Неточные совпадения
Любовь Иосафа Платоновича Висленева
к Александре Ивановне Гриневич не помешала ему ни окончить с золотою медалью курс в гимназии, ни выйти
одним из первых кандидатов из университета.
Но и этого мало: генерал Синтянин нашел еще средство восстановить против себя всех женщин города
одним поступком, которого неловкость даже сам сознавал и для объяснения которого снизошел до того, что предпослал ему некоторые оправдания, несмотря на небрежение свое
к общественному мнению.
Так прошло десять лет. Город привык видеть и не видать скромных представительниц генеральского семейства, и праздным людям оставалось
одно удовольствие решать: в каких отношениях находятся при генерале мать и дочь, и нет ли между ними соперничества? Соперничества между ними, очевидно, не было, и они были очень дружны.
К концу десятого года замужества Флоре, или по нынешнему Анне Ивановне, бог дал глухонемую дочку, которую назвали Верой.
На бедную Флору смотрели жадно и со вниманием, и она, доселе по общему признанию считавшаяся некрасивою,
к удивлению, не только никому отнюдь не казалась дурною, но напротив, кроткое, бледное, с легким золотистым подцветом лицо ее и ее черные, глубокие глаза, направленные на
одну точку открытых врат алтаря, были найдены даже прекрасными.
Как ни замкнут был для всех дом Синтянина, но все-таки из него дошли слухи, что генерал, узнав, по чьему-то доносу, что у
одного из писарей его канцелярии, мараковавшего живописью, есть поясной портрет Флоры, сделанный с большим сходством и искусством, потребовал этот портрет
к себе, долго на него смотрел, а потом тихо и спокойно выколол на нем письменными ножницами глаза и поставил его на камине в комнате своей жены.
Пред кончиною он не хотел причащаться из рук госпитального священника, а просил призвать
к нему всегдашнего духовника его, отца Гермогена; исповедался ему, причастился и умер так спокойно, как, по замечанию некоторых врачей, умеют умирать
одни русские люди.
По поводу этой свадьбы пошли самые разнообразные толки. Поступок молодой генеральши объясняли алчностью
к деньгам и низостью ее характера, и за то предсказывали ей скорую смерть, как
одной из жен Рауля Синей Бороды, но объяснения остаются и доселе в области догадок, а предсказания не сбылись.
Есть здесь и еще
один человек: он лежит в траве над самым обрывом, спиной
к реке, лицом
к качающейся Ларисе.
— Вы отгадали, это от брата, — сказала она и, пробежав маленький листок, добавила: — все известие заключается вот в чем (она взяла снова письмо и снова его прочитала): «Сестра, я еду
к тебе; через неделю мы увидимся. Приготовь мне мою комнату, я проживу с месяц. Еду не
один, а с Гор…»
Гиль заставила тебя фордыбачить и отказываться от пособия, которое тебе Тихон Ларионыч предлагал для ссудной кассы, гиль заставила тебя метаться и искать судебных мест,
к которым ты неспособен; гиль загнала тебя в литературу, которая вся яйца выеденного не стоит, если бы не имела
одной цели — убить литературу; гиль руководит тобой, когда ты всем и каждому отрицаешься от нигилизма;
одним словом, что ты ни ступишь, то это все гиль.
В это время в комнату явился слуга, посланный Гордановым с книгою
к Бодростиным, и вручил ему маленькую записочку, на которую тот только взглянул и тотчас же разорвал ее в мельчайшие лепесточки. Долго, впрочем, в ней нечего было и читать, потому что на маленьком листке была всего
одна коротенькая строчка, написанная мелким женским почерком. Строчка эта гласила: «12 chez vous». [у вас (франц.).]
— И ваш отец Евангел совершенно прав, — опять согласился Горданов. — Если возьмем этот вопрос серьезно и обратимся
к истории,
к летописям преступлений или
к биографиям великих людей и друзей человечества, везде и повсюду увидим
одно бесконечное ползанье и круженье по зодиакальному кругу: все те же овны, тельцы, раки, львы, девы, скорпионы, козероги и рыбы, с маленькими отменами на всякий случай, и только. Ново лишь то, что хорошо забыто.
