Неточные совпадения
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови,
один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел
к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
И — как это ни чудовищно — не было в этот час ни
одной девицы во всем заведении, которая не почувствовала бы зависти
к толстой Катьке и не испытала бы жуткого, терпкого, головокружительного любопытства.
К подругам она нежна, очень любит целоваться и обниматься с ними и спать в
одной постели, но ею все как будто бы немного брезгуют.
Она величественна в своем черном платье, с желтым дряблым лицом, с темными мешками под глазами, с тремя висящими дрожащими подбородками. Девицы, как провинившиеся пансионерки, чинно рассаживаются по стульям вдоль стен, кроме Жени, которая продолжает созерцать себя во всех зеркалах. Еще два извозчика подъезжают напротив,
к дому Софьи Васильевны. Яма начинает оживляться. Наконец еще
одна пролетка грохочет по мостовой, и шум ее сразу обрывается у подъезда Анны Марковны.
Но он высвободился из-под ее руки, втянув в себя голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать с Нюрой. Кружились и еще три пары. В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее, а голову как можно неподвижнее, с полным безучастием на лицах, что составляло
одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок учитель подошел
к Маньке Маленькой.
Никто из близко знавших Рамзеса не сомневался, что он сделает блестящую карьеру, да и сам Рамзес вовсе не скрывал своей уверенности в том, что
к тридцати пяти годам он сколотит себе миллион исключительно
одной практикой, как адвокат-цивилист.
И тотчас же девушки
одна за другой потянулись в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные
к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба… Садились
к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить...
— Толстенький! — ластилась одетая жокеем Вера
к приват-доценту, карабкаясь
к нему на колени, — у меня есть подруга
одна, только она больная и не может выходить в залу. Я ей снесу яблок и шоколаду? Позволяешь?
— Потому что Сергей Иваныч ему по морде дали… Из-за Нинки.
К Нинке пришел
один старик… И остался на ночь… А у Нинки был красный флаг… И старик все время ее мучил… А Нинка заплакала и убежала.
Читаю я, как
один французский классик описывает мысли и ощущения человека, приговоренного
к смертной казни.
Но я хочу свести свою мысль
к одному.
Один большой писатель — человек с хрустально чистой душой и замечательным изобразительным талантом — подошел однажды
к этой теме, и вот все, что может схватить глаз внешнего, отразилось в его душе, как в чудесном зеркале.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая
одной ногой большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла
к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Несмотря на неожиданность такого оборота ссоры, никто не рассмеялся. Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула руками. Женя с жадным нетерпением перебегала глазами от
одного к другому.
Вернулась из своей комнаты Нюра и немного спустя вслед за ней Петровский. Петровский с крайне серьезным видом заявил, что он все это время ходил по улице, обдумывая происшедший инцидент, и, наконец, пришел
к заключению, что товарищ Борис был действительно неправ, но что есть и смягчающее его вину обстоятельство — опьянение. Пришла потом и Женя, но
одна: Собашников заснул в ее комнате.
— А, право, сам не знаю. Хотел было переночевать в кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять такое чудесное утро. Думаю выкупаться, а потом сяду на пароход и поеду в Липский монастырь
к одному знакомому пьяному чернецу. А что?
Приезжала
к нам тут
одна рыжая старая халда.
Просто-напросто все злоключения сами собой стали учащаться, наворачиваться друг на друга, шириться и расти, подобно тому, как маленький снежный комочек, толкаемый ногами ребят, сам собою, от прилипающего
к нему талого снега, становится все больше, больше вырастает выше человеческого роста и, наконец,
одним последним небольшим усилием свергается в овраг и скатывается вниз огромной лавиной.
— Отчего же? Может быть… — сказал раздумчиво помещик. — Да что: может быть, в самом деле, нас свел благоприятный случай! Я ведь как раз еду в
К. насчет продажи
одной лесной дачи. Так, пожалуй, вы того, наведайтесь ко мне. Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может быть, и сладим что-нибудь.
