей моей болезни.

— Я подожду тебя здесь, дорогая, — говорит бабушка.

Я медленно иду за доктором в самый конец коридора. По сторонам его много дверей в разные кабинеты, некоторые плотно закрыты и рядом с ними, снаружи, включён «белый шум». Кабинет доктора Снида — второй с конца.

— Садись, — говорит он, включая «белый шум» и закрывая за собой дверь.

Я сажусь на кожаный диван, сжимаю свою книжку. Я вообще люблю везде ходить с книжкой — есть чем занять руки.

Доктор Снид садится на свой крутящийся стул, забрасывает ногу за ногу и открывает мой файл.

— Ну, как дела сегодня? — спрашивает он.

— Хорошо, — отвечаю, впрочем, я всегда так отвечаю. Он кивает головой, переворачивает страницы.

— Да, вижу, у тебя выдалась отличная неделя в школе.

— Ну, да.

Я думаю: «Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как доктор Снид сам был в седьмом классе?» Я даже не могу себе представить, что он носит какую-то другую одежду, кроме брюк в тонкую полосочку, жилетку и кроссовки. То есть то, во что он одет каждый раз. Над ним бы здорово посмеялись в нашей школе.

Он останавливается и поднимает к глазам один листок бумаги. Смешно вытягивает подбородок, чтобы прочитать, что же там написано.

Я сильнее сжимаю книжку.

— Вижу, что мисс Линда кое-что написала на твоём тесте по испанскому, — наконец произносит он. Он кладёт этот листок на стол и продолжает просматривать остальные. — Ты часто пишешь не то имя?

— Нет, — говорю я.

Доктор Снид хмыкает. Он достаёт ещё несколько листочков из файла и выкладывает их рядом с моим тестом.

— Подойди сюда и посмотри сама, — говорит он.

Я встаю с дивана и подхожу к столу посмотреть. Это всё разные мои работы: математика, словарный диктант по английскому и первая страница из теста по чтению. Они все подписаны «Хиллари». Даже не представляю себе, что там такого.

— Мне хотелось бы, чтобы ты обратила внимание на свой почерк вот здесь, — говорит мистер Снид, поправляя очки на носу. — Ты знаешь, мы многое можем сказать о человеке, глядя на его почерк.

Я ничего не отвечаю, просто смотрю на эти бумажки. Всё в них аккуратно, нет никаких ошибок.

— Сравни, как ты ошибочно подписала тест по испанскому и как подписаны другие бумаги. — Он тычет толстым пальцем в имя «Ефросинья» с моим фирменным, красивым росчерком на букве «ф», а потом указывает на «Хиллари», — тут — большие, квадратные печатные буквы. Видишь разницу?

Я киваю, но не понимаю, что из этого всего может следовать.

— Меня это очень беспокоит, Хиллари, — говорит он, сгребая бумаги и засовывая их обратно в файл.

Он некоторое время смотрит на меня не мигая.

— Меня очень беспокоит, что ты всё ещё ощущаешь дискомфорт с той девочкой, которую зовут Хиллари. Ты всё ещё не чувствуешь себя полноправной хозяйкой этого имени.

Я опускаю глаза, смотрю на книгу.

— Да нет, я в порядке, всё нормально.

— Я думаю, что тебе необходимо попрактиковаться писать своё имя, выработать свой собственный почерк. Почувствуй себя комфортно тем, кто ты есть на самом деле. Я дам тебе небольшое задание на дом. Ты должна поработать над тем, как ты пишешь своё имя, придумай и отработай собственную подпись.

— Хорошо, — говорю я и сажусь обратно на диван.

Он глубоко вздыхает и кладёт файл на стол.

— Это часто случается с людьми, пришедшими из оккультизма или деструктивных сект, им сложно найти свой собственный голос, свою индивидуальность. Но ты сильная девочка. Я думаю, что со временем ты сможешь перерасти то, что тебе пришлось пережить, и ты сможешь построить новую жизнь.

— Тебя это расстраивает? — продолжает он. — Я заметил, ты начинаешь заламывать пальцы, когда тебя что-то беспокоит.

— Всё в порядке, — повторяю я.