— Ну вот и совсем
одни с тобой! — заговорил Горданов, замкнув на ключ дверь и направляясь
к силуэту.
Тогда решились попрактиковать на мне еще
один принцип: пустить меня, как красивую женщину, на поиски и привлеченье
к вам богатых людей… и я, ко всеобщему вашему удивлению, на это согласилась, но вы, тогдашние мировые деятели, были все столько глупы, что, вознамерясь употребить меня вместо червя на удочку для приманки богатых людей, нужных вам для великого «общего дела», не знали даже, где водятся эти золотые караси и где их можно удить…
Я могла выдать только
одно, что они дуры, но это и без того всем известно; а она, благодаря тебе, выдала мою тайну — прислала мужу мои собственноручные письма
к тебе, против которых мне, разумеется, говорить было нечего, а осталось или гордо удалиться, или… смириться и взяться за неветшающее женское орудие — за слезы и моления.
Александра Ивановна, выезжая из города, бросила взгляд налево, на последний домик над речкой, и, увидав в
одном из его окон полуседую голову Катерины Астафьевны, ласково кивнула ей и, подъехав
к самой реке, остановила лошадь.
— Я не могу себе простить, что я вчера ее оставляла
одну. Я думала, что она спит днем, а она не спала, ходила пред вечером
к отцу, пока мы сидели в саду, и ночью… представь ты… опять было то, что тогда…
И с этим отец Евангел вдруг оборотился
к Висленеву спиной, прилег, свернулся калачиком и в
одно мгновение уснул, рядом со спящим уже и храпящим майором. Точно порешили оба насчет Иосафа Платоновича, что с ним больше говорить не о чем.
В трех шагах пред ними, в море волн, стоял двухместный фаэтон, запряженный четверней лошадей, из которых
одна, оторвавши повод, стояла головой
к заднему колесу и в страхе дрожала.
Глафира была бледна как плат, но Ропшин этого не заметил, потому что на ее лицо падало отражение красной шали. Он наклонился
к ногам окаменевшей Глафиры, чтобы поднять лист. Бодростина в это мгновение встрепенулась и с подкупающею улыбкой на устах приподняла от ног своих этого белого юношу, взяв его
одним пальцем под его безволосый подбородок.
Принадлежа не
к новому, а
к новейшему культу, он имел пред собою довольно большой выбор мод и фасонов: пред ним прошли во всем своем убранстве Базаров, Раскольников и Маркушка Волохов, и Горданов всех их смерил, свесил, разобрал и осудил: ни
один из них не выдержал его критики.
Не признающей брака Казимире вдруг стала угрожать родительская власть, и потому, когда Казимира сказала: «Князь, сделайте дружбу, женитесь на мне и дайте мне свободу», — князь не задумался ни на
одну минуту, а Казимира Швернотская сделалась княгиней Казимирой Антоновной Вахтерминской, что уже само по себе нечто значило, но если
к этому прибавить красоту, ум, расчетливость, бесстыдство, ловкость и наглость, с которою Казимира на первых же порах сумела истребовать с князя обязательство на значительное годовое содержание и вексель во сто тысяч, «за то, чтобы жить, не марая его имени», то, конечно, надо сказать, что княгиня устроилась недурно.
Вот
один уже заметное лицо на государственной службе; другой — капиталист; третий — известный благотворитель, живущий припеваючи на счет филантропических обществ; четвертый — спирит и сообщает депеши из-за могилы от Данта и Поэ; пятый — концессионер, наживающийся на казенный счет; шестой — адвокат и блистательно говорил в защиту прав мужа, насильно требующего
к себе свою жену; седьмой литераторствует и
одною рукой пишет панегирики власти, а другою — порицает ее.
— Да; то поляки и жиды, они уже так
к этому приучены целесообразным воспитанием: они возьмутся за дело, так
одним делом тогда и занимаются, и не спорят, как вы, что честно и что бесчестно, да и они попадаются, а вы рыхлятина, вы на всем переспоритесь и перессоритесь, да и потом все это вздор, который годен только в малом хозяйстве.
