Неточные совпадения
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как
все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками
только потому, что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный
всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его
только у Ивана.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть
только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама,
все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Да,
все было не такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают
только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут
все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить
только монашенкам и гимназисткам.
— Павля
все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам,
только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Варавки жили на этой квартире уже третий год, но казалось, что они поселились
только вчера,
все вещи стояли не на своих местах, вещей было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
И отходил прочь. Он хотел показать, что его покорность была
только снисхождением умного, что он хочет и умеет быть независимым и выше
всех милых глупостей. Но этого никто не понимал, а Борис бойко кричал...
Как раньше, он смотрел на
всех теми же смешными глазами человека, которого
только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине,
только более светлом и чистом. Но он в несколько дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со
всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и
весь он как-то жалобно растрепался. Теперь,
все время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
Клим думал, но не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким,
все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста.
Только одна Таня изредка спрашивала...
«Мама хочет переменить мужа,
только ей еще стыдно», — догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше, чем отец, но было неловко и грустно узнать, что мама, такая серьезная, важная мама, которую
все уважали и боялись, говорит неправду и так неумело говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил...
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему,
все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не
только к нему, а почти ко
всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
И, как
только она скрылась, Клим почувствовал себя хорошо вооруженным против Бориса, способным щедро заплатить ему за
все его насмешки; чувствовать это было радостно.
Судорожным движением
всего тела Клим отполз подальше от этих опасных рук, но, как
только он отполз, руки и голова Бориса исчезли, на взволнованной воде качалась
только черная каракулевая шапка, плавали свинцовые кусочки льда и вставали горбики воды, красноватые в лучах заката.
Клим глубоко, облегченно вздохнул,
все это страшное продолжалось мучительно долго. Но хотя он и отупел от страха, все-таки его удивило, что Лидия
только сейчас подкатилась к нему, схватила его за плечи, ударила коленом в спину и пронзительно закричала...
Клим шагал по двору, углубленно размышляя: неужели
все это
только игра и выдумка? Из открытого окна во втором этаже долетали ворчливые голоса Варавки, матери; с лестницы быстро скатилась Таня Куликова.
Вера эта звучала почти в каждом слове, и, хотя Клим не увлекался ею,
все же он выносил из флигеля не
только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
Только Иван Дронов требовательно и как-то излишне визгливо ставил вопросы об интеллигенции, о значении личности в процессе истории. Знатоком этих вопросов был человек, похожий на кормилицу; из
всех друзей писателя он казался Климу наиболее глубоко обиженным.
Макаров, посвистывая громко и дерзко, смотрел на
все глазами человека, который
только что явился из большого города в маленький, где ему не нравится.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их
все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают
только затем, чтоб увидеть друг друга.
Внезапно явился Макаров, в отрепанной шинели, в фуражке, сдвинутой на затылок, в стоптанных сапогах. Он имел вид человека, который
только что убежал откуда-то, очень устал и теперь ему
все равно.
— Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими о тайнах небес, но они внушают
только ужас, не говоря о том, что ими отрицается бытие духа, сотворившего
все сущее…
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу и не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но
только одни упражнения и уверен, что, не переиграв
всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
— Ослиное настроение.
Все — не важно, кроме одного. Чувствуешь себя не человеком, а
только одним из органов человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай к назначенным тебе курам. А я — хочу и не хочу курицу. Не хочу упражнения играть. Ты, умник, чувствуешь что-нибудь эдакое?
— Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится?
Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это
все знали.
— Отец тоже боится, что меня эти люди чем-то заразят. Нет. Я думаю, что
все их речи и споры —
только игра в прятки. Люди прячутся от своих страстей, от скуки; может быть — от пороков…
Почему-то невозможно было согласиться, что Лидия Варавка создана для такой любви. И трудно было представить, что
только эта любовь лежит в основе прочитанных им романов, стихов, в корне мучений Макарова, который становился
все печальнее, меньше пил и говорить стал меньше да и свистел тише.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить
только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите,
все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать
все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна
только из приличия».
— Н-ну-с,
все благополучно, как
только может быть. Револьвер был плохонький; пуля ударилась о ребро, кажется, помяла его, прошла сквозь левое легкое и остановилась под кожей на спине. Я ее вырезал и подарил храбрецу.
Клим вдруг испугался ее гнева, он плохо понимал, что она говорит, и хотел
только одного: остановить поток ее слов,
все более резких и бессвязных. Она уперлась пальцем в лоб его, заставила поднять голову и, глядя в глаза, спросила...
