Неточные совпадения
Ну, придумай-ка, что может
быть с
сестрой через десять лет али в эти десять лет?
Знакомая эта
была Лизавета Ивановна, или просто, как все звали ее, Лизавета, младшая
сестра той самой старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчера
был Раскольников, приходивший закладывать ей часы и делать свою пробу…
Это
была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая в полном рабстве у
сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои.
Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной
сестры и единственной ее сожительницы, дома не
будет и что, стало
быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна.
Месяца полтора назад он вспомнил про адрес; у него
были две вещи, годные к закладу: старые отцовские серебряные часы и маленькое золотое колечко с тремя какими-то красными камешками, подаренное ему при прощании
сестрой, на память.
Студент разболтался и сообщил, кроме того, что у старухи
есть сестра, Лизавета, которую она, такая маленькая и гаденькая, бьет поминутно и держит в совершенном порабощении, как маленького ребенка, тогда как Лизавета, по крайней мере, восьми вершков росту…
Раскольников не проронил ни одного слова и зараз все узнал: Лизавета
была младшая, сводная (от разных матерей)
сестра старухи, и
было ей уже тридцать пять лет.
Она работала на
сестру день и ночь,
была в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась, и все
сестре отдавала.
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни
было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и
будь это всё его родные братья и
сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем
было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
— «А
было ль известно тебе, Миколаю, в тот самый день, что такую-то вдову в такой-то день и час с
сестрой ее убили и ограбили?» — «Знать не знаю, ведать не ведаю.
— Да вот этот господин, может
быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он женится на его
сестре и что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил…
— А старуху-то вот убили с
сестрой. Тут целая лужа
была.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и
сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем
был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и
сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время
было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.
— Слышишь,
сестра, — повторил он вслед, собрав последние усилия, — я не в бреду; этот брак — подлость. Пусть я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но такую
сестру сестрой считать не
буду. Или я, или Лужин! Ступайте…
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь,
сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной… Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало
быть, продаешь себя за деньги и, стало
быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
— Это
был Свидригайлов, тот самый помещик, в доме которого
была обижена
сестра, когда служила у них гувернанткой.
— Стало
быть, вы решились бы и ввести ее в общество вашей матери и
сестры?
—
Будем следить! Я его выслежу! — энергически крикнул Разумихин. — Глаз не спущу! Мне Родя позволил. Он мне сам сказал давеча: «Береги
сестру». А вы позволите, Авдотья Романовна?
«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То
была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: Отнимите камень.
Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит: ибо четыре дни, как он во гробе».
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама
была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен
быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и
сестру. Зачем? Что
было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Вчера вечером, при матери и
сестре, и в его присутствии, я восстановил истину, доказав, что передал деньги Катерине Ивановне на похороны, а не Софье Семеновне, и что с Софьей Семеновной третьего дня я еще и знаком даже не
был и даже в лицо еще ее не видал.
Теперь прошу особенного внимания: представьте себе, что если б ему удалось теперь доказать, что Софья Семеновна — воровка, то, во-первых, он доказал бы моей
сестре и матери, что
был почти прав в своих подозрениях; что он справедливо рассердился за то, что я поставил на одну доску мою
сестру и Софью Семеновну, что, нападая на меня, он защищал, стало
быть, и предохранял честь моей
сестры, а своей невесты.
— А жить-то, жить-то как
будешь? Жить-то с чем
будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью
будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь
будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и
сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь
будет!
Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена… стало
быть, и мать…
Признаюсь тебе, я и сам сильно
был наклонен поддерживать это мнение, во-первых, судя по твоим глупым и отчасти гнусным поступкам (ничем не объяснимым), а во-вторых, по твоему недавнему поведению с матерью и
сестрой.
— И
сестру втянул; это очень, очень может
быть с характером Авдотьи Романовны.
— Э-эх! Посидите, останьтесь, — упрашивал Свидригайлов, — да велите себе принести хоть чаю. Ну посидите, ну, я не
буду болтать вздору, о себе то
есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это
будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта — ваша
сестра. Можно рассказывать? Да и время убьем.
Знаете, мне всегда
было жаль, с самого начала, что судьба не дала родиться вашей
сестре во втором или третьем столетии нашей эры, где-нибудь дочерью владетельного князька или там какого-нибудь правителя или проконсула в Малой Азии.
Он малый, говорят, рассудительный (что и фамилия его показывает, семинарист, должно
быть), ну так пусть и бережет вашу
сестру.
Про
сестру же не говорю, чтоб она уж так очень
была ко мне непочтительна.
— Имел даже честь и счастие встретить вашу
сестру, — образованная и прелестная особа. Признаюсь, я пожалел, что мы тогда с вами до того разгорячились. Казус! А что я вас тогда, по поводу вашего обморока, некоторым взглядом окинул, — то потом оно самым блистательным образом объяснилось! Изуверство и фанатизм! Понимаю ваше негодование. Может
быть, по поводу прибывшего семейства квартиру переменяете?