Неточные совпадения
— Таким образом, —
говорила она, —
вы сделаете экономию, и благодетели наши будут покойны,
что деньги употребляются на то самое, на
что они даны.
— О, господи!
Что это
вы на себя за небылицы возводите, —
говорил сильно смущаясь Долинский.
— Этак, милостивый государь, со своими женами одни мерзавцы поступают! — крикнула она, не
говоря худого слова, на зятя. (Долинский сразу так и оторопел. Он сроду не слыхивал, чтобы женщина так выражалась.) — Ваш долг показать людям, — продолжала матроска, — как
вы уважаете вашу жену, а не поворачиваться с нею, как вор на ярмарке.
Что,
вы стыдитесь моей дочери, или она
вам не пара?
— Вот видишь, Аня. Я
говорю,
что всегда знаю,
что я делаю. Я женщина практичная — и это правда.
Вы хотите маронов? — спросила она Долинского, опуская в карман руку.
— Это
вы не можете догадаться,
что бы
вы должны делать?
Вы, милостивый государь, даже из вежливости должны бы в которую-нибудь из нас влюбиться, —
говорила ему не раз, расшалившись, Дорушка.
— Да я же и не
говорю,
что оно хорошо; я только хотела пробовать им вашу любовь, и теперь очень рада,
что вы не любите вашей жены.
— И очень честно, очень благородно, — вмешалась Анна Михайловна. — С этой минуты, Нестор Игнатьич, я
вас еще более уважаю и радуюсь,
что мы с
вами познакомились. Дора сама не знает,
что она
говорит. Лучше одному тянуть свою жизнь, как уж бог ее устроил, нежели видеть около себя кругом несчастных, да слышать упреки, видеть страдающие лица. Нет, боже
вас спаси от этого!
— Нет, извините, господа, это вы-то, кажется, не знаете,
что говорите! Любовь, деньги, обеспечения… Фу, какой противоестественный винегрет! Все это очень умно, звучно, чувствительно, а самое главное то,
что все это се sont des [Есть (франц.)] пустяки. Кто ведет свои дела умно и решительно, тот все это отлично уладит, а
вы, милашечки мои, сами неудобь какая-то, оттого так и рассуждаете.
— Как же, когда мы сами
говорим вам,
что мы в бога не веруем и мы нигилисты.
— Сами
вы можете
говорить что вам угодно, а все-таки
вы не то,
что тут названо нигилистом.
— Да это и значит быть независимой.
Вы сами не знаете,
что говорите.
—
Что? Свезут в сумасшедший дом. Все же,
говори.
вам, это гораздо лучше,
чем целый век слушать учителей. сбиться с толку и сделаться пешкой, которую, пожалуй, еще другие,
чего доброго, слушать станут. Я жизни слушаюсь.
— Мимо
чего пойду, то сделаю — позволения ни у кого просить не стану, а то,
говорю вам, надо быть очень умной.
— Да любви мало-с.
Вы говорите: идея не воплощается до сих пор потому,
что она очень широка, а посмотрите, не оттого ли она не воплощается,
что любви нет,
что все и во имя любви-то делается без любви вовсе.
— Да
чего вы на них сердитесь? Они сколько видели, сколько слышали, столько и
говорят. Все их несчастье в том,
что они мало знают жизнь, мало видели.
— Нет, а
вы вот
что, Нестор Игнатьич, даром
что вы такой тихоня, а прехитрый
вы человек.
Что вы никогда почти не хотите меня поддержать перед ними? —
говорила Дора.
— Ну-с, так и
говорить не стоит.
Что мне за радость открывать перед ними свою душу! Для меня
что очень дорого, то для них ничего;
вас вот все это занимает серьезно, а им лишь бы слова выпускать;
вы убеждаетесь или разубеждаетесь в чем-нибудь, а они много —
что если зарядятся каким-нибудь впечатлением, а то все так…
— Неужто, —
говорили ей, —
вы не сочувствуете и тому,
что люди бьются за
вас же, бьются за ваши же естественные права, которые у
вас отняты?
— Да
что ж, Дарья Михайловна, унизительно,
вы говорите? Позвольте
вам заметить,
что в настоящем случае
вы несколько неосторожно увлеклись вашим самолюбием. Мы хлопочем вовсе и не о
вас — то есть не только не о
вас лично, а и вообще не об одних женщинах.
— Барыньский, дамский — одним словом, как там хотите, только не женский, потому
что, если дело идет о том, чтобы русская женщина трудилась, так она, русская-то женщина, monsieur Шпандорчук, всегда трудилась и трудится, и трудится нередко гораздо больше своих мужчин. А это
вы говорите о барышнях, о дамах — так и не называйте же ихнего вопроса нашим, женским.
— Кошлачки! Кошлачки! —
говорил он о них, — отличные кошлачки! Славные такие, все как на подбор шершавенькие, все серенькие, такие,
что хоть выжми их, так ничего живого не выйдет… То есть, — добавлял он, кипятясь и волнуясь, — то есть вот,
что называется, ни вкуса-то, ни радости, опричь самой гадости… Торчат на свете, как выветрелые шишки еловые… Тьфу,
вы, сморчки ненавистные!