И потом, вы знаете, — Горизонт нагнулся
к самому уху офицера, прищурил
один глаз и произнес лукавым шепотом, — знаете, многие дамы обожают эти карточки.
Снаружи у дверей дежурил, прислонясь
к стене, лакей, а толстый, рослый, важный метрдотель, у которого на всегда оттопыренном мизинце правой руки сверкал огромный брильянт, часто останавливался у этих дверей и внимательно прислушивался
одним ухом
к тому, что делалось в кабинете.
— Да. И без всякой пощады. Вам, однако, нечего опасаться меня. Я сама выбираю мужчин. Самых глупых, самых красивых, самых богатых и самых важных, но ни
к одной из вас я потом их не пущу. О! я разыгрываю перед ними такие страсти, что ты бы расхохоталась, если бы увидела. Я кусаю их, царапаю, кричу и дрожу, как сумасшедшая. Они, дурачье, верят.
Из всех его слов Любка не поняла ровно ни
одного. Она все-таки чувствовала себя в чем-то виноватой, и вся как-то съежилась, запечалилась, опустила вниз голову и замолчала. Еще немного, и она, пожалуй, расплакалась бы среди улицы, но,
к счастью, они в это время подъехали
к дому, где квартировал Лихонин.
Он поспешно натянул на себя серую студенческую тужурку и взлохматил обеими пятернями свои роскошные черные кудри. Любка, со свойственным всем женщинам кокетством, в каком бы возрасте и положении они ни находились, подошла
к осколку зеркала, висевшему на стене, поправить прическу. Нижерадзе искоса, вопросительно,
одним движением глаз показал на нее Лихонину.
— Нет, это уж не модель, ангел мой! У меня здесь есть
один коллега. Я
к нему и пойду ночевать. Сию минуту я вернусь.
— Дура, стэрва, собачя дочь! — кричала
одна, — ты не достойна меня от сюда поцеловать. — И, обернувшись тылом
к противнице, она громко шлепнула себя ниже спины. — От сюда! Ось!
Кроме всех этих наивных, трогательных, смешных, возвышенных и безалаберных качеств старого русского студента, уходящего — и бог весть,
к добру ли? — в область исторических воспоминаний, он обладал еще
одной изумительной способностью — изобретать деньги и устраивать кредиты в маленьких ресторанах и кухмистерских. Все служащие ломбарда и ссудных касс, тайные и явные ростовщики, старьевщики были с ним в самом тесном знакомстве.
Пришлось присоединить
к компании еще
одного студента, Симановского, с которым столкнулись у вешалки. «Что это, точно он напоказ меня водит, — подумала Любка, — похоже, что он хвастается перед ними». И, улучив свободную минуту, она шепнула нагнувшемуся над ней Лихонину...
Да и, должно быть, он понимал, — а надо сказать, что эти восточные человеки, несмотря на их кажущуюся наивность, а может быть, и благодаря ей, обладают, когда захотят, тонким душевным чутьем, — понимал, что, сделав хотя бы только на
одну минуту Любку своей любовницей, он навсегда лишится этого милого, тихого семейного вечернего уюта,
к которому он так привык.
К чистописанию по косым линейкам она вопреки общему обыкновению учащихся чувствовала большую склонность: писала, низко склонившись над бумагой, тяжело вздыхала, дула от старания на бумагу, точно сдувая воображаемую пыль, облизывала губы и подпирала изнутри то
одну, то другую щеку языком.
— Да бросьте, господин, — досадливо прервала его Любка. — Ну, что все об
одном и том же. Заладила сорока Якова. Сказано вам: нет и нет. Разве я не вижу,
к чему вы подбираетесь? А только я на измену никогда не согласна, потому что как Василий Васильевич мой благодетель и я их обожаю всей душой… А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями.
И вот не кто иной, как Симановский, однажды привел
к Любке двух медичек,
одну историчку и
одну начинающую поэтессу, которая, кстати, писала уже и критические статьи.
