Неточные совпадения
Знавал Марко Данилыч иных из названных Макриной и соглашался со старицей, что в самом деле жены они добрые,
матери хорошие, потому, главное, прибавлял он, что
живут во страхе Господнем.
— Решил я. Стану просить
мать Манефу, приняла бы к себе Дуню… А вы уж ее не оставьте, Дарья Сергевна,
поживите с ней, покамест будет она в обученье. Она ж и привыкла к вам… Обидно даже немножко — любит она вас чуть ли не крепче, чем родного отца.
Мать Макрина по книгам учила ее, иногда Таифа место ее заступала, на досуге и сама Манефа поучала девочку, как
жить по-доброму да по-хорошему…
—
Жили мы
жили, не знали ни бед, ни напастей, — на каждом слове судорожно всхлипывая, стала говорить
мать Таисея комаровская, игуменья обители Бояркиных.
Не сумел дядя Архип путем о том рассказать, не умели и другие бурлаки, что теперь, повскакав с палубы, столпились вдоль борта разглядывать стариц. Только и узнали
матери, что
живет Смолокуров на Нижнем базаре, а в какой гостинице, Господь его знает.
Радушно встретил Смолокуров старую знакомую,
мать Таифу. Узнав, что она уж с неделю
живет у Макарья, попенял ей, что до сей поры у него не побывала, попрекнул даже, что, видно-де, у ней на ярманке и без него знакомых много. И
мать Таисею ласково принял.
— Что ж ей очень-то печалиться? — успокоившись несколько насчет Фленушки, молвил Петр Степаныч. «Видно,
мать Таисея ради красного словца пустяков наплела», — подумал он и продолжал свои речи, бращаясь к Ираиде: — Марья Гавриловна была не из обительских, не под матушкиным началом
жила, Прасковьи Патаповны свадьбу отец устроил…
Живя с Дуней долгое время у
матери Манефы, Дарья Сергевна хорошо знала обительскую баловницу, игривый, веселый нрав ее, озорные шалости и затейные проказы.
— Да с чего ты так к сердцу принимаешь? — говорил жене Зиновий Алексеич. —
Жили без него и вперед будем
жить, не тужить, никому не служить. Не бечи́ ж за ним, не знай зачем. Был, провалил; ну и кончено дело. На всех,
мать моя, не угодишь, на всех и солнышко не усветит… По-моему, нечего и поминать про него.
— Советно ли с мужем-то будет
жить? В достатке ли?.. Молви, батюшка отец Софрон! — пригорюнясь, спрашивала, насилу пробившись сквозь толпу,
мать Оленушки.
— Советно ли жить-то будут — не утаи, скажи, батюшка отец Софрон!.. — приставала Оленушкина
мать.
— Как же не знать матушку Манефу? — сказала Аграфена Ивановна. — При мне и в обитель ту поступила. В беличестве звали ее Матреной Максимовной, прозванье теперь я забыла. Как не знать матушку Манефу? В послушницах у
матери Платониды
жила. Отец горянщиной у ней торговал, темный был богач, гремел в свое время за Волгой… много пользовалась от него Платонидушка.
— Больше шести годов у матушки Манефы выжила я в обители, — отвечала Дарья Сергевна. — Сродница моя, дочка купца Смолокурова, обучалась там, так я при ней
жила. Всех знаю: и матушку Таифу, теперь она в казначеях, и уставщицу
мать Аркадию, и Виринею, эта по-прежнему все келарничает.
— Ничего пока не известно, — отвечал Патап Максимыч. — Думать надо, по-старому все останется. Видно, попугали
матерей, чтобы
жили посмирней. А то уж паче меры возлюбили они пространное житие. Вот хоть бы сестрица моя родимая — знать никого не хотела, в ус никому не дула, вот за это их маленько и шугнули. Еще не так бы надо. Что
живут? Только небо коптят.
— Что туман нá поле, так сынку твоему помоленному, покрещенному счастье-талан на весь век его! Дай тебе Бог сынка воспоить, воскормить, на коня посадить! Кушай за здоровье сынка, свет родитель-батюшка, опростай горшочек до последней крошечки —
жить бы сынку твоему на белом свете подольше, смолоду отца с
матерью радовать, на покон жизни поить-кормить, а помрете когда — поминки творить!
Обе манатейные, обе постригались в Касимове, обе вместе со слепой
матерью Крискентией поселились в убогой келье, уцелевшей от упраздненной пустыни, и стали
жить возле гробницы игуменьи Аграфены из боярского рода Глебовых, почитаемой в окрестности святою и блаженною.
— Тетенька Марья Ивановна больше других знает. Она самое Катерину Филипповну знавала, когда святая
мать после Петербурга и Кашина в Москве
жила, — сказала Варенька. — Она утишит твои душевные волненья. Одна только она может вполне ввести тебя в светлый чертог полного духовного разуменья.
И что-то всем стало невесело. Недолго гостили парни у Мироновны, ушли один за другим, и пришлось девушкам расходиться по домам без провожатых; иные, что
жили подальше от Ежовой, боясь, чтобы не приключилось с ними чего на дороге, остались ночевать у Мироновны, и зато наутро довелось им выслушивать брань
матерей и даже принять колотушки: нехорошее дело ночевать девке там, где бывают посиделки, грехи случаются, особливо если попьют бражки, пивца да виноградненького.
— Матушка Манефа ни в какие дела теперь не вступает, все дела по обителям мне препоручила, — сказала
мать Филагрия. — Теперь она здесь, в Комарове, приехала сюда на короткое время, а
живет больше в городе, в тех кельях, что накупила на случай выгонки. Целая обитель у нее там, а я здешними делами заправляю, насколько подает Господь силы и крепости. Отдайте мне, это все одно и то же. И прежде ведь матушка Манефа принимала, а расписки всем я писала. Ермолаю Васильичу рука моя известна.
Как ни уговаривал и Груню съездить вместе Патап Максимыч, с ним не поехала: и то ее дети по случаю свадьбы Самоквасовых долго оставались под призором нянек, хоть и были все время в том же городе, где
жила их
мать, но за свадебными хлопотами она почти не видала их.
Так же ко всему равнодушною казалась
мать Филагрия: она также приписана была к городу,
жила вместе с Манефой.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так
пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что
мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова
матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила
мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они
живут.
— Да… нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, — сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя
матери, он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранилась от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая
жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя
жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором
жили и умерли его отец и
мать. Они
жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Живя старою жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие ко всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной этим равнодушием
матери, к милому, прежде больше всего на свете любимому нежному отцу.