— Да, он умный и им надо дорожить, он тоже говорил, что глупость совсем уничтожить уже нельзя, а хорошо вот, если бы побольше наших шли в цензурное ведомство. Кишенский ведет дело по двойной бухгалтерии — это так и называется «по двойной бухгалтерии». Он приплелся разом
к трем разным газетам и в каждой строчит в особом направлении, и сводит все
к одному; он чужим поддает, а своим сбавит где нужно, а где нужно — наоборот.
Он знал, что верны
одни лишь прямые ходы и что их только можно повторять, а все фокусное действует только до тех пор, пока оно не разоблачено, и этот демон шептал Павлу Николаевичу, что тут ничто не может длиться долго, что весь фейерверк скоро вспыхнет и зачадит, а потому надо быстро сделать ловкий курбет, пока еще держатся остатки старых привычек
к кучности и «свежие раны» дают тень, за которою можно пред
одними передернуть карты, а другим зажать рот.
Висленев, грызя сухарь, распечатал конверт и прочел: «Примите
к сведению, еще
одна подлость: Костька Оболдуев, при всем своем либерализме, он женился на Форофонтьевой и взял за нею в приданое восемьдесят тысяч. Пишу вам об этом со слов Роговцова, который заходил ко мне ночью нарочно по этому делу. Утром иду требовать взнос на общее дело и бедным полякам. Завтра поговорим. Анна Скокова».
К Кишенскому вела совершенно особенная лестница, если не считать двух дверей бельэтажа, в коих
одна вела в аптеку, а другая в сигарный магазин.
Это свобода, но, увы,
к сожалению, и это обретение мира и свободы выпадает на долю не всех подвергающихся печальной участи лишения свободы, или, по крайней мере, не в
одной и той же степени и не в
одно и то же время для каждого.
В таких положениях все благородные и безрасчетливые люди бывают очень уступчивы и щедры на обязательства, и Иосаф Платонович, не возразив ни
одного слова против бесчестного требования с него денег на содержание многочисленного чужого семейства, гордо отвечал, что он теперь,
к сожалению, не может произвесть всего этого, по правде сказать, неожиданного платежа, но что он готов признать долг и подписать обязательство.
Бедный Висленев не предвидел еще
одного горя: он ужасался только того, что на нем растут записи и что таким образом на нем лет через пятьдесят причтется триста тысяч, без процентов и рекамбий; но другими дело было ведено совсем на иных расчетах, и Иосафу Платоновичу в половине четвертого полугодия все его три счета были предъявлены
к уплате, сначала домашним, келейным образом, а потом и чрез посредство подлежащей власти.
Горданов бросил
одну пару шаров за диван и с другою подошел
к графину, налил новый стакан воды и подал его Висленеву.
— Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках
к ним,
к этим подлецам, пока они не уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем, и скажи им, что дело не подается ни на шаг, что они могут делать со мной, что им угодно: могут сажать меня в долговую тюрьму, в рабочий дом, словом, куда только могут, но я не припишу на себя более ни
одной лишней копейки долга; я не стану себя застраховывать, потому что не хочу делать мою кончину выгодною для моих злодеев, и уж наверное (он понизил голос и, весь побагровев, прохрипел)… и уж наверное никогда не коснуся собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери моей быть опорой и от которой сам удалил себя, благодаря… благодаря… окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке…
Горданов завернулся и снова пошел в парк, надеясь встретить Тихона Ларионовича, и он его встретил: на повороте
одной аллеи пред ним вырос человек, как показалось, громадного роста и с большою дубиной на плече. Он было кинулся
к Горданову, но вдруг отступил и сказал...
— Ну, хорошо; но только еще
одно слово. Ну, а если
к тебе не умный человек пристанет с этим вопросом и вот, подобно мне, не будет отставать, пока ты ему не скажешь, что у тебя за принцип, ну скажи, голубчик, что ты на это скажешь? Я от тебя не отстану, скажи: какой у нас теперь принцип? Его нет?
— Самым простым: вы берете в Петербурге билет до Колпина и отдаете его на первой станции; на полдороге, в Бологом, вы берете опять на
одну станцию и отдаете; на предпоследней станции
к Москве берете третий раз и отдаете. На это вы издерживаете рубль с копейками, и вы приехали так же удобно, как и за тринадцать рублей.
