Неточные совпадения
—
Дело непривычное, — улыбаясь
на дочь, молвил Марко Данилыч. — Людей-то мало еще видала. Город наш махонький да тихой,
на улицах ни души, травой поросли они. Где же Дунюшке было
людей видеть?.. Да ничего, обглядится, попривыкнет маленько. Согрешить хочу,
в цирк повезу, по театрам поедем.
— Да, ихнее
дело, говорят, плоховато, — сказал Смолокуров. — Намедни у меня была речь про скиты с самыми вернейшими
людьми. Сказывают, не устоять им ни
в каком разе, беспременно, слышь, все порешат и всех черниц и белиц по разным местам разошлют. Супротив такого решенья никакими, слышь, тысячами не откупишься. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то дали им
на старых местах…
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты знаешь, что
в рыбном
деле я
на синь-порох ничего не разумею. По хлебной части
дело подойди, маху не дам и советоваться не стану ни с кем, своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг знаю вдоль и поперек. А по незнаемому
делу как зря поступить? Без хозяйского то есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что не так,
в ответе перед ним будешь.
— Что ж из того, что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по рукам, да боюсь, после бы от Меркулова не было нареканья… Сам понимаешь, что
дело мое
в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда будет
на Меркулова-то глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч. Будь он мне свой
человек, тогда бы еще туда-сюда; свои, мол,
люди, сочтемся, а ведь он чужой
человек.
— Помнишь, матушка Манефа тогда
в Шарпан уехала, а Василья-то Борисыча ко мне перевела
на время отлучки. Он
в тот самый
день и пропади у нас, а тут неведомо какие
люди Прасковью Патаповну умчали… Слышим после, а это он ее выкрал да у попа Сушилы и побрачился.
Тихо и ясно стало нá сердце у Дунюшки с той ночи, как после катанья она усмирила молитвой тревожные думы.
На что ни взглянет, все светлее и краше ей кажется. Будто дивная завеса опустилась перед ее душевными очами, и невидимы стали ей людская неправда и злоба. Все
люди лучше, добрее ей кажутся, и
в себе сознает она, что стала добрее и лучше. Каждый
день ей теперь праздник великий. И мнится Дуне, что будто от тяжкого сна она пробудилась, из темного душного морока
на высоту лучезарного света она вознеслась.
Все терпел, все сносил и
в надежде
на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не было ни одного
человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад был за него
в огонь и
в воду пойти. Между хозяином и наймитами не душевное было
дело, не любовное, а корыстное, денежное.
А когда и его отуманила мирская слава, когда и он охладел к святоотеческой вере и поступил
на неправду
в торговых
делах, тогда хоть и с самыми великими
людьми мира сего водился, но исчез, яко дым, и богатства его, как песок, бурей вздымаемый, рассеялись…
На другой
день отправился он
в гостиницу, но там ничего не мог разузнать. «Съехал, говорят, а куда съехал, не знают, не ведают. Много-де всякого звания здесь
людей перебывает, где тут знать, кто куда с ярманки выехал».
Чтение книг без разбора и без разумного руководства развило
в нем пытливость ума до болезненности. Еще
в лесу много начитался он об антихристе, о нынешних последних временах и о том, что истинная Христова вера иссякла
в людях и еще во
дни патриарха Никона взята
на небо,
на земле же сохранилась точию у малого числа
людей, пребывающих
в сокровенности, тех
людей, про которых сам Господь сказал
в Евангелии: «Не бойся, малое стадо».
Не то
на деле вышло: черствое сердце сурового отреченника от
людей и от мира дрогнуло при виде братней нищеты и болезненно заныло жалостью.
В напыщенной духовною гордыней душе промелькнуло: «Не напрасно ли я пятнадцать годов провел
в странстве? Не лучше ли бы провести эти годы
на пользу ближних, не бегая мира, не проклиная сует его?..» И жалким сумасбродством вдруг показалась ему созерцательная жизнь отшельника… С детства ни разу не плакивал Герасим, теперь слезы просочились из глаз.