— Ты знаешь: существует
только человек,
все же остальное — от его воображения. Это, кажется, Протагор…
Беседы с нею всегда утверждали Клима в самом себе, утверждали не столько словами, как ее непоколебимо уверенным тоном. Послушав ее, он находил, что
все, в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Мать живет
только собою и — не плохо живет. Она ничего не выдумывает.
Самгин видел незнакомого;
только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались
все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
Он и Елизавета Спивак запели незнакомый Климу дуэт, маленький музыкант отлично аккомпанировал. Музыка всегда успокаивала Самгина, точнее — она опустошала его, изгоняя
все думы и чувствования; слушая музыку, он ощущал
только ласковую грусть. Дама пела вдохновенно, небольшим, но очень выработанным сопрано, ее лицо потеряло сходство с лицом кошки, облагородилось печалью, стройная фигура стала еще выше и тоньше. Кутузов пел очень красивым баритоном, легко и умело. Особенно трогательно они спели финал...
— В университете учатся немцы, поляки, евреи, а из русских
только дети попов.
Все остальные россияне не учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков. И страдают внезапными припадками испанской гордости. Еще вчера парня тятенька за волосы драл, а сегодня парень считает небрежный ответ или косой взгляд профессора поводом для дуэли. Конечно, столь задорное поведение можно счесть за необъяснимо быстрый рост личности, но я склонен думать иначе.
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они не будили в нем недоверия к студенту, а
только усиливали интерес к нему.
Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин
только он, Клим Самгин.
Самгин был убежден, что
все люди честолюбивы, каждый хочет оттолкнуться от другого
только потому, чтоб стать заметней, отсюда и возникают
все разногласия,
все споры.
— Почему —
только Россию?
Весь мир должен бы застыть, на время, — отдохнуть.
Но Нехаева как-то внезапно устала, на щеках ее, подкрашенных морозом, остались
только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о том, что жить
всей душой возможно
только в Париже, что зиму эту она должна бы провести в Швейцарии, но ей пришлось приехать в Петербург по скучному делу о небольшом наследстве.
— Любовь и смерть, — слушал Клим через несколько минут, — в этих двух тайнах скрыт
весь страшный смысл нашего бытия,
все же остальное — и кутузовщина —
только неудачные, трусливые попытки обмануть самих себя пустяками.
Но проповедь Кутузова становилась
все более напористой и грубой. Клим чувствовал, что Кутузов способен духовно подчинить себе не
только мягкотелого Дмитрия, но и его. Возражать Кутузову — трудно, он смотрит прямо в глаза, взгляд его холоден, в бороде шевелится обидная улыбочка. Он говорит...
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось
все дальнейшее, помнил
только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
Вырываясь из каменных объятий собора, бежали во
все стороны темненькие люди; при огнях не очень пышной иллюминации они казались темнее, чем всегда;
только из-под верхних одежд женщин выглядывали полосы светлых материй.
— Совершенно ясно, что культура погибает, потому что люди привыкли жить за счет чужой силы и эта привычка насквозь проникла
все классы,
все отношения и действия людей. Я — понимаю: привычка эта возникла из желания человека облегчить труд, но она стала его второй природой и уже не
только приняла отвратительные формы, но в корне подрывает глубокий смысл труда, его поэзию.
Все мысли Клима вдруг оборвались, слова пропали. Ему показалось, что Спивак, Кутузов, Туробоев выросли и распухли,
только брат остался таким же, каким был; он стоял среди комнаты, держа себя за уши, и качался.
Таких, как Попов, суетливых и вывихнутых, было несколько человек. Клим особенно не любил, даже боялся их и видел, что они пугают не
только его, а почти
всех студентов, учившихся серьезно.
Он снял фуражку, к виску его прилипла прядка волос, и
только одна была неподвижна, а остальные вихры шевелились и дыбились. Клим вздохнул, — хорошо красив был Макаров. Это ему следовало бы жениться на Телепневой. Как глупо
все. Сквозь оглушительный шум улицы Клим слышал...
— А вдруг
вся эта наша красота
только павлиний хвост разума, птицы глуповатой, так же как павлин?
— Путаю? — спросил он сквозь смех. — Это
только на словах путаю, а в душе
все ясно. Ты пойми: она удержала меня где-то на краю… Но, разумеется, не то важно, что удержала, а то, что она — есть!