Неточные совпадения
Таковы сказанья на
Горах. Идут они от дедов, от прадедов. И
у русских людей, и
у мордвы с черемисой о русском заселенье по Волге преданье одно.
Бывали на
Горах крепостные с миллионами,
у одного лысковского барского мужика в Сибири свои золотые промыслы были.
А меж тем домишко
у него
сгорел, жена с ребятишками пошла по миру и, схоронив детей, сама померла в одночасье…
Потом крякнул с
горя, махнул рукой и пошел на постоялый двор, где тогда
у него воза стояли.
— Не в том ее
горе, Марко Данилыч, — сказал на то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И домá для того в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы
у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и
горе ей, да
горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не в пример горчее.
Миновав ту
гору, Самоквасов взял «право руля», и косная, плавно повернувши влево, тихо пристала
у берега.
Был человек он богатый, на Кяхте торговлю с китайцами вел, не одна тысяча цибиков
у него на Сибирской с чаем стояла, а в Панском гуртовом —
горы плисов, масло́вых да мезерицких сукон ради мены с Китаем лежали.
На крайней барже
у самой кормы сидел на рогожке плечистый рабочий. Лапоть он плел, а рядом с ним сидел грамотный подросток Софронко, держа стрепанный клочок какой-то книжки. С трудом разбирая слова, читал он вслух про святые места да про Афонскую
гору. Разлегшись по палубе, широ́ко раскинувши ноги и подпирая ладонями бороды, с десяток бурлаков жарили спины на солнопеке и прислушивались к чтению Софронки.
— Плохо, благодетель, оченно даже плохо! — пригорюнясь, жалобно ответила мать Таифа. —
У всех нас
горе, а
у ней вдвое… Слышали, может, про неприятности, что после вашего посещения
у нас случились?
Идет да идет Петр Степаныч, думы свои думая. Фленушка из мыслей
у него не выходит. Трепетанье минувшей любви в пораженном нежданным известием сердце.
Горит голова, туманится в глазах, по телу дрожь пробегает.
— Его-то и надо объехать, — сказал Смолокуров. — Видишь ли, дело какое. Теперь
у него под Царицыном три баржи тюленьего жиру. Знаешь сам, каковы цены на этот товар. А недели через две, не то и скорее, они в
гору пойдут. Вот и вздумалось мне по теперешней низкой цене
у Меркулова все три баржи купить. Понимаешь?
Доподлинно знаю, что
у нее в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки-гяуры, ровно ханы какие в парчовых одеждах, много огней тогда
горит у царицы, громкие песни поют
у нее, а она
у гяуров даже руки целует.
Тут
у него в
горе выходы вырыты были, и каких богатств тут не было схоронено.
Когда обе воротились из часовни, Фленушка села
у ног матери, крепко обняла ее колени и, радостно глядя ей в очи, все про себя рассказала. Поведала родной свое
горе сердечное, свою кручину великую, свою любовь к Петру Степанычу.
— Потерпи же!.. Потерпи, голубчик!.. Желанный ты мой, ненаглядный!.. До верхотины Вражка не даль какая. — Так нежно и страстно шептала Фленушка, ступая быстрыми шагами и склоняясь на плечо Самоквасова. — Там до́сыта наговоримся… — ровно дитя, продолжала она лепетать. — Ох, как сердце
у меня по тебе изболело!.. Исстрадалась я без тебя, Петенька, измучилась! Не брани меня. Марьюшка мне говорила… знаешь ты от кого-то… что с тоски да с
горя я пить зачала…
Ровно ножом полоснуло по сердцу Петра Степаныча… «Что это?.. Надгробная песня?.. Песня слез и печали!.. — тревожно замутилось
у него на мыслях. — Не веселую, не счастливую жизнь они напевают мне,
горе, печаль и могилу!.. Ей ли умирать?.. Жизни веселой, богатой ей надо. И я дам ей такую жизнь, дам полное довольство, дам ей богатство, почет!..»