— Петром Александрычем, — отрывисто молвил и быстро махнул рукавом перед глазами, будто норовясь муху согнать, а
в самом-то
деле, чтобы незаметно смахнуть с седых ресниц слезу, пробившуюся при воспоминанье о добром командире. — Добрый был
человек и бравый такой, — продолжал старый служака. —
На Кавказе мы с ним под самого Шамиля́ ходили!..
— Вот до чего мы с вами договорились, — с улыбкой сказала Марья Ивановна. —
В богословие пустились… Оставимте эти разговоры, Марко Данилыч. Писание — пучина безмерная, никому вполне его не понять, разве кроме
людей, особенной благодатью озаренных, тех
людей, что имеют
в устах «слово живота»… А такие
люди есть, — прибавила она, немного помолчав, и быстро взглянула
на Дуню. — Не
в том
дело, Марко Данилыч, — не невольте Дунюшки и все предоставьте воле Божией. Господь лучше вас устроит.
— Дико будет ей, непривычно, — глубоко вздохнувши, промолвил Марко Данилыч. — Господский дом — совсем иное
дело, чем наше житье. Из головы у меня этого не выйдет. Съедутся, например, к вашим братцам гости, а она
на таких
людях не бывала. Тяжело будет и совестно станет мешаться,
в ответах путаться. Какое уж тут веселье?
— Что делают
в то время избрáнные
люди — они не знают, не помнят, не понимают… Только дух святый знает, он ими движет. Угодно ему —
люди Божьи скачут и пляшут, не угодно — пребывают неподвижны… Угодно ему — говорят, не угодно — безмолвствуют. Тут
дело не человеческое, а Божье. Страшись его осуждать, страшись изрекать хулу
на святого духа… Сколько ни кайся потом — прощенья не будет.
Ровно через неделю после собора Божьих
людей, также
в субботу, под вечер, приехали
в Луповицы Кислов и Строинский, пришли матрос Фуркасов и дьякон Мемнон. Был
на тот
день назначен «привод» Дуни и Василисушки.
— Закаркала! — резким голосом, сурово вскликнул Марко Данилыч. — Чем бы радоваться, что Дунюшка со знатными
людьми в компании, она невесть что плетет. Я
на Марью Ивановну
в полной надежде, не допустит она Дуню ни до чего худого, да и Дуня не такая, чтоб
на дурные
дела идти.
— Какая-то, слышь, у них особая тайная вера, — сказала Дарья Сергевна. — И
в старину, слышь,
на ту же долину
люди сбирались по ночам и тоже вкруг Святого ключа песни распевали, плясали, скакали, охали и визжали. Неподобные
дела и кличи бывали тут у них. А прозывались они фармазонами…
— А вино-то
на что? — перервал ее речи Колышкин. — Сперва шампанское да венгерское, потом сладенькие ликерцы, а потом
дело дошло и до коньяка… Теперь не дошло ли уж и до хлебной слезы, что под тын
человека кладет… Совсем скружилась девка и стыд и совесть утопила
в вине, а перед Марьей Гавриловной,
в угоду любовнику, стала дерзка, заносчива, обидлива. Терпит Марья Гавриловна, пьет чашу горькую!
После «великого собора» сторонние
люди дня три еще прогостили
в Луповицах, а
на четвертый стали расходиться и разъезжаться.
— Нет, — молвила Марья Ивановна. — Видела я
в прошлом году у него большого его приятеля Доронина, так он где-то далеко живет,
на волжских, кажется, низовьях, а сам ведет
дела по хлебной торговле. Нет близких
людей у Смолокурова, нет никого. И Дуня ни про кого мне не говорила, хоть и было у нас с ней довольно об этом разговоров. Сказывала как-то, что
на Ветлуге есть у них дальний сродник — купец Лещов, так с ним они
в пять либо
в шесть лет раз видаются.