Затем, вечером, редакции третьей газеты Кишенский дал напечатать корреспонденцию, в которой восхвалялся здравый смысл народа, не поддавшегося наущениям попа и двух агитаторов, из которых
один, чиновник П-ров, даже имеет власть в крестьянских делах. «Как жаль, — заключил он эту заметку, — что в назначении
к подобным должностям у нас не соблюдается вся осторожность, которая была бы здесь так уместна».
Вы не
один раз говорили мне, что вы дружески расположены ко мне и даже меня уважаете; мне всегда было приятно этому верить, тем более, что я и сама питаю
к вам и дружбу, и расположение, без этого я и не решилась бы сказать вам того, что пишу вам во имя нашей испытанной дружбы.
— Бог с ними — ни для кого;
к тому же, я терпеть не могу поэтов и героев: первые очень прозаичны, докучают самолюбием и во всем помнят
одних себя, а вторые… они совсем не для женщин.
Нет, — добавила она, — нет; я простая, мирная женщина; дома немножко деспотка: я не хочу удивлять, но только уж если ты, милый друг мой, если ты выбрал меня, потому что я тебе нужна, потому что тебе не благо
одному без меня, так (Александра Ивановна, улыбаясь, показала
к своим ногам), так ты вот пожалуй сюда; вот здесь ищи поэзию и силы, у меня, а не где-нибудь и не в чем-нибудь другом, и тогда у нас будет поэзия без поэта и героизм без Александра Македонского.
Но Бодростина надеялась, что Горданов сам найдет дорогу
к сердцу Ларисы, и вдруг ей показалось, что она ошиблась: Горданов стал и стоял упорно на
одном месте.
Но Горданов не мог жениться; Бодростина знала, что ему был
один путь
к спасению: устроить ее обеспеченное вдовство и жениться на ней.
Продолжительное пассивное выжидание последних лет было, положим, сообразно положению дел, но оно было не в характере Глафиры, живом и предприимчивом, и притом оно до сих пор ни
к чему не привело и даже грозило ей бедой: Михаил Андреевич Бодростин более не верил ей, и новым его распоряжением она лишалась мужниного имения в полном его составе, а наследовала
одну только свою законную вдовью часть.
Он был воспитан пристойно и с удовольствием нес свои секретарские обязанности при Бодростине, который его отыскал где-то в петербургской завали, и в угоду
одной из сердобольных дам, не знавших, куда пристроить этого белобрысого юношу, взял его
к себе в секретари.
Ропшин, в качестве лица, поставленного
одним рангом выше камердинера и дворецкого, тоже был взят на барынину сторону, и он сам вначале едва знал, как это случилось, но потом… потом, когда он увидал себя на ее стороне, он проникся благоговейным восторгом
к Глафире Васильевне: он начал тупить взоры при встрече с нею, краснеть, конфузиться и худеть.
— Ни то, ни другое: человек значит только то, что он значит, все остальное
к нему не пристает. Я сегодня целый день мучусь, заставляя мою память сказать мне имя того немого, который в
одну из персских войн заговорил, когда его отцу угрожала опасность. Еду мимо вас и вздумал…
Были это люди молодые, только что окончившие университетский курс и ехавшие в губернский город на службу,
один — товарищем председателя, другой — чиновником особых поручений
к губернатору.
После этого Летушка ни самого Рупышева не приняла, ни
одного его письма не распечатала и вскоре же, при содействии Поталеева, уехала
к своим в Москву. А в Москве все та же нужда, да нужда, и все только и живы, что поталеевскими подаяниями. Поталеев ездит, останавливается и благодетельствует. Проходит год, другой, Лета все вдовеет. Вот Поталеев ей и делает вновь предложение. Лета только усмехнулась. А Поталеев и говорит...
— Поди
к себе наверх! — сказал ей строго муж, но она отворотилась от него и, подойдя
к одному старому гостю, который в это время нюхал табак, говорит...
— Но, впрочем, — продолжала она, — я поспешу успокоить вас хоть тем способом,
к которому прибег
один известный испанский же проповедник, когда слишком растрогал своих слушателей.