Неточные совпадения
Она ничего не умела предпринять: старалась
только как можно реже оставлять свою комнату, начала много молиться и
вся отдалась сыну.
С ним княгиня ездила спокойно, с ним она отправляла на своих лошадях в Москву в гимназию подросшего князя Луку Аггеича, с ним, наконец, отправила в Петербург к мужниной сестре подросшую падчерицу и вообще была твердо уверена, что где
только есть ее Михайлинька, оттуда далеки
все опасности и невзгоды.
Весь дом, наполненный и истинными, и лукавыми «людьми божьими», спит безмятежным сном, а как
только раздается в двенадцать часов первый звук лаврского полиелейного колокола, Нестор с матерью становятся на колени и молятся долго, тепло, со слезами молятся «о еже спастися людям и в разум истинный внити».
Юлочка
все это слагала в своем сердце, ненавидела надменных богачей и кланялась им, унижалась, лизала их руки, лгала матери, стала низкой, гадкой лгуньей; но очень долго никто не замечал этого, и даже сама мать, которая учила Юлочку лгать и притворяться, кажется, не знала, что она из нее делает; и она
только похваливала ее ум и расторопность.
— Отчего? Гм! Оттого, Нестор Игнатьич, что я нищая. Мало нищая, я побирашка, христорадница, лгунья; понимаете—лгунья, презренная, гадкая лгунья. Вы знаете, в чем прошла моя жизнь? — в лганье, в нищебродстве, в вымаливаньи. Вы не сумеете так поцеловать своей невесты, как я могу перецеловать руки
всех откупщиков… пусть
только дают хоть по… пяти целковых.
— Не говорите мне этого, Нестор Игнатьич. Зачем это говорить! Узнавши вас, я
только и поняла
все…
все хорошее и дурное, свет и тени, вашу чистоту, и…
все собственное ничтожество…
Долинский, как
все несильные волею люди, старался исполнить свое решение как можно скорее. Он переменил паспорт и уехал за границу. Во
все это время он ни малейшим образом не выдал себя жене; извещал ее, что он хлопочет, что ему дают очень выгодное место, и
только в день своего отъезда вручил Илье Макаровичу конверт с письмом следующего содержания...
— Да, очень даже лучше,
только, к несчастью, вот досадно, что это невозможно. Уж ты поверь мне, что его жена — волк, а он — овца. В нем есть что-то такое до беспредельности мягкое, кроткое, этакое, знаешь, как будто жалкое, мужской ум, чувства простые и теплые, а при
всем этом он дитя, правда?
Она не
только имела за ними главный общий надзор, но она же наблюдала за тем, чтобы эти оторванные от семьи дети не терпели много от грубости и невежества других женщин, по натуре хотя и не злых, но утративших под ударами чужого невежества
всю собственную мягкость.
Нестор Игнатьевич не
только успевал кончить
все к шести часам вечера, когда к нему приходил рассыльный из редакции, но даже и из этого времени у него почти всегда оставалось несколько свободных часов, которые он мог употребить по своему произволу.
— Это правда.
Только я, господа, об одном жалею, что я не писательница. Я бы
все силы мои употребила растолковать женщинам, что
все ваши о нас попечения… просто для нас унизительны.
Долинский
всей душой сочувствовал Доре, но вследствие ее молодости и детского ее положения при нежной, страстно ее любящей сестре, он привык смотреть на нее
только как на богато одаренное дитя, у которого
все еще… не устоялось и бродит.
— Уж именно! И что
только такое тут говорилось!.. И о развитии, и о том, что от погибели одного мальчика человечеству не стало бы ни хуже, ни лучше; что истинное развитие обязывает человека беречь себя для жертв более важных, чем одна какая-нибудь жизнь, и
все такое, что просто… расстроили меня.
— Нет,
все это очень странно… ни борьбы, ни уверенности, что мы любим друг в друге… что-то все-таки высшее… человеческое… Неужто ж уж это в самом деле
только шутовство! Неужто уж так нельзя любить?
Долинский, ничего не отвечая,
только оглянулся; конногвардеец, сопровождавший полонивших Долинского масок, рассказывал что-то лейб-казачьему офицеру и старичку самой благонамеренной наружности.