— Ну, пойдемте же, куда
вам угодно, и. пожалуйста,
говорите скорее,
чего хотите
вы от меня, бессовестная
вы, ненавистная женщина!
— Сыт — благодарю
вас за внимание. Анна Михайловна, очевидно, пришла
говорить не о закуске, но не знала, с
чего начать.
— Потому
что вы вздор все
говорите.
— Господи!
Вы меня уморите прежде,
чем смерть придет за мною, —
говорила больная. — Все шушукают, да скользят без следа, точно тени могильные. Да поживите
вы еще со мною! Дайте мне послушать человеческого голоса! Дайте хоть поглядеть на живых людей!
— Я
говорю,
что вы все шепчетесь, точно влюбленные, или как над покойником.
— Все врет! Как
вы все без меня изоврались! —
говорила Даша, улыбаясь через силу, — а особенно
вы и Анна.
Что ни ступите, то солжете. Ну, вот читайте мне Лермонтова—я его никому не отдала, — и Даша, достав из-под подушки роскошно переплетенное издание стихотворений Лермонтова, подала его Долинскому.
— А
вы вот о
чем, Дорушка,
поговорите лучше, — сказал он, — кому с
вами ехать?
— Кому же это
вы будете
говорить,
что вы будете
говорить, и по какому праву, наконец, Илья Макарыч?
— Как зачем думать? Помилуйте, Анна Михайловна, да это…
что же это такое
вы сами-то наконец
говорите?
— Я
вам говорю,
что они ничего не думают.
— Нет-с, позвольте же, Анна Михайловна, если уж начали
говорить, так
вы извольте же договаривать:
чего это-с я не разумею?
—
Что ж
вы не сказали, здесь бы была водчонка, — спокойно
говорила Анна Михайловна, хотя лицо ее то и дело покрывалось пятнами.
— А
вы слышали,
что о
вас говорили паны? — спросил Долинский, усадив Дору в кресло.
— Это мы и без них знали;—а потом спросила — А
вы слышали,
что о
вас говорили пани?
—
Говорили,
что вы Анин „коханок“.
— А странный
вы господин! — начала, подумав, Даша. — Громами гремите против предрассудков, а самим ух как жутко становится, если дело начистоту выходит!
Что же
вам! Разве
вы не любите сестры или стыдитесь быть ее, как они
говорят „коханком“?
— Смотрите, Нестор Игнатьич, —
говорила она, — чтоб в самом деле не вышло на слова пани Свентоховской. В самом деле, как она
говорит, „небеспечно“
вам, кажется, разгуливаться со мной по белу свету.
Чего доброго, влюбитесь
вы в меня. В два-то года, живя вместе,
вы меня не рассмотрели хорошенько, а теперь вот делать
вам нечего, со скуки как раз злой недуг приключится. Вот анекдот-то выйдет! Хоть со света бежи тогда.
— Ну, да! Ведь я недаром
говорила,
что в два года
вы меня хорошенько не рассмотрели!
—
Что ж
вам до этого? Пусть
говорят. На погосте живучи, всех не переплачешь, на свете маясь, всех не переслушаешь. В том и вся штука, чтобы не спутаться; чтобы, как
говорят, с петлей не соскочить, не потерять своей свободы, не просмотреть счастья, где оно есть, и не искать его там, где оно кому-то представляется.
—
Говорю вам,
что бескорыстья не было в этой любви. Не знаете, как любят как арендную статью?
—
Что вы!
Что вы, бедная Жервеза! Успокойтесь, друг мой, я пошутила, —
говорила встревоженная Дора, вставая и целуя крестьянку.
— А
что вы думаете, Жервеза, об этом господине? Недурненький он или нет? —
говорила Дора, прощаясь и указывая Жервезе на Долинского.
Вы мне это тогда
говорили вот почему: потому
что бесхарактерность у
вас, должно быть, простирается иногда так далеко,
что даже, будучи хорошим человеком,
вы вдруг надумаете: а ну-ка, я понигилистничаю! может быть, это правильней?
— Я
вам говорю,
что хорошего нельзя не любить; ну, пожалуй, того,
что нравится.
— К
чему же
вы это
говорите?
— Да, говорите-ка: не знаете! Нет, большое спасибо
вам,
что вы со мной поехали. Здесь
вас у меня никто не отнимает: ни Анна, ни газета, ни Илья Макарыч. Тут
вы мой крепостной. Правда?
—
Чего вы! Я ведь так
говорю,
что вздумается. Она была очень встревожена и проговорила эти слова, как обыкновенно
говорят люди, вдруг спохватясь,
что они сделали самый опрометчивый вопрос.
— Ничего, ничего, —
говорила с гримаской Дора. — Ведь, я всегда трудилась и, разумеется, опять буду трудиться. Ничего нового! Это
вы только рассуждаете, как бы женщине потрудиться, а когда же наша простая женщина не трудилась? Я же, ведь, не барышня; неужто же ты думаешь,
что я шла ко всему, не думая, как жить, или думая, по-барски, сесть на твою шею?
— Ах, боже мой,
что же это за наказание с этими бестолковыми людьми! Ну, не будет хуже, русским
вам языком
говорю, не будет, не будет, — настаивала Дора.