— Не то тебя смущает, — строго и учительно сказала Марья Ивановна. — Не подозренье
в обмане расстроило тебя. Враг Бога и
людей воздвигает
в твоей душе бурю сомнений… Его
дело!.. Берегись, чтоб совсем он не опутал тебя… Борись, не покоряйся. Будешь поддаваться сомненьям, сама не заметишь, как навеки погибнешь. Скоро приедет сюда Егор Сергеич. Подробней и прямее, чем братец Николаюшка, станет он говорить о Божьих
людях Араратской горы. Будешь тогда
на соборе?
Пришел Успеньев
день —
в Луповицах храмовой праздник. Во время поста и Луповицкие и все жившие у них Божьи
люди, кроме Дуни, говели и накануне праздника приобщились у отца Прохора. И во
дни говенья, и
на самый праздник ничего не было противного церковности, все прошло спокойно и прилично.
— Ты вчера изнемог, Егорушка, и не мог всего договорить, — сказал Николай Александрыч. — Скажи теперь, что говорил ты про иерусалимского старца,
в самом ли
деле так было, как ты рассказывал, или это вроде сказаний про Данила Филиппыча да Ивана Тимофеича? Были ли сказанному тобой послухи и очевидцы, и что они за
люди, и можно ли
на слово верить им?
— Имею, — скромно опуская глаза, промолвил Денисов. — Я послан верховным пророком внушать это верным-праведным. Была некогда проповедь покаяния, теперь
в последние
дни мира настало время проповеди послушания. Я и другие посланы
на такую проповедь. Утвердить
в людях Божьих беззаветное повиновение воле пророческой — вот зачем послали меня.
А
дня за три
в самом
деле был пожар
в Перигорове, и несколько
человек, Бог их знает откуда приехавших, сгорело
на постоялом дворе. Отец Прохор этим случаем воспользовался для своего рассказа.
Знаю одно, что
на днях в Фатьянке всех переселенных туда Марьей Ивановной из Симбирской губернии
людей забрали и куда-то отвезли.
Через какую-нибудь четверть часа Анисья Терентьевна, став за налой, протяжно и уныло стала псалтырь читать, а Ольга Панфиловна, бегая по комнатам, принялась хлопотать по хозяйству. Первым
делом у ней было кутью сварить — много ведь потребуется,
человек на сто надобно припасти. Кисель сварила и сыту сделала
в первый же
день своего прихода.
— Для посылок
в лесные дачи и
на волжские промысла есть
человек у меня
на примете — шурин будет мне, а для здешних
дел в виду никого нет.
Охотников до чужбинки
в том городке, где жил покойный Марко Данилыч, было вдоволь, и потому Герасим Силыч по ночам
в доме
на каждой лестнице клал спать по нескольку
человек, чтоб опять ночным
делом не забрался
в покои какой-нибудь новый Корней Прожженный.
Недели полторы тому, как она
в бане парилась, а оттуда домой пошла очень уж налегке да, говорят еще,
на босу ногу, а
на дворе-то было вьюжно и морозно. Босыми-то ногами, слышь,
в сугроб попала, ну и слегла
на другой
день. Много ли такой надо? Сам знаешь, какая она телом нежная, не то что у нас, простых
людей, бабы бывают, той ни вьюга, ни сугроб нипочем.
Какое-то
дело заставило его плыть
на Низ. Он сел
на один из самых ходких пароходов, ходивших тогда по Волге,
на том же пароходе ехали и Патап Максимыч с Никифором Захарычем. Патап Максимыч поместился
в каюте. Никифору Захарычу показалось так душно, и он отправился
в третий класс
на палубу. Чапурин из своей каюты через несколько времени вышел
в общую залу. Осмотрелся, видит четырех
человек, из них трое были ему совсем не известны, вгляделся
в четвертого и узнал Алексея.