Все они трое помирали со смеха и смотрели в ту сторону, куда маски увлекали Нестора Игнатьевича. Пунцовый бант на капюшоне Анны Михайловны робко жался к стене за колоннадою.
— Верю, верю,
только успокойтесь и забудьте этот нехороший вечер, — отвечала Анна Михайловна, подавая Долинскому свои обе руки. — Верьте и вы, что из
всего, что сегодня случилось, я хочу помнить одно: вашу боязнь за мое спокойствие.
В доме это
все чувствовали и, кажется,
только боялись произнести слово чахотка; но когда кто-нибудь произносил это слово случайно,
все оглядывались на комнату Даши и умолкали.
Вставши, Анна Михайловна принялась за дело. В комнатах Нестора Игнатьевича и Даши
все убрала, но
все оставила в старом порядке. Казалось, что жильцы этих комнат
только что вышли пройтись по Невскому проспекту.
От других же Илья Макарович
всем очень скоро и очень легко обижался, но сердился редко и обыкновенно довольно жалостным тоном говорил
только...
— Если б я была хоть вполовину так хороша, как эта дура, — рассуждала с собою m-lle Alexandrine, глядя презрительно на Анну Михайловну, — что бы я
только устроила… Tiens, oui! Oui… une petite maisonnette et tout ca. [Вот-вот! Маленький домик и
все такое (франц.).]
— Нет-с, я не горячусь и не буду горячиться, а я
только хочу ему высказать
все, что у меня накипело на сердце,
только и
всего; и черт с ним после.
—
Все это может быть так; я
только один раз
всего ехала далеко на лошадях, когда Аня взяла меня из деревни, но терпеть не могу, как в вагонах запирают, прихлопнут, да еще с наслаждением ручкой повертят: дескать, не смеешь вылезть.
— Да мне
все равно,
только… зачем? Я ведь знаю, что у этих господ значит коханек. — Мне это, конечно,
все равно, а…
Только алые пятна
все еще не сходили с ее нежных щечек.
— Не понимаю я, — начала она через несколько минут, — как это делается
все у людей…
все как-то шиворот-навыворот и таранты-на-вон. Клянут и презирают за то, что
только уважать можно, а уважают за то, за что отвернуться хочется от человека. Трусы!
— Так, потому что это
все от трусости. En gros [В целом (франц.).]
все их пугает, a en detail [По мелочам (франц.).] —
все ничего. Даст человек золотую монету за удовольствие, которого ему хочется, — его назовут мотом; а разменяет ее на пятиалтынные и пятиалтынниками разбросает —
только погаже как-нибудь — ничего. Как это у них там
все в головах?
Все кверху ногами.
— Я это понимаю. Мне вот
только непонятны эти люди маленькие со своими программками. Счастья они не дают никому, а со
всех все взыскивают.
— Да и прежде. Впрочем, я, по каким-то счастливым случайностям, давно приучил себя смотреть на многое по-своему; но
только именно
все мне как-то очень неспокойно было, жилось очень дурно.
Эта святая душа, которая не
только не могла столкнуть врага, но у которой не могло быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила
все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала
всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя — и оно где-то пропало там, в Москве, и еще, может быть, не раз служило предметом шуток и насмешек…
— Вы знаете… вот мы ведь друзья, а я, впрочем, никогда и вам не открывал так мою душу. Вы думаете, что я
только слаб волею… нет! Во мне еще сидит какой-то червяк! Мне
все скучно; я
все как будто не на своем месте;
все мне кажется… что я сделаю что-то дурное, преступное, чего никогда-никогда нельзя будет поправить.
Страшный взрыв потряс не
только все стены грота, но и земляную, заросшую дерном насыпь, которая покрывала его старинные своды.
Чистенькая белая комната молочной красавицы была облита нежным красным светом
только что окунувшегося в море горячего солнца; старый ореховый комод, закрытый белой салфеткой, молящийся бронзовый купидон и грустный лик Мадонны, с сердцем, пронзенным семью мечами, —
все смотрело необыкновенно тихо, нежно и серьезно.
