Неточные совпадения
— Да кто же
говорит,
что они живые? Потому-то и в убыток
вам,
что мертвые:
вы за них платите, а теперь я
вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх того дам
вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Страм, страм, матушка! просто страм! Ну
что вы это
говорите, подумайте сами! Кто же станет покупать их? Ну какое употребление он может из них сделать?
— Да не найдешь слов с
вами! Право, словно какая-нибудь, не
говоря дурного слова, дворняжка,
что лежит на сене: и сама не ест сена, и другим не дает. Я хотел было закупать у
вас хозяйственные продукты разные, потому
что я и казенные подряды тоже веду… — Здесь он прилгнул, хоть и вскользь, и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом...
Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с
вами, он обходился вновь по-дружески и даже
говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь».
— Вправду! — подхватил с участием Чичиков. — И
вы говорите,
что у него, точно, люди умирают в большом количестве?
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. —
Что? много наторговал мертвых? Ведь
вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе
говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, вот и его превосходительство здесь, — я бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
— Как
вы ни выхваляйте и ни превозносите его, —
говорила она с живостью, более нежели обыкновенною, — а я скажу прямо, и ему в глаза скажу,
что он негодный человек, негодный, негодный, негодный…
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только,
что рассказала протопопша: приехала,
говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда все уже спало в доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!» Каково
вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
— Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было положение, когда я услышала это. «И теперь, —
говорит Коробочка, — я не знаю,
говорит,
что мне делать. Заставил,
говорит, подписать меня какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я,
говорит, неопытная беспомощная вдова, я ничего не знаю…» Так вот происшествия! Но только если бы
вы могли сколько-нибудь себе представить, как я вся перетревожилась.
— Ах,
что вы это
говорите, Софья Ивановна! — сказала дама приятная во всех отношениях и всплеснула руками.
— Ну, вот
вам еще доказательство,
что она бледна, — продолжала приятная дама, — я помню, как теперь,
что я сижу возле Манилова и
говорю ему: «Посмотрите, какая она бледная!» Право, нужно быть до такой степени бестолковыми, как наши мужчины, чтобы восхищаться ею. А наш-то прелестник… Ах, как он мне показался противным!
Вы не можете себе представить, Анна Григорьевна, до какой степени он мне показался противным.
Дело устроено было вот как: как только приходил проситель и засовывал руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные рекомендательные письма за подписью князя Хованского, как выражаются у нас на Руси: «Нет, нет, —
говорил он с улыбкой, удерживая его руки, —
вы думаете,
что я… нет, нет.
Зачем,
говорите вы, к
чему это?
— Я должен благодарить
вас, генерал, за ваше расположение.
Вы приглашаете и вызываете меня словом ты на самую тесную дружбу, обязывая и меня также
говорить вам ты. Но позвольте
вам заметить,
что я помню различие наше в летах, совершенно препятствующее такому фамильярному между нами обращению.
— Управитель так и оторопел,
говорит: «
Что вам угодно?» — «А!
говорят, так вот ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да в город, да полтора года и просидел немец в тюрьме.
— Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, —
говорил Платонов, указывая на поля. —
Вы увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого в пятнадцать лет не поднялся <бы> так, а у него в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько раз они гуще,
чем у другого.
— Ведь я тебе на первых порах объявил. Торговаться я не охотник. Я тебе
говорю опять: я не то,
что другой помещик, к которому ты подъедешь под самый срок уплаты в ломбард. Ведь я
вас знаю всех. У
вас есть списки всех, кому когда следует уплачивать.
Что ж тут мудреного? Ему приспичит, он тебе и отдаст за полцены. А мне
что твои деньги? У меня вещь хоть три года лежи! Мне в ломбард не нужно уплачивать…
— А уж у нас, в нашей губернии…
Вы не можете себе представить,
что они
говорят обо мне. Они меня иначе и не называют, как сквалыгой и скупердяем первой степени. Себя они во всем извиняют. «Я,
говорит, конечно, промотался, но потому,
что жил высшими потребностями жизни. Мне нужны книги, я должен жить роскошно, чтобы промышленность поощрять; а этак, пожалуй, можно прожить и не разорившись, если бы жить такой свиньею, как Костанжогло». Ведь вот как!
— Пойдем осматривать беспорядки и беспутство мое, —
говорил Хлобуев. — Конечно,
вы сделали хорошо,
что пообедали. Поверите ли, Константин Федорович, курицы нет в доме, — до того дожил. Свиньей себя веду, просто свиньей!
— Я никак в том не сомневаюсь,
что вы на это дело совершенно будете согласны, — сказал Чичиков, — потому
что это дело совершенно в том роде, как мы сейчас
говорили. Совершено оно будет между солидными людьми втайне, и соблазна никому.
— Да
что говорить! помилуйте, — сказал Вишнепокромов, — с десятью миллионами
чего не сделать? Дайте мне десять миллионов, —
вы посмотрите,
что я сделаю!
— Позвольте, Петр Петрович: прежде
чем говорить об этом Чичикове, позвольте
поговорить собственно о
вас. Скажите мне: сколько, по вашему заключению, было бы для
вас удовлетворительно и достаточно затем, чтобы совершенно выпутаться из обстоятельств?
— Поверьте мне, Афанасий Васильевич, я чувствую совершенно справедливость <вашу>, но
говорю вам,
что во мне решительно погибла, умерла всякая деятельность; не вижу я,
что могу сделать какую-нибудь пользу кому-нибудь на свете.
— Афанасий Васильевич! вновь скажу
вам — это другое. В первом случае я вижу,
что я все-таки делаю.
Говорю вам,
что я готов пойти в монастырь и самые тяжкие, какие на меня ни наложат, труды и подвиги я буду исполнять там. Я уверен,
что не мое дело рассуждать,
что взыщется <с тех>, которые заставили меня делать; там я повинуюсь и знаю,
что Богу повинуюсь.
Слушаю
вас, потому
что Бога хочу слушаться, а не людей, и так как Бог устами лучших людей только
говорит.
— Афанасий Васильевич! вашу власть и я готов над собою <признать>, ваш слуга и
что хотите: отдаюсь
вам. Но не давайте работы свыше сил: я не Потапыч и
говорю вам,
что ни на
что доброе не гожусь.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на>
вас, а так как
вы хотели бы послужить, как
говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь
вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий:
что ж тут чиниться? — да с книгой в руках, на простой тележке и отправляйтесь по городам и деревням. От архиерея
вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.
— Да я и не
говорю, чтобы все это
вы исполнили, а по возможности,
что можно.
Говорю-с
вам это по той причине,
что генерал-губернатор особенно теперь нуждается в таких людях; и
вы, мимо всяких канцелярских повышений, получите такое место, где не бесполезна будет ваша жизнь.
Говорю вам по чести,
что если бы я и всего лишился моего имущества, — а у меня его больше,
чем у
вас, — я бы не заплакал.
— Нет, ваше сиятельство, я не насчет того
говорю, чтобы я знал что-нибудь такое,
чего вы не знаете.