Неточные совпадения
— Так я и отпишу к матушке, — молвила Макрина. — Приготовилась бы принять дорогую гостейку. Только вот что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то
у нас где будет ваша Дунюшка? Келий-то таких нет. Сказывала я вам намедни, что в игуменьиной стае тесновато будет ей, а в других кельях еще теснее, да и не понравится вам — не больно приборно… А она, голубушка, вон к каким хоромам приобыкла… Больно уж ей
у нас после такого приволья не
покажется.
— Нет, покамест,
кажись, ничего… А вот что: зайди-ка ты к Зиновью-то Алексеичу, молви ему, что и я
у вас же пристал.
Все бы,
кажется, было приспособлено к потребностям торговцев, обо всем подумали, ни о чем не забыли, но, к изумленью строителя, купцы в Главный дом не пошли, а облюбовали себе трактиры, памятуя пословицу, что еще
у Старого Макарья на Желтых Песках сложилась: «Съездить к Макарью — два дела сделать: поторговать да покуликать».
А помня завсегда, что тятеньке покойнику вы были приятелем, хлеб-соль с ним важивали и,
кажется, даже бывали
у вас общие дела, хочу на сей раз вам услужить.
И остался племянник
у дяди до по́лночи, говорил с ним о делах своих и намереньях, разговорился и с сестрицами, хоть ни той, ни другой ни «ты» сказать, ни «сестрицей» назвать не осмелился. И хотелось бы и бояться бы,
кажется, нечего, да тех слов не может он вымолвить; язык-от ровно за порогом оставил.
Покажется Татьяне Андревне, что
у Микитушки глаза мутны аль в лице побледнел, тотчас зачнутся расспросы: не болит ли головка, лихоманка не напала ли, не съел ли чего лишнего, не застудил ли себя.
Тихо и ясно стало нá сердце
у Дунюшки с той ночи, как после катанья она усмирила молитвой тревожные думы. На что ни взглянет, все светлее и краше ей
кажется. Будто дивная завеса опустилась перед ее душевными очами, и невидимы стали ей людская неправда и злоба. Все люди лучше, добрее ей
кажутся, и в себе сознает она, что стала добрее и лучше. Каждый день ей теперь праздник великий. И мнится Дуне, что будто от тяжкого сна она пробудилась, из темного душного морока на высоту лучезарного света она вознеслась.
В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и разговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и гостю был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не
показалась, сказала матери, что голова
у ней отчего-то разболелась. Ни слова не ответила на то Татьяна Андревна, хоть и заметила, что Наташина хворь была притворная, напущенная.
— За что ж вы так честите наш товарец?..
Кажется, он всегда хо́док бывал… — сказал Никита Федорыч, а
у самого сердце так и разрывается.
Только что ушли Марко Данилыч с Дуней от Дорониных, воротился с почты Дмитрий Петрович. Прочитали письмо меркуловское и разочли, что ему надо быть дня через три, через четыре. Такой срок Лизавете Зиновьевне
показался чересчур длинным, и навернулись
у ней на глазах слезы. Заметил это отец и шутливо спросил...
Показалось ему, что и Наташа как-то особенно на него поглядывала, и
у него при каждом ее взгляде сердце билось и чаще, и сильнее…
Безмолвно исполнила Дуня отцовский приказ, оделась, поехала, но лютой мукой
показались ей и сидение в ложе, и сидение за ужином
у Никиты Егорова: однако все перенесла, все безропотно вытерпела.
Взяла деньги Пелагея, медленно отошла к бабьему куту и, выдвинув из-под лавки укладку, положила туда деньги. На глазах опять слезы
у ней
показались, а Абрам стоял перед братом, ровно не в себе — вымолвить слова не может.
Давно ли,
кажется, Пасха была, давно ли
у меня пьяницы работные избы спалили, и вот уже и Макарьевская на дворе.
Понравился ей какой-то купчик, познакомилась я с нею тотчас после разрыва, поговорила с ней, посоветовала читать мистические книги, а теперь, проживши
у них больше двух недель,
кажется, совсем ее укрепила.
— Варенька, я тебе еще,
кажется, не сказывала, что Марья Ивановна обещалась мне здесь, в Луповицах, показать таких праведных, что говорят «живое слово», — сказала Дуня. — Теперь каждый день я ее спрашиваю, когда ж это будет, а
у нее только и ответов: погоди да погоди.
Случилось ей прогостить несколько дней в одном монастыре
у знакомой монахини: там была она окружена такою любовью и внимательностью, провела время так приятно, что монастырь
показался ей раем.
