Неточные совпадения
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и
жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей
матери.
О чем плачешь?
мать воротится, не останется
жить в Оренбурге».
И с лишком месяц
прожили мы с сестрицей без отца и
матери, в негостеприимном тогда для нас Багрове, большую часть времени заключенные в своей комнате, потому что скоро наступила сырая погода и гулянье наше по саду прекратилось.
Оставшись наедине с
матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что
матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые
жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей
матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
Применяясь к моему ребячьему возрасту,
мать объяснила мне, что государыня Екатерина Алексеевна была умная и добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем было хорошо
жить, чтоб все учились, что она умела выбирать хороших людей, храбрых генералов, и что в ее царствование соседи нас не обижали, и что наши солдаты при ней побеждали всех и прославились.
Потом я стал просить поглядеть братца, и Параша сходила и выпросила позволенья у бабушки-повитушки, Алены Максимовны, прийти нам с сестрицей потихоньку, через девичью в детскую братца, которая отделялась от спальни
матери другою детскою комнатой, где обыкновенно
жили мы с сестрицей.
Мы по-прежнему ходили к нему всякий день и видели, как его мыли; но сначала я смотрел на все без участья: я мысленно
жил в спальной у моей
матери, у кровати больной.
«Одна моя надежда, — говорила
мать, — Чичаговы; по счастью, они переезжают тоже в деревню и станут
жить в тридцати верстах от нас.
Не дождавшись еще отставки, отец и
мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно было выйти увольнение от службы; дяди остались
жить в нашем доме: им поручили продать его.
Мать очень твердо объявила, что будет
жить гостьей и что берет на себя только одно дело: заказывать кушанья для стола нашему городскому повару Макею, и то с тем, чтобы бабушка сама приказывала для себя готовить кушанье, по своему вкусу, своему деревенскому повару Степану.
Мать оставила у меня книги, но запретила мне и смотреть их, покуда мы будем
жить в Мертовщине.
Мать ни за что не хотела стеснить его свободу; он
жил в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и приходил в дом, где
жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему было угодно, даже ночью.
Матери моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: «Как это могли
жить в такой мурье и где тут помещались?» В самом деле, трудно было отгадать, где тут могло
жить целое семейство, в том числе пять дочерей.
Мать захотела
жить в кабинете, и сейчас из спальной перенесли большую двойную кровать, также красного дерева с бронзою и также великолепную; вместо кроватки для меня назначили диван, сестрицу же с Парашей и братца с кормилицей поместили в спальной, откуда была дверь прямо в девичью, что
мать нашла очень удобным.
Прасковья Ивановна, еще ребенком выданная замуж родными своей
матери за страшного злодея, испытав действительно все ужасы, какие мы знаем из старых романов и французских мелодрам, уже двадцать лет
жила вдовою.
Я описывал Прасковью Ивановну такою, какою знал ее сам впоследствии, будучи еще очень молодым человеком, и какою она долго
жила в памяти моего отца и
матери, а равно и других, коротко ей знакомых и хорошо ее понимавших людей.
Наконец мы собрались совсем, и хозяйка согласилась отпустить нас, взяв честное слово с моего отца и
матери, что мы непременно приедем в исходе лета и
проживем всю осень.
Мать улыбнулась и сказала: «Ты еще мал и ничего, кроме Багрова, не видывал, а когда
поживешь летом в Чурасове, так заговоришь другое».
Мы с отцом довольно скоро переоделись;
мать, устроив себе уборную в лубочном балагане, где
жили перевозчики, одевалась долго и вышла такою нарядною, какою я очень давно ее не видел.
Когда речь дошла до хозяина, то
мать вмешалась в наш разговор и сказала, что он человек добрый, недальний, необразованный и в то же время самый тщеславный, что он, увидев в Москве и Петербурге, как
живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам так же
жить, а как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров, немцев и французов, но, увидя, что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
Тогда только вполне объяснилось для меня положение
матери, в котором
жила она в семействе моего отца.
Припомнив все, слышанное мною в разное время от Параши, и вырывавшиеся иногда слова у
матери во время горячих разговоров с отцом, я составил себе довольно ясное понятие о свойствах людей, с которыми она
жила.
И от всего этого надобно было уехать, чтоб
жить целую зиму в неприятном мне Чурасове, где не нравились мне многие из постоянных гостей, где должно избегать встречи с тамошней противной прислугой и где все-таки надо будет сидеть по большей части в известных наших, уже опостылевших мне, комнатах; да и с
матерью придется гораздо реже быть вместе.
Ей предстояло новое горе:
мать брала с собой Парашу, а сестрицу мою Прасковья Ивановна переводила
жить к себе в спальню и поручила за нею ходить своей любимой горничной Акулине Борисовне, женщине очень скромной и заботливой.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так
пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что
мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова
матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила
мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они
живут.
— Да… нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, — сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя
матери, он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранилась от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая
жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя
жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором
жили и умерли его отец и
мать. Они
жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Живя старою жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие ко всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной этим равнодушием
матери, к милому, прежде больше всего на свете любимому нежному отцу.