Неточные совпадения
«Я, конечно,
говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя
вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж
вы теперь обещаетесь, и
что сверх того без
вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь,
говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я
вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Как!
Вы здесь? — начал он с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще
говорил Разумихин,
что вы все не в памяти. Вот странно! А ведь я был у
вас…
— Это я знаю,
что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от
вас без ума,
говорит,
что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую
вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— Фу, какие
вы страшные вещи
говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я
вам скажу, по-моему, не только нам с
вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да
чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Папаша был статский полковник и уже почти губернатор; ему только оставался всего один какой-нибудь шаг, так
что все к нему ездили и
говорили: «Мы
вас уж так и считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора».
Будьте уверены,
что он
говорил об
вас с восторженным уважением.
— Да, да,
вы правы, я забылся, стыжусь! — спохватился Разумихин, — но… но…
вы не можете на меня сердиться за то,
что я так
говорю!
Потому я искренно
говорю, а не оттого,
что… гм! это было бы подло; одним словом, не оттого,
что я в
вас… гм! ну, так и быть, не надо, не скажу отчего, не смею!..
— А знаете, Авдотья Романовна,
вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том,
что сейчас
говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Он был не в себе вчера, — задумчиво проговорил Разумихин. — Если бы
вы знали,
что он там натворил вчера в трактире, хоть и умно… гм! О каком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то
говорил вчера, когда мы шли домой, но я не понял ни слова… А впрочем, и я сам вчера…
— Ах, не знаете? А я думала,
вам все уже известно.
Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я
вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была,
что вам уже все известно. Я
вас как за родного считаю… Не осердитесь,
что так
говорю. Ах, боже мой,
что это у
вас правая рука! Ушибли?
— Я иногда слишком уж от сердца
говорю, так
что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте,
вы говорите, он не любит сердца выказывать, так
что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли
вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Я к тому
говорю, — продолжал Зосимов, разлакомившись, —
что ваше совершенное выздоровление, в главном, зависит теперь единственно от
вас самих.
— Да
что вы все такие скучные! — вскрикнул он вдруг, совсем неожиданно, — скажите что-нибудь!
Что в самом деле так сидеть-то! Ну,
говорите же! Станем разговаривать… Собрались и молчим… Ну, что-нибудь!
— Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да
что вы опять замолчали? Все только я да я
говорю…
— Вот и
вас… точно из-за тысячи верст на
вас смотрю… Да и черт знает, зачем мы об этом
говорим! И к
чему расспрашивать? — прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.
— Понимаю, понимаю… конечно…
Что это
вы мою комнату разглядываете? Вот маменька
говорит тоже,
что на гроб похожа.
Разница единственно в том,
что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как
вы говорите.
Вы изволите
говорить,
что статья моя неясна; я готов ее
вам разъяснить, по возможности.
— Ну,
говорите,
чего вам надо?
— Мне показалось,
что говорил. Давеча, как я вошел и увидел,
что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, — тут же и сказал себе: «Это тот самый и есть!»
— Все это вздор! — с досадой вскрикнул Раскольников. —
Что ж она
вам говорит, когда приходит?
— То есть
вы этим выражаете,
что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою
вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне,
говорил,
что был сам жертвой. Ну так знайте же,
что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так
что мне самому даже странно это, потому
что я ведь действительно нечто ощущал…
— В вояж? Ах да!.. в самом деле, я
вам говорил про вояж… Ну, это вопрос обширный… А если б знали
вы, однако ж, об
чем спрашиваете! — прибавил он и вдруг громко и коротко рассмеялся. — Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают.
— Вот
вы все
говорите, — продолжал Раскольников, скривив рот в улыбку, —
что я помешанный; мне и показалось теперь,
что, может быть, я в самом деле помешанный и только призрак видел!
—
Вы правду
говорите,
что имеете об этом точные сведения? — спросила Дуня строго и внушительно.
— Я
вам не про то, собственно,
говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько,
что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова
говорю,
что иначе не могу смотреть, и если
вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю
вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
— Какое право
вы имеете так
говорить с ней! — горячо вступилась Пульхерия Александровна, —
чем вы можете протестовать? И какие это ваши права? Ну, отдам я
вам, такому, мою Дуню? Подите, оставьте нас совсем! Мы сами виноваты,
что на несправедливое дело пошли, а всех больше я…
А потом опять утешится, на
вас она все надеется:
говорит,
что вы теперь ей помощник и
что она где-нибудь немного денег займет и поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то!