— Хиллари, это совершенно нормально — испытывать сложности в такой ситуации, особенно в твоём возрасте. Я уверен, ты очень любила свою семью.

Я только киваю головой.

— И то, что случилось с ними, это, конечно, трагедия. Но мы можем извлечь из этого урок: узкое мышление и осуждение других вызывает в людях агрессию. Мы должны подняться выше чёрно-белого восприятия действительности. Мы должны научиться принимать всех людей такими, какие они есть.

Я смотрю на портрет старика на обложке моей книги. Эти люди жили в чёрно-белом мире. Но разве это было не из-за того, что они избавились от таких вещей, как любовь, и разве не злоба привела к насилию? Мне кажется, что доктор Снид говорит что-то совсем не то, говорит что-то совершенно противоположное.

— Это очень сложно понять в твоём возрасте, я знаю, — продолжает он, — но подумай о том, как далеко ты уже продвинулась. Когда ты пришла сюда в первый раз — ты отказывалась от мяса по средам и пятницам! Ты понимаешь теперь, какая это свобода — возможность выбора любой пищи? И вся жизнь такова. Если ты позволишь другим людям устанавливать внешние рамки в отношении себя, ты упустишь возможность попробовать много прекрасных вещей в жизни. Самое главное — прими других и саму себя такими, какие мы все, и ты в том числе, есть на самом деле, и это принесёт тебе счастье.

«Но я совершенно несчастна», — думаю я.

— Просто подумай об этом, — продолжает доктор Снид, — принятие себя как Хиллари вовсе не означает предательства по отношению к твоей семье и памяти о ней. Ты можешь любить их и скучать без них, но ты должна сформировать собственный взгляд на жизнь, на то, что для тебя означает стать хорошим человеком.

Мы сидим в тишине. Мне не хочется с ним разговаривать. И мне не хочется приходить сюда.

— Ты подумаешь об этом?

— Я не знаю, — отвечаю я.

— Ну, хорошо, это, конечно, твоё дело. Но я считаю, что это будет очень полезно для тебя.

Пасха

На деревьях ещё нет листвы, и я боюсь, что мужчины увидят меня до того, как я смогу убежать достаточно далеко. Бежать босиком очень больно. Мне так страшно, что я бегу не оглядываясь. Когда они откроют машину, сразу увидят два стаканчика из Макдоналдса. А ещё моё одеяло на пассажирском сиденье. Они сразу всё поймут. В любую минуту они могут побежать за мной и убить.

Мистер Лиакос мёртв.

Мистер Лиакос мёртв.

Я взбираюсь на холм, сбегаю по противоположной стороне, поскальзываюсь на прошлогодних листьях. Мне нужно найти место, где я могу спрятаться. Слышу, как стучит моё сердце, и боюсь опять описаться.

Слышу выстрелы позади. Я останавливаюсь на минуту, смотрю вокруг — куда же можно спрятаться, хоть что-то, что может меня прикрыть. Ничего. Только деревья. И даже нет ни одного толстого дерева, за которым я могу укрыться. Я слышу, как кто-то идёт в моём направлении, с шумом, грубо ломая кусты.

Мне очень страшно. Мне просто хочется, чтобы всё скорее закончилось. Только пусть это будет не больно. Только пусть это будет не больно. Господи, Иисусе Христе, помилуй мя. Господи, Иисусе Христе, помилуй мя. Разбуди меня, пожалуйста, пусть это будет просто ночной кошмар, останови это, пожалуйста, останови это…

— Вот она!

Я быстро поворачиваюсь, держу икону перед собой.

Слышу ещё один выстрел, на этот раз такой громкий, что, кажется, он совершенно оглушает меня. Что-то сильно ударяет меня в грудь так, что я падаю навзничь. Во всём мире — полная тишина, кроме какого-то странного высокого звона. Я лежу в грязи на старых прошлогодних листьях не шевелясь. Наверное, я умерла.

Проходит много времени, прежде чем я могу пошевелиться. Звон понемногу затихает, и я слышу, как ветер шевелит листья, слышу чириканье пролетевшей мимо птички. Моя грудь болит так, будто кто-то сильно меня ударил. Я лежу с закрытыми глазами и надеюсь услышать мамин голос. Может быть, она рядом?