Враг ведь силен,
горами качает, долго ль и тут до греха!..» Аграфене Петровне сказала, но та совсем не поверила, что
у Фленушки было что-нибудь с Самоквасовым…
В убогой избе Абрамовой не лучина дымит, а свечи
горят, и промеж тех свечей самовар на столе ровно жар
горит, и вокруг стола большие сидят и малые, из хороших одинаких
у всех чашек чай распивают с мягким папушником.
Сохранился
у миршенцев на памяти «пожар Нифонтов», когда на самую Троицу все село без остатку
сгорело.
Песня за песней, игра за игрой, а
у степенных людей беседа живей да живей. Малы ребятки, покинувши козны и крегли, за иную игру принялись. Расходились они на две ватажки, миршенская становилась под
горой задом к селу, одаль от них к речке поближе другая ватажка сбиралась — якимовская.
Лет десять тому недород был
у нас, а на другой год хлеб-от градом выбило, а потом еще через год село выгорело, так он кажинный год половину оброка прощал, а пожар
у кого случится, овин либо баня
сгорит, завсегда велит леску на выстройку дать.
Когда жившие на
Горах люди еще не знали истинного Бога,
у того родника под высоким кряковистым дубом своим богам они поклонялись.
Еще половины песни не пропели, как началось «раденье». Стали ходить в кругах друг зá другом мужчины по солнцу, женщины против. Ходили, прискакивая на каждом шагу, сильно топая ногами, размахивая пальмами и платками. С каждой минутой скаканье и беганье становилось быстрей, а пение громче и громче. Струится пот по распаленным лицам,
горят и блуждают глаза, груди
у всех тяжело подымаются, все задыхаются. А песня все громче да громче, бег все быстрей и быстрей. Переходит напев в самый скорый. Поют люди Божьи...
Как
у нашего царя, Христа батюшки,
Так положено, так уложено:
Кому в ангелах быть и архангелом служить,
Кому быть во пророках, кому в мучениках,
Кому быть во святых, кому в праведных.
Как
у нашего царя, Христа батюшки,
Уж и есть молодцы, все молоденькие,
Они ходят да гуляют по Сионской по
горе,
Они трубят во трубы живогласные,
От них слышны голоса во седьмые небеса…
Быстрее и быстрее кружатся. Дикие крики, резкий визг, неистовые вопли и стенанья, топот ногами, хлопанье руками, шум подолов радельных рубах, нестройные песни сливаются в один зычный потрясающий рев… Все дрожат,
у всех глаза блестят, лица
горят,
у иных волосы становятся дыбом. То один, то другой восклицают...
Читывали они про них в мистических книгах, знали, что тотчас после падения Бонапарта духовные супруги явились в высшем прусском обществе между придворными, принявшими секту мукеров; знали, что есть духовные жены
у сектантов Америки, знали, что из Пруссии духовное супружество проникло и в Петербург, но не могли понять, как это учение проникло за Кавказские
горы и как ссыльный крестьянин Комар мог усвоить учение кенигсбергского архидиакона Эбеля, графини Гребен и других знатных дам и государственных людей Пруссии…
Было, матушка, время, и нас из хороших людей не выкидывали, и мы живали в достатке, и
у нас дом полная чаша был, да вот Господь
горем посетил.
Пластом лежит на голой земле. Двинуться с места не может, голосу не в силах подать, лежит один-одинехонек, припекаемый полуденными лучами осеннего солнца. Ни на
горе, ни под
горой никого нет, стая галок с громким криком носится в высоте над головой миллионщика. Лежит гордый, своенравный богач беспомощен, лежит, всеми покинутый, и слова не может промолвить. Тускнеет
у него в очах, мутится в голове, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Забытье нашло на него…
— Погляжу я на Патапа Максимыча, — сказала Марфа Михайловна. — И весел кажется и разговорчив, а
у него что-то на душе лежит.
Горе ль его крушит, али забота сушит?..
