Неточные совпадения
Дама, закрытая вуалем, сделала едва заметное движение головою, а Дора сначала вспыхнула до самых ушей, но через минуту улыбнулась и, отворотясь, стала глядеть из-за плеча
сестры на улицу. По легкому, едва заметному движению щеки можно
было догадаться, что она смеется.
Совершенно опустевший омнибус остановился у Одеона. Пассажир от св. Магдалины посмотрел вслед Доре с ее
сестрою. Они вошли в ворота Люксембургского сада. Пассажир встал последний и, выходя, поднял распечатанное письмо с московским почтовым штемпелем. Письмо
было адресовано в Париж, госпоже Прохоровой, poste restante. [До востребования (Франц.)] Он взял это письмо и бегом бросился по прямой аллее Люксембургского сада.
Анна Михайловна и Дорушка, как мы уже знаем из собственных слов последней, принадлежали к одному гербу: первая
была дочерью кучера княгини Сурской, а вторая, родившаяся пять лет спустя после смерти отца своей
сестры, могла считать себя безошибочно только дитем своей матери.
С ним княгиня ездила спокойно, с ним она отправляла на своих лошадях в Москву в гимназию подросшего князя Луку Аггеича, с ним, наконец, отправила в Петербург к мужниной
сестре подросшую падчерицу и вообще
была твердо уверена, что где только
есть ее Михайлинька, оттуда далеки все опасности и невзгоды.
Личные впечатления, произведенные
сестрами друг на друга,
были самые выгодные.
В эти три года Анна Михайловна не могла добиться от князя трех слов о своем ребенке, существование которого не
было секретом для ее
сестры, и решилась ехать с Дорушкой в Париж, где мы их и встречаем.
Старшей ее
сестре Юлии
было полных девятнадцать лет.
Она с самого раннего детства
была поилицей и кормилицей целой семьи, в которой, кроме матери и
сестры,
были еще грызуны в виде разбитого параличом и жизнью отца и двух младших братьев.
Главным и единственным ее средством в это время
была «Юлочка», и Юлочка, ценою собственного глубокого нравственного развращения, вывезла на своих детских плечах и мать, и отца, и
сестру, и братьев.
«Да спасет тебя господь бог от такой жены, — отвечала Долинскому
сестра. — Как ты с ними познакомился? Я знаю эту фальшивую, лукавую и бессердечную девчонку. Она вся ложь, и ты с нею никогда не
будешь счастлив».
«Не умею высказать, как я рада, что могу тебе послать доказательство, что такое твоя невеста, — писала Долинскому его
сестра через неделю. — Вдобавок ко всему она вечно
была эффектница и фантазерка и вот провралась самым достойным образом. Прочитай ее собственное письмо и, ради всего хорошего на свете, бога ради не делай несчастного шага».
Через месяц, для блага матери и
сестры, я
буду madame Долинская.
Мать и
сестру она оставила при себе, находя, что этак
будет приличнее и экономнее.
Дом, в котором Анна Михайловна со своею
сестрой жила в Париже,
был из новых домов rue de l'Ouest.
— А моя
сестра уж, верно, морщится, что мы дружимся, — проговорила Дора и, взглянув в лицо
сестры, добавила, — так и
есть, вот удивительная женщина, никогда она, кажется, не
будет верить, что я знаю, что делаю.
В его беседе не
было ни энергической порывчивости Доры, ни верхолетной суетливости Ильи Макаровича, и слова Долинского ближе ложились к сердцу тихой Анны Михайловны, чем слова
сестры и художника.
Даша
была необыкновенно занята и оживлена; она хлопотала обо всем, начиная с башмака невест и до каждого бантика в их головных уборах. Наряды
были подарены невестам Анной Михайловной и частью Дорой, из ее собственного заработка. Она также сделала на свой счет два самых скромных, совершенно одинаковых белых платья для себя, и для своего друга—Анны Анисимовны. Дорушка и Анна Анисимовна, обе
были одеты одинаково, как две родные
сестры.
Ухода и заботливости о Дорушкином спокойствии
было столько, что они ей даже надоедали. Проснувшись как-то раз ночью, еще с начала болезни, она обвела глазами комнату и, к удивлению своему, заметила при лампаде, кроме дремлющей на диване
сестры, крепко спящего на плетеном стуле Долинского.
— Киньте жребий, кому выпадет это счастье, — шутила Дора. — Тебе,
сестра,
будет очень трудно уехать. Alexandrine твоя, что называется, пустельга чистая. Тебе положиться не на кого. Все тут без тебя в разор пойдет. Помнишь, как тогда, когда мы
были в Париже. Так тогда всего на каких-нибудь три месяца уезжали и в глухую пору, а теперь… Нет, тебе никак нельзя ехать со мной.