Но нет никакого голоса. Какой-то муравей или комар или кто-то ещё кусает меня за щиколотку. Наконец я открываю глаза.

Я всё ещё в лесу. Позднее утреннее солнце нежно светит сквозь ветви. Куда делся тот мужчина? Я сажусь, у меня кружится голова, я оглядываюсь вокруг.

Лес пуст. Никого нет. Что случилось? Меня застрелили? Я прикасаюсь к груди. Очень больно, но там нет крови. И вообще, на мне нет ни капли крови. Только мои ладони почему-то поцарапаны, точно так же, как в школе на уроке физкультуры после перетягивания каната.

Моя щиколотка чешется. Я начинаю сильно её тереть. Не могу понять, что же произошло.

Я бежала. Потом остановилась. Я слышала, как кто-то шёл за мной, но спрятаться было невозможно. Он что-то крикнул, я повернулась, держа икону перед собой… так… а где икона?

Я встаю и осматриваю землю вокруг. А, вот она, в паре метров от меня, лежит ликом кверху, около упавшей сосны. Я иду, чтобы взять её, и вдруг останавливаюсь.

Это же икона святителя Николая, это мамин святой покровитель, эта икона всегда стояла на её столике, у кровати. Святитель в полном спокойствии, на золотом фоне, в одной руке у него — Библия, другая поднята для благословения. Его лицо не изменилось — всё такое же серьёзное и тихое, хотя я вижу, что его грудь прострелена, прямо посередине, между двух голубых крестов на его шарфе.

Я поднимаю икону, мои руки дрожат. Она кажется маленькой и лёгкой в моих руках. Я поворачиваю её. Она всего сантиметра два шириной, но пуля не пробила икону насквозь. С обратной стороны она выглядит совершенно целой. Николь Мэфьюз — написано чёрным фломастером в левом углу. Я опять переворачиваю икону.

Значит, я держала её прямо перед собой, когда тот человек выстрелил. Должно быть, она остановила пулю, но сила отдачи пришлась на мои руки, поэтому я упала. Наверное, тот подумал, что я умерла?

Я опять сажусь на землю и смотрю на икону. Святитель Николай очень спокоен. Но то, что пуля у него в груди, очень беспокоит меня. Я хочу достать её ногтями, пытаюсь раскачать её, чтобы вынуть. Сажусь на камень у корней деревьев, это придаёт мне большую устойчивость.

Пуля очень плотно вошла в дерево, но через несколько минут у меня что-то начинает получаться.

Тонкая струйка крови вытекает из груди святителя.

9 декабря 0000. Эра Толерантности

— Ну, как? Тебе понравилось? — спрашивает Мими с улыбкой.

— Да, было очень интересно, но грустно, — говорю я, возвращая «Дарителя».

Она держит книжку и медленно проводит пальцем по портрету старика. Это одна из причин, почему я читаю книги, которые даёт мне она. Я знаю, Мими любит каждую из них.

— Да, она немного грустная, — говорит она, перекладывая книгу в специальную тележку, — мне хотелось бы, чтобы книжка не заканчивалась так быстро, чтобы мы были уверены, что у Джона и Гейба всё сложилось хорошо.

— Да, и мне, — говорю я, — я так и не поняла — это ему приснилось или он действительно спрятался в безопасном месте. Почему бы автору не написать об этом просто и понятно?

— Наверное, она думала, так будет более правдоподобно, — говорит Мими, — жизнь полна таких моментов, когда кажется, ты висишь над пропастью. И далеко не всё в жизни устраивается просто и красиво.

— Вот именно поэтому я считаю, что книжка должна заканчиваться хорошо, — говорю я, — в жизни и так слишком много грусти.

Мими смеётся.

— И чем старше ты становишься, тем она грустнее… Какое утешение.

Мими ставит локти на стол и опускает свой подбородок в ладони. Колечко блестит на её правой руке.

— У меня есть для тебя ещё одна книжка, конечно, если ты хочешь. Она грустная сначала, но у неё счастливый конец. Это одна из моих любимых.