— Этого не скажи, — молвил Патап Максимыч. — Немало есть на свете людей, что плутовства и обманства в них целые
горы, а ума и с наперсток нет. Таких много… Из самых даже первостатейных да из знатных бывают.
У иного, пожалуй, ум-от и есть, да не втолкан весь. Вот что, дружище!
— Земля холодная, неродимая, к тому ж все лето туманы стоят да холодные росы падают. На что яблоки, и те не родятся. Не раз пытался я того, другого развести, денег не жалел, а не добился ни до чего. Вот ваши места так истинно благодать Господня. Чего только нет? Ехал я сюда на пароходе, глядел на ваши береговые
горы: все-то вишенье, все-то яблони да разные ягодные кусты. А
у нас весь свой век просиди в лесах да не побывай на
горах, ни за что не поймешь, какова на земле Божья благодать бывает.
С того часу как приехал Чапурин, в безначальном до того доме Марка Данилыча все само собой в порядок пришло. По прядильням и на пристани пошел слух, что заправлять делами приехал не то сродник, не то приятель хозяина, что денег
у него куры не клюют, а своевольничать не даст никому и подумать. И все присмирело, каждый за своим делом, а дело в руках так и
горит. Еще никто в глаза не видал Патапа Максимыча, а властная его рука уже чуялась.
Давно уж, лет полтораста тому назад, явилось
у хлыстов верованье, что на
горе Арарате для них будет насажден новый земной рай, и только одни они будут в нем наслаждаться вечным блаженством.
— Вот, — продолжал Николай Александрыч, — я все вам сказал. А из тамошних мест едет племянник наш Егорушко, скоро увидим его. Привезет он вести обо всем, что творится
у наших братьев на подножьях
горы Араратской. Вот я поведал собору о «веденцах». Сами судите, идти ли нам из здешних северных мест на юг араратский.
В молодых еще годах сослан на Кавказ и поселен
у подошвы
горы Араратской, в деревне Никитиной, — слабым прерывающимся голосом начал говорить Денисов.
Еще когда Сидорушка был в России, он говорил близким и писал дальним, что
у горы Арарат, поблизости райской реки Евфрата, есть земля, верным-праведным обетованная, кипящая млеком и медом.
— Ах, ничего ты не знаешь, моя сердечная… И того не знаешь, что за зверь такой эта Марья Ивановна. Все от нее сталось. Она и в ихнюю веру меня заманила!.. Она и к Денисову заманила!.. — вскликнула Дуня, стыдливо закрыв руками разгоревшееся лицо. — Все она, все она… На всю жизнь нанесла мне
горя и печали! Ох, если б ты знала, Груня, что за богопротивная вера
у этих Божьих людей, как они себя называют! Какие они Божьи люди?.. Сатаны порожденья.
— Конечно, — сказала Аграфена Петровна, обращаясь к Дуне, — конечно, ты здесь одна с Дарьей Сергевной пропадешь с тоски, а за Волгой будешь не одна. Бог даст, твое
горе мы и размыкаем. Вы уж не противьтесь, Дарья Сергевна, право, и самим вам отраднее будет
у нас, чем здесь, в опустелом доме.
Патап Максимыч пристально посмотрел на нее. А
у ней взгляд ни дать ни взять такой же, каков бывал
у Марка Данилыча. И ноздри так же раздуваются, как
у него, бывало, когда делался недоволен, и глаза
горят, и хмурое лицо багровеет — вся в отца. «Нет, эту девку прибрать к рукам мудрено, — подумал Чапурин. — Бедовая!.. Мужа будет на уздечке водить. На мою покойницу, на голубушку Настю смахивает, только будет покруче ее. А то по всему Настя, как есть Настя».
Ума и рассудливости
у нее с накопыльник нет, а дурости и злобы
горы превысокие.
А
у самого сердце так и кипит, встал он и ходит, как зверь в узенькой клетке. Лицо
горит, глаза полымем пышут, порывается он пройти в общую залу и там положить конец разговорам Лохматова, но сам ни с места. Большого скандала боится.