Неточные совпадения
Княгиня
не успела договорить своей
тихой речи, как тяжелая малахитовая щетка взвилась со стола, у которого стоял князь, и молодой Михайлушка, зорко следивший за движениями своего грозного владыки, тяжело грохнулся к ногам княгини, защитив ее собственным телом от направленного в ее голову смертельного удара.
Если с Дорушкой он себя чувствовал несколько веселее и сам оживлялся в ее присутствии, зато каждое слово, сказанное
тихим и симпатическим голосом Анны Михайловны, веяло на него каким-то невозмутимым, святым покоем, и Долинский чувствовал силу этого спокойного влияния Анны Михайловны
не менее, чем энергическую натуру Доры.
В его беседе
не было ни энергической порывчивости Доры, ни верхолетной суетливости Ильи Макаровича, и слова Долинского ближе ложились к сердцу
тихой Анны Михайловны, чем слова сестры и художника.
Илье Макаровичу и даже проницательной Доре и в ум
не приходило пощупать Анну Михайловну или Долинского с их сердечной стороны. А тем временем их
тихие чувства крепли и крепли.
За пологом
не было слышно даже ее
тихого дыхания.
Больше Долинский и Даша ничего
не требовали, и старуха очень полюбила своих
тихих и непривередливых жильцов.
Тихое однообразие ниццской жизни Доры и ее спутника продолжалось
не нарушаемое ничем ни с одной стороны, но при всем этом оно
не было тем утомительным semper idem, [Всегда то же самое (лат.).] при котором всякое чувство и всякое душевное настроение способно переходить в скуку.
Комнату Дашину вычистили, но ничего в ней
не трогали; все осталось в том же порядке. Долинский вернулся домой
тихий, грустный, но спокойный. Он подошел к Даше, поднял кисею, закрывавшую ей голову, поцеловал ее в лоб, потом поцеловал руку и закрыл опять.
Повесть подвигалась вперед, и, по мере того как он втягивался в работу, мысли его приходили в порядок и к нему возвращалось
не спокойствие, а
тихая грусть, которая ничему
не мешает и в которой душа только становится выше, чище, снисходительнее.
Старушки помолчали, поносились в сфере давно минувшего; потихоньку вздохнули и опять взошли в свое седое настоящее. Сам Ларошфуко, так хорошо знавший, о чем сожалеют под старость женщины,
не совсем бы верно разгадал эти два
тихие, сдержанные вздоха, со всею бешеною силой молодости вырвавшиеся из родившей их отцветшей, старушечьей груди.
Уставшие глаза Долинского смотрели с
тихою грустью и беспредельною добротою, и как-то совсем ничего земного
не было в этом взгляде; в лице его тоже ни один мускул
не двигался, и даже, кажется, самое сердце
не билось.
Ночь спустилась; заря совсем погасла, и кругом все окутала темная мгла; на темно-синем небе
не было ни звездочки, в
тихом воздухе ни звука.
— Прости, — проговорил он еще
тише и
не трогаясь с места.
Это
не тихое чувство покорности, resignation, а чистая злоба, которая пожирает вас, портит кровь, печень, желудок, раздражает желчь.
Спать еще рано. Жанна встает, накидывает на голову толстый платок, зажигает фонарь и выходит на улицу посмотреть,
не тише ли стало море, не светает ли, и горит ли лампа на маяке, в не видать ли лодки мужа. Но на море ничего не видно. Ветер рвет с нее платок и чем-то оторванным стучит в дверь соседней избушки, и Жанна вспоминает о том, что она еще с вечера хотела зайти проведать больную соседку. «Некому и приглядеть за ней», — подумала Жанна и постучала в дверь. Прислушалась… Никто не отвечает.
Неточные совпадения
Пал дуб на море
тихое, // И море все заплакало — // Лежит старик без памяти // (
Не встанет, так и думали!).
На парней я
не вешалась, // Наянов обрывала я, // А
тихому шепну: // «Я личиком разгарчива, // А матушка догадлива, //
Не тронь! уйди!..» — уйдет…
Не ригой,
не амбарами, //
Не кабаком,
не мельницей, // Как часто на Руси, // Село кончалось низеньким // Бревенчатым строением // С железными решетками // В окошках небольших. // За тем этапным зданием // Широкая дороженька, // Березками обставлена, // Открылась тут как тут. // По будням малолюдная, // Печальная и
тихая, //
Не та она теперь!
Ночь
тихая спускается, // Уж вышла в небо темное // Луна, уж пишет грамоту // Господь червонным золотом // По синему по бархату, // Ту грамоту мудреную, // Которой ни разумникам, // Ни глупым
не прочесть.
Но глуповцам приходилось
не до бунтовства; собрались они, начали
тихим манером сговариваться, как бы им «о себе промыслить», но никаких новых выдумок измыслить
не могли, кроме того, что опять выбрали ходока.