— Конечно, хочу. — Она каждый раз говорит, что вот эта и есть её любимая книжка.

— А о чём она?

— Она о девочке, у которой случилось несчастье, девочка грустит. Она учится в девятом классе, и она очень одинока, и ей самой приходится разбираться, как пережить прошлое. На первый взгляд это выглядит депрессивно, но на самом деле там очень много смешных моментов. Там отлично описана школа.

Мими встаёт и провожает меня обратно в отдел юношеской литературы.

Я думаю о школе, где мисс Линда следит за мной и другие дети со мной не разговаривают. Да, звучит очень знакомо.

— Андерсен… Андерсен… — Мими бормочет себе под нос. Она просматривает корешки книг, ищет нужное название.

— Я думаю, что у меня тоже иногда бывает депрессия, — говорю я. Даже не знаю, зачем я это говорю. Я, в общем-то, не очень хорошо знакома с ней.

Мими не сразу отвечает. Потом она говорит:

— У меня тоже…

Она вынимает книгу и передаёт её мне. На обложке — лицо девочки, немного прикрыто ветвями ивы.

— Вот она. Книга называется «Не молчи». Но ты должна будешь рассказать мне, что ты о ней думаешь. Особенно о деревьях Мелинды.

— О чём?

— Ты сама всё увидишь.

Я смотрю на обложку, а Мими смотрит вокруг, как будто ей совсем не хочется возвращаться назад, за её стол. Она, сама не замечая того, крутит кольцо на пальце.

— Мими?

— Да?

— Почему ты носишь обручальное колечко на правой руке?

Она перестаёт теребить кольцо и внимательно смотрит на меня. Я знаю этот взгляд: взрослые смотрят на тебя так, когда решают — стоит ли тебе говорить что-нибудь или нет.

— Потому, что это та рука, которой раньше давали обеты, — говорит она и так же внимательно смотрит на меня.

— Раньше я тоже знала… таких людей… которые тоже поступали так… — шепчу я.

Мими кивает головой. Она оглядывается: рядом с нами никого нет.

— Знаешь, что, — говорит она, — почитай «Не молчи», а потом мы поговорим о деревьях.

10 декабря 0000. Эра Толерантности

Воскресное утро — значит, включён телевизор. Новые серии всех сериалов и шоу в воскресной программе. Бабушка и дедушка смотрят новую серию «Спасённый Сантой» — в общем, это о Санта-Клаусе, который приходит к разным родителям, которые осуждают всё на свете, он учит их, как принимать собственных детей, несмотря ни на что.

Папа с мамой, скорее всего, не разрешили бы мне это смотреть. Подростки часто совершают поступки, из-за которых потом стыдно, и смотреть на это вместе с бабушкой и дедушкой как-то не очень, к тому же Санта-Клаус — это такая старушка. Думаю, мои родители бы сильно рассердились на это. Но я устала сидеть одна в своей комнате, к тому же за окном — дождь, так что я сижу на дедушкином кожаном стуле и вывожу в блокноте «Хиллари» снова и снова. Может быть, если я буду это делать хорошо, доктор Снид перестанет задавать мне свои вопросы?

Я стараюсь написать это имя по-разному — слитно, потом большими круглыми буквами, как любят писать у нас девочки в классе, даже подрисовываю сердечко. В конце концов я начинаю раздражаться и опять писать большими квадратными буквами.

Это не моё имя. Я так много раз его писала, что все эти буквы потеряли всякий смысл. Я вырываю исписанные странички из блокнота, мну их и выбрасываю.

Этот шум заставляет дедушку поднять на меня глаза.

— У тебя там всё в порядке, Хилли-Билли? — спрашивает он своим скрипучим голосом. — Опять проблемы с математикой?

— Я не знаю, — ворчу я.

А про себя думаю: «И я не Хилли-Билли».

— Пойду наверх, немного почитаю.

— Вот правильно, отдохни, — говорит дедушка, снова поворачиваясь к телевизору.

Я поднимаюсь и иду наверх именно в тот момент, когда Санта-Клаус снимает свою фальшивую бороду и начинает красить губы.