Неточные совпадения
Он до того углубился в себя и уединился от
всех, что боялся даже всякой встречи, не
только встречи с хозяйкой.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла
только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать лицом к стенке,
только плечики да тело
все вздрагивают…
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой, вам, может быть,
все это в смех, как и прочим, и
только беспокою я вас глупостию
всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей, ну а мне не в смех!
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек,
весь вообще,
весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное
все — предрассудки, одни
только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
Пред ним было чрезвычайно молоденькое личико, лет шестнадцати, даже, может быть,
только пятнадцати, — маленькое, белокуренькое, хорошенькое, но
все разгоревшееся и как будто припухшее.
Я сам видел, как он за нею наблюдал и следил,
только я ему помешал, и он теперь
все ждет, когда я уйду.
— Садись,
всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во
весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы,
только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
Раздается: «ну!», клячонка дергает изо
всей силы, но не
только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться,
только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох.
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых
только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на
всю судьбу его?
До его квартиры оставалось
только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но
всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что
все вдруг решено окончательно.
Конечно,
все это были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других
только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли.
Теперь же, с петлей, стоит
только вложить в нее лезвие топора, и он будет висеть спокойно, под мышкой изнутри,
всю дорогу.
Итак, стоило
только потихоньку войти, когда придет время, в кухню и взять топор, а потом, чрез час (когда
все уже кончится), войти и положить обратно.
Прибавим
только, что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. «Стоит
только сохранить над ними
всю волю и
весь рассудок, и они, в свое время,
все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со
всеми подробностями дела…» Но дело не начиналось.
Занимали его в это мгновение даже какие-то посторонние мысли,
только всё ненадолго.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко
всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но
только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Мало того, даже, как нарочно, в это самое мгновение
только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его
все время, как он проходил подворотню, и чуть
только воз успел выехать из ворот во двор, он мигом проскользнул направо.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (
все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а
только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением,
все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы
только мог сообразить
все трудности своего положения,
все отчаяние,
все безобразие и
всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы
все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного
только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут
только он
весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив
все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
Они уже сходились; между ними оставалась
всего одна
только лестница, — и вдруг спасение!
С изумлением оглядывал он себя и
все кругом в комнате и не понимал: как это он мог вчера, войдя, не запереть дверь на крючок и броситься на диван не
только не раздевшись, но даже в шляпе: она скатилась и тут же лежала на полу, близ подушки.
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, и
все его платье в крови, что, может быть, много пятен, но что он их
только не видит, не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
«
Все это условно,
все относительно,
все это одни
только формы, — подумал он мельком, одним
только краешком мысли, а сам дрожа
всем телом, — ведь вот надел же!
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И
все прошло! И в результате одно
только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал,
всею силою ощущения, что не
только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это
всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
И без того уже
все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто им и дело
только до него.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что
всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете.
Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого,
только что переступил порог Разумихина.
Во-первых, я в орфографии плох, во-вторых, в немецком иногда просто швах, так что
все больше от себя сочиняю и
только тем и утешаюсь, что от этого еще лучше выходит.
То вдруг он один в комнате,
все ушли и боятся его, и
только изредка чуть-чуть отворяют дверь посмотреть на него, грозят ему, сговариваются об чем-то промеж себя, смеются и дразнят его.
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать.
Только как я нагрянул сюда, тотчас же со
всеми твоими делами познакомился; со
всеми, братец, со
всеми,
все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она знает…
Ну, да
все это вздор, а
только она, видя, что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
Только вся штука в том, что тут и подвернись господин Чебаров, надворный советник и деловой человек.
«Господи! скажи ты мне
только одно: знают они обо
всем или еще не знают?
А ну как уж знают и
только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут, что
все давно уж известно и что они
только так…
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли?
Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и
только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, и таким образом, Родя, ты теперь во
всем костюме восстановлен, потому что, по моему мнению, твое пальто не
только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства: что значит у Шармера-то заказывать!
— Да
всё здешние и
всё почти новые, право, — кроме разве старого дяди, да и тот новый: вчера
только в Петербург приехал, по каким-то там делишкам; в пять лет по разу и видимся.
— Да
все по делу о маляре, то есть о красильщике… Уж мы его вытащим! А впрочем, теперь и беды никакой. Дело совсем, совсем теперь очевидное! Мы
только пару поддадим.
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим
только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не
всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
А как ты думаешь, по характеру нашей юриспруденции, примут или способны ль они принять такой факт, — основанный единственно
только на одной психологической невозможности, на одном
только душевном настроении, — за факт неотразимый и
все обвинительные и вещественные факты, каковы бы они ни были, разрушающий?
Все платье его было
только что от портного, и
все было хорошо, кроме разве того
только, что
все было слишком новое и слишком обличало известную цель.
На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка,
только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что
всего лучше:
все это было даже к лицу Петру Петровичу.
Я же хотел
только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до того исказили они
все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно
все дело испакостили.
— На
все есть мера, — высокомерно продолжал Лужин, — экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если
только предположить…
Он
только чувствовал и знал, что надо, чтобы
все переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы
только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства,
всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. —
Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не
только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на
все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Пусть я неблагодарен, пусть я низок,
только отстаньте вы
все, ради бога, отстаньте!
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет
всей этой суеты и любопытства. На земле лежал
только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье,
весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было
все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.