А я и отдать пожалела, «на
что вам,
говорю, Катерина Ивановна?» Так и сказала, «на
что».
—
Вы, кажется,
говорили вчера,
что желали бы спросить меня… форменно… о моем знакомстве с этой… убитой? — начал было опять Раскольников, — «ну зачем я вставил кажется? — промелькнуло в нем как молния. — Ну зачем я так беспокоюсь о том,
что вставил это кажется?» — мелькнула в нем тотчас же другая мысль как молния.
Вы и вчера
говорили,
что не в бреду, особенно даже напирали,
что не в бреду!
— Али вот насчет господина Разумихина, насчет того то есть, от себя ли он вчера приходил
говорить или с вашего наущения? Да
вам именно должно бы
говорить,
что от себя приходил, и скрыть,
что с вашего наущения! А ведь вот
вы не скрываете же!
Вы именно упираете на то,
что с вашего наущения!
—
Вы все лжете, — проговорил он медленно и слабо, с искривившимися в болезненную улыбку губами, —
вы мне опять хотите показать,
что всю игру мою знаете, все ответы мои заранее знаете, —
говорил он, сам почти чувствуя,
что уже не взвешивает как должно слов, — запугать меня хотите… или просто смеетесь надо мной…
— Не язвите меня! Я не хочу!..
Говорю вам,
что не хочу!.. Не могу и не хочу!.. Слышите! Слышите! — крикнул он, стукнув опять кулаком по столу.
Стал я ему докладывать все, как было, и стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: «
Что вы,
говорит, со мной, разбойники, делаете?
И много попрекал; а донес я ему обо всем и
говорил,
что с моих вчерашних слов ничего
вы не посмели мне отвечать и
что вы меня не признали.
И стал он тут опять бегать, и все бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об
вас доложили, — ну,
говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись,
что бы ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может,
говорит, я тебя и спрошу.
Вы говорите,
что и меня приглашали? — вдруг прибавил он, поднимая голову.
Говорю прямо, потому
что считаю бесчестным
вас обманывать.
— А эта Теребьева, ведь это та самая, про которую
вы тогда
говорили,
что в третьем гражданском браке состоит?
— Чтоб удивить-то! Хе-хе! Ну, это пускай будет, как
вам угодно, — перебил Петр Петрович, — а вот
что скажите-ка: ведь
вы знаете эту дочь покойника-то, щупленькая такая! Ведь это правда совершенная,
что про нее
говорят, а?
— Ну, так я
вас особенно попрошу остаться здесь, с нами, и не оставлять меня наедине с этой… девицей. Дело пустяшное, а выведут бог знает
что. Я не хочу, чтобы Раскольников там передал… Понимаете, про
что я
говорю?
— Позвольте спросить, — вдруг встала Соня, —
вы ей
что изволили
говорить вчера о возможности пенсиона? Потому, она еще вчера
говорила мне,
что вы взялись ей пенсион выхлопотать. Правда это-с?
—
Что это значит, Андрей Семенович? Про
что такое
вы говорите? — пробормотал Лужин.
— Да
что я сделал такое! Перестанете ли
вы говорить вашими вздорными загадками! Или
вы, может, выпивши?
И хоть я и далеко стоял, но я все, все видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это
вы правду
говорите, — но я, по особому случаю, знал наверно,
что это именно сторублевый билет, потому
что, когда
вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, —
вы тогда же взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому
что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не забыл,
что у
вас в руках билет).
— Какое мне дело,
что вам в голову пришли там какие-то глупые вопросы, — вскричал он. — Это не доказательство-с!
Вы могли все это сбредить во сне, вот и все-с! А я
вам говорю,
что вы лжете, сударь! Лжете и клевещете из какого-либо зла на меня, и именно по насердке за то,
что я не соглашался на ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения, вот что-с!
— Позвольте, господа, позвольте; не теснитесь, дайте пройти! —
говорил он, пробираясь сквозь толпу, — и сделайте одолжение, не угрожайте; уверяю
вас,
что ничего не будет, ничего не сделаете, не робкого десятка-с, а, напротив,
вы же, господа, ответите,
что насилием прикрыли уголовное дело.
«А теперь пора и мне! — подумал Раскольников. — Ну-тка, Софья Семеновна, посмотрим,
что вы станете теперь
говорить!»