— Родитель нашей гостейки по соседству с Фатьянкой живет, — продолжал Пахом. — Оттого и знакомство
у него с Марьюшкой, оттого и отпустил он дочку с ней в Луповицы погостить.
Кажись, скоро ее «приводить» станут.
Зато большие черные глаза горели
у него таким огнем, и было в них так много жизни, что он, смотря на человека,
казалось, проникал в его душу.
Мало погодя
показался Марко Данилыч. Весело махнул он картузом рыбникам.
У всех нахмуренные лица прояснились.
— Думали мы, не воротилась ли в Фатьянку тамошняя помещица Марья Ивановна.
У сродников гостит она в Рязани, и,
кажется, пора бы ей воротиться…
— Погляжу я на Патапа Максимыча, — сказала Марфа Михайловна. — И весел
кажется и разговорчив, а
у него что-то на душе лежит. Горе ль его крушит, али забота сушит?..
Все
у отца Прохора нравилось Аграфене Петровне, а матушка попадья, полуслепая и плохо слышавшая старушка,
показалась ей такою доброю и ласковою, что она ее полюбила с первого раза.
— Нет, — молвила Марья Ивановна. — Видела я в прошлом году
у него большого его приятеля Доронина, так он где-то далеко живет, на волжских,
кажется, низовьях, а сам ведет дела по хлебной торговле. Нет близких людей
у Смолокурова, нет никого. И Дуня ни про кого мне не говорила, хоть и было
у нас с ней довольно об этом разговоров. Сказывала как-то, что на Ветлуге есть
у них дальний сродник — купец Лещов, так с ним они в пять либо в шесть лет раз видаются.
Хозяйство
у ней главное, а в Писании хоть и сильна, но знает ереси и заблужденья давних только времен, а что теперь проповедуется и творится новыми лжеучителями, о том,
кажется, и не слыхивала».
В это время вдали
показалась Марья Ивановна. Медленными величавыми шагами шла она навстречу, то заглядывая в кусты, то поднимая взоры к вершинам деревьев, то останавливаясь
у цветников, любуясь на роскошные цветы и упиваясь их благовонием.
После этого Дуня, без уговоров Марьи Ивановны, каждый день приходила обедать, чтобы повидаться с Денисовым. Так ей хотелось узнать подробнее о духовном супружестве. «Не все ж
у них ложь и обман, — она думала, — а Денисов,
кажется, правдив, не то что другие. На другой день после свиданья с ним он прямо мне сказал, что смутившие меня сказанья сущий вздор, пустая, бессмысленная выдумка глупых людей… Но для чего ж он хочет говорить со мной наедине?»
— Частенько
у меня бывает, — сказал Колышкин, — да и живет неподалеку. С неделю назад прибежал он ко мне, бледный такой, расстроенный, и спрашивает, не слыхал ли я чего про Смолокурова и про его дочь. Я не знал еще ничего и сказать не мог, а он ушел от меня такой притупленный, даже слезы,
кажется, из глаз выкатились.
— Жених не лесной, а из города Казани. Теперь он с большим наследственным капиталом в Нижнем поселился. Да вы его знаете,
у Колышкиных каждый Божий день бывал, как мы
у них останавливались… Петр Степаныч Самоквасов, — сказал Патап Максимыч. — Груня,
кажись, и сосватала их.
— Сто тысяч! — вскликнула Акулина. — Вот где деньги-то!
У купцов да
у бояр, а мы с голоду помирай! Им тысячи плевое дело, а мы над каждой копейкой трясись да всю жизнь майся. А ведь,
кажись, такие же бы люди.
— Так вот, гости мои дорогие, — немного погодя продолжал свой рассказ Трифон Лохматый, — сынок
у меня тысячами ворочает,
кажись бы, мог помочь отцу при его крайности, ан нет, не туда оно пошло, не тем пахнет, женины деньги и все ее именье мой Алексей к своим рукам подобрал, и она, бессчастная, теперь сама без копейки сидит.
— Аль забыла, что было
у нас с тобой до моего полону? — сказал Мокей Данилыч. — Таких делов,
кажись, до смерти не забывают.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что
у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж,
кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
И я теперь живу
у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой начать, — думаю, прежде с матушки, потому что,
кажется, готова сейчас на все услуги.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький,
кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты
у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)
Кажется, эта комната несколько сыра?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер,
кажется, всё написал, всех изумил.
У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так,
казалось, и говорил: не смотрите на то, что
у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка
у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.