К шесчастью, около него в то время не было ни
одной из теперешних прогрессивных и ученых дам, которые, отвернув шею классическому аисту и вырвав с корнем капусту, под которой находят детей, рекомендуют в лекциях, в сравнениях и уподоблениях беспощадно и даже чуть ли не графическим порядком объяснять детям великую тайну любви и зарождения.
Нередко какой-нибудь пятнадцатилетний пузырь, которому только впору играть в лапту или уписывать жадно гречневую кашу с молоком, рассказывал, начитавшись, конечно, кой-каких романишек, о том, что теперь каждую субботу, когда отпуск, он ходит
к одной красивой вдове миллионерше, и о том, как она страстно в него влюблена, и как около их ложа всегда стоят фрукты и драгоценное вино, и как она любит его неистово и страстно.
Да длинноногий старый Ванька-Встанька блуждал по комнате, присаживаясь то
к одной, то
к другой девице и занимая их своей складной болтовней.
— Конечно, это было бы страшно… страшно… спаси бог! Да ведь я только
к тебе
одной хожу, только
к тебе! Ты бы, наверное, сказала мне?..
— Что, — весело крикнул
один из них снизу, обращаясь
к Симеону, — каюк Ваньке-Встаньке?
— Так!..
Одного человека я видела, ласкового и снисходительного, без всяких кобелиных расчетов, — это тебя. Но ведь ты совсем другой. Ты какой-то странный. Ты все где-то бродишь, ищешь чего-то… Вы простите меня, Сергей Иванович, вы блаженненький какой-то!.. Вот потому-то я
к вам и пришла,
к вам
одному!..
И вот
одна красивая женщина — француженка — очень красивая, заразившись, стала назло заражать всех немцев, которые попадали
к ней в объятия.
Суббота была обычным днем докторского осмотра,
к которому во всех домах готовились очень тщательно и с трепетом, как, впрочем, готовятся и дамы из общества, собираясь с визитом
к врачу-специалисту: старательно делали свой интимный туалет и непременно надевали чистое нижнее белье, даже по возможности более нарядное. Окна на улицу были закрыты ставнями, а у
одного из тех окон, что выходили во двор, поставили стол с твердым валиком под спину.
Они хорошо знали, испытав на себе власть немки, ее жестокий, неумолимый педантизм, ее жадность, высокомерие и, наконец, ее извращенную, требовательную, отвратительную любовь то
к одной, то
к другой фаворитке.
Анна Марковна так дешево уступила дом не только потому, что Кербеш, если бы даже и не знал за нею некоторых темных делишек, все-таки мог в любое время подставить ей ножку и съесть без остатка. Предлогов и зацепок
к этому можно было найти хоть по сту каждый день, и иные из них грозили бы не
одним только закрытием дома, а, пожалуй, и судом.
Нинка была так растеряна, что правая рука ее дернулась, чтобы сделать крестное знамение, но она исправилась, громко чмокнула протянутую руку и отошла в сторону. Следом за нею также подошли Зоя, Генриетта, Ванда и другие.
Одна Тамара продолжала стоять у стены спиной
к зеркалу,
к тому зеркалу, в которое так любила, бывало, прохаживаясь взад и вперед по зале, заглядывать, любуясь собой, Женька.
Она принадлежала
к числу тех странных натур, которые под внешним ленивым спокойствием, небрежной молчаливостью и эгоистичной замкнутостью таят в себе необычайную энергию, всегда точно дремлющую в полглаза, берегущую себя от напрасного расходования, но готовую в
один момент оживиться и устремиться вперед, не считаясь с препятствиями.
— Я их не знаю…
Один из них вышел из кабинета позднее вас всех. Он поцеловал мою руку и сказал, что если он когда-нибудь понадобится, то всегда
к моим услугам, и дал мне свою карточку, но просил ее никому не показывать из посторонних… А потом все это как-то прошло и забылось. Я как-то никогда не удосужилась справиться, кто был этот человек, а вчера искала карточку и не могла найти…
Нагибаясь над покойниками и освещая их оплывшим и каплющим огарком, он переходил от
одного к другому. Наконец он остановился около трупа, на ноге которого было написано чернилами большими черными цифрами: 217.