Разве в том
только моя вина, что не отучусь именно из себя-то сто раз
все мотать, да перематывать, а уж в обезьянничестве я не виноват.
— Ах, Дарья Михайловна, какой вы ребенок! Ну, разве можно задавать такие вопросы? Ведь на это вам
только Шпандорчук с Вырвичем и ответили бы, потому что у тех уж
все это вперед решено.
У меня
только всегда как-то вдруг
все стороны вопроса становятся перед глазами и я в них путаюсь, сбиваюсь и делаю бог знает что, бог знает что!
Ночь Даша провела очень спокойно, сны
только ей странные
все снились; а Долинский не ложился вовсе.
— Вот! Стану я еще сердиться! — продолжала вспыльчиво Дора. — Мне нечего сердиться. Я знаю, что
все врут, и
только. Тот так, тот этак, а умного слова ни один не скажет.
Если б оконная занавеска не была опущена, то Долинскому не трудно было бы заметить, что Даша покраснела до ушей и на лице ее мелькнула счастливая улыбка. Чуть
только он вышел за двери, Дора быстро поднялась с изголовья, взглянула на дверь и, еще раз улыбнувшись, опять положила голову на подушку… Вместо выступившего на минуту по
всему ее лицу яркого румянца, оно вдруг покрылось мертвою бледностью.
— Слушай же далее, — продолжала серьезно Дора, — ты сам меня любишь, и ее ты не будешь любить, ты не можешь ее любить, пока я живу на свете!.. Чего ж ты молчишь? Разве это сегодня
только сделалось! Мы страдаем
все трое—хочешь, будем счастливы двое? Ну…
«Вы честным словом обязались высылать мне ежегодно пятьсот рублей и пожертвовали мне какой-то глупый вексель на вашу сестру, которой уступили свою часть вашего киевского дворца. Я, по неопытности, приняла этот вексель, а теперь, когда мне понадобились деньги, я вместо денег имею
только одни хлопоты. Вы, конечно, очень хорошо знали, что это так будет, вы знали, что мне придется выдирать каждый грош, когда уступили мне право на вашу часть. Я понимаю
все ваши подлости».
— Слава богу, что
только всего горя.
Все их разговоры были в этом роде, а разговоры в этом роде могут быть вполне понятны
только для того существа, которое, прочитав эти строчки, может наклонить к себе любимую головку и почувствовать то, что чувствовали Даша и Долинский.
М-llе Онучина рассказала несколько русских новостей, которые
только для нее и были новостями и которые Долинский давно знал из иностранных газет. Старая Онучина
все не выходила. Долинский посидел около часу, простился, обещал заходить и ушел с полной решимостью не исполнять своего обещания.
—
Всего час один
только, Дора, — отвечал покорно Долинский.
— Напрасно; я
только думаю, что честнее было бы с нашей стороны обо
всем написать…
Опять
все за грудь стала Даша частенько потрогиваться, как
только оставалась одна. Но При Долинском она, по-прежнему, была веселою и покойною,
только, кажется, становилась еще нежнее и добрее.
— Ничего, ничего, — говорила с гримаской Дора. — Ведь, я всегда трудилась и, разумеется, опять буду трудиться. Ничего нового! Это вы
только рассуждаете, как бы женщине потрудиться, а когда же наша простая женщина не трудилась? Я же, ведь, не барышня; неужто же ты думаешь, что я шла ко
всему, не думая, как жить, или думая, по-барски, сесть на твою шею?
— Нет, вижу.
Только ты
все далеко как-то. Ты лучше обними меня. Сядь так, ближе, возьми меня к себе.
С утра Даше было и так и сяк,
только землистый цвет, проступавший по тонкой коже около уст и носа, придавал лицу Даши какое-то особенное неприятное и даже страшное выражение. Это была та непостижимая печать, которою смерть заживо отмечает обреченные ей жертвы. Даша была очень серьезна, смотрела в одну точку, и бледными пальцами
все обирала что-то Со своего перстью земною покрывавшегося лица. К ночи ей стало хуже,
только она, однако, уснула.
Долинский зажег у ночной лампочки свечу и вышел в другую комнату. Никого не было;
все оставалось так, как было. Проходя мимо зеркала, он
только испугался своего собственного лица.