— Очень может
быть, что я где-нибудь встречала там вашу
сестру.
— О, нет! Три или четыре раза за все лето, и то брат 'его затаскивал. У нас случилось много русских и Долинский
был так любезен, прочел у нас свою новую повесть. А то, впрочем, и он тоже нигде не бывает. Они всегда вдвоем с вашей
сестрой. Вместе бродят по окрестностям, вместе читают, вместе живут, вместе скрываются от всех глаз!.. кажется, вместе дышат одной грудью.
— Нестор Игнатьич! — сказала она, оканчивая завтрак, — вот сейчас вам
будет испытание, как вы понимаете наставления моей
сестры. Что она приказала вам на мой счет?
— А странный вы господин! — начала, подумав, Даша. — Громами гремите против предрассудков, а самим ух как жутко становится, если дело начистоту выходит! Что же вам! Разве вы не любите
сестры или стыдитесь
быть ее, как они говорят „коханком“?
— А кому ж неравно? Уж не за
сестру ли вы печалитесь? Мы с ней люди простые, в пансионах не воспитывались:
едим пряники неписаные.
В собственной семье он
был очень милым и любимым лицом, но лицом-таки ровно ничего не значащим; в обществе, с которым водилась его мать и
сестра, он значил еще менее.
Скромнейшим образом возился он с листочками да корешочками, и никому решительно не
была известна мера его обширных знаний естественных наук; но когда Орсини бросил свои бомбы под карету Наполеона III, а во всех кружках затолковали об этих ужасных бомбах и недоумевали, что это за состав
был в этих бомбах, Кирилл Александрович один раз вызвал потихоньку в сад свою
сестру, стал с ней под окном каменного грота, показал крошечную, черненькую грушку, величиною в маленький женский наперсток и, загнув руку, бросил этот шарик на пол грота.
— Правда! А если я скажу, что я
сестра луны и дочь солнца. Это тоже
будет правда?
Даша решила в своей голове ехать, каков бы ни
был докторский ответ, и чтоб приготовить
сестру к своему скорому возвращению, написала ей в тот же день, что она совсем здорова.
— Моя
сестра, разумеется, как баба, сама виновата, — произнес он, зареготав жеребчиком. — Ядовита она у нас очень. Но я Нестора Игнатьича всегда уважал и
буду уважать, потому что он добрый, очень добрый
был для всех нас. Маменька с
сестрою там как им угодно: это их дело.
«Вы честным словом обязались высылать мне ежегодно пятьсот рублей и пожертвовали мне какой-то глупый вексель на вашу
сестру, которой уступили свою часть вашего киевского дворца. Я, по неопытности, приняла этот вексель, а теперь, когда мне понадобились деньги, я вместо денег имею только одни хлопоты. Вы, конечно, очень хорошо знали, что это так
будет, вы знали, что мне придется выдирать каждый грош, когда уступили мне право на вашу часть. Я понимаю все ваши подлости».
Неполучение ваших денег от его
сестры, вероятно, не выражает ничего, кроме временного расстройства ее дел, которое, конечно, минется, и вы снова
будете получать, что вам следует.
Madame Бюжар побежала к Онучиным. Она знала, что, кроме этого дома, у ее жильцов не
было никого знакомого. Благородное семейство еще почивало. Француженка уселась на террасе и терпеливо ожидала. Здесь ее застал Кирилл Сергеевич и обещался тотчас идти к Долинскому. Через час он пришел в квартиру покойницы вместе со своею
сестрою. Долинский по-прежнему сидел над постелью и неподвижно смотрел на мертвую голову Доры. Глаза ей никто не завел, и
— Полноте, Нестор Игнатьич, — начал
было Кирилл Сергеевич, но
сестра снова остановила его сердобольный порыв и дала волю плакать Долинскому, обхватившему в отчаянии ее колени.
—
Сестра моя, Анна,
была у нее в монастыре. Пишет, что это живой мертвец, совершенная, говорит, адамова голова, обтянутая желтой кожей.
Детство, сердитый старик Днепр, раздольная заднепровская пойма, облитая таким же серебристым светом;
сестра с курчавой головкой, брат, отец в синих очках с огромной «четьи-минеей», мать, Анна Михайловна, Дора — все ему
было гораздо ближе, чем он сам себе и оконная рама, о которую он опирался головою.
Достигнув такого влияния на Долинского, Зайончек сообщил ему о существовании в Париже «Союза христианского братства» и велел ему
быть готовым вступить в братство в качестве грешного члена Wschodniego Kosciola (восточной церкви). Долинский
был введен в таинственную комнату заседаний и представлен оригинальному собранию, в котором никто не называл друг друга по фамилии, а произносил только «брат Яков», или «брат Северин», или «
сестра Урсула» и т. д.