Неточные совпадения
— Да, сестра, — говорил он, наклонив к Ларисе голову и приподняв на виске волосы, — здесь тоже в мои тридцать лет
есть серебряные нити, и их выпряла эта прекрасная белая ручка этой прекрасной Александры Ивановны… Так уж предоставь мне лучше вас знать эту Александру Ивановну, — заключил он, ударяя себя пальцем в грудь, и затем еще раз сжал сестрину руку и
уехал.
— Выйдя замуж за Михаила Андреевича, — продолжала Бодростина, — я надеялась на первых же порах, через год или два,
быть чем-нибудь обеспеченною настолько, чтобы покончить мою муку,
уехать куда-нибудь и жить, как я хочу… и я во всем этом непременно бы успела, но я еще
была глупа и, несмотря на все проделанные со мною штуки, верила в любовь… хотела жить не для себя… я тогда еще слишком интересовалась тобой… я искала тебя везде и повсюду: мой муж с первого же дня нашей свадьбы
был в положении молодого козла, у которого чешется лоб, и лоб у него чесался недаром: я тебя отыскала.
— Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках к ним, к этим подлецам, пока они не
уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем, и скажи им, что дело не подается ни на шаг, что они могут делать со мной, что им угодно: могут сажать меня в долговую тюрьму, в рабочий дом, словом, куда только могут, но я не припишу на себя более ни одной лишней копейки долга; я не стану себя застраховывать, потому что не хочу делать мою кончину выгодною для моих злодеев, и уж наверное (он понизил голос и, весь побагровев, прохрипел)… и уж наверное никогда не коснуся собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери моей
быть опорой и от которой сам удалил себя, благодаря… благодаря… окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке…
И Кишенский улыбнулся, схватил Алину за подбородок и вдруг засерьезничал и молча стал помогать Алине укладывать шнурок по всему краю полок, набитых сочинениями Иосафа Платоновича. Через час все эти пиротехнические затеи
были окончены, шнурок с конца припален; железная дверь замкнута, и хозяин с хозяйкой
уехали, строго-настрого наказав оставленной при квартире бедной немецкой женщине беречь все пуще глаза, а главное
быть осторожною с огнем.
Заподозрить в Водопьянове некоторую ненормальность душевных отправлений
было весьма возможно: в его поступках
была бездна странностей: он часто говорил, по-видимому, совершенную нескладицу, и нередко вдруг останавливался посреди речи, прислушивался к чему-то такому, чего никто не слыхал, иногда он даже быстро кому-то отвечал и вдруг внезапно вскакивал и внезапно уходил или
уезжал.
— Все знаю: вам не
будет угрожать ничто, идите спать, заприте дверь и не вынимайте ключа, а завтра
уезжайте. Идите же, идите!
Не отходя с той поры от постели умирающего, Лариса ничего не знала о своем брате, людям же
было известно лишь только то, что Иосаф Платонович вышел куда-то вскоре за бросившеюся из дому барышней и не возвращался домой до вечера, а потом пришел, уложил сам свои саквояжи, и как
уехал, так уже и не возвращался.
Она
уехала в деревню, и во все это время, употребляя ее же французскую фразеологию, она
была sous le banc. [надежно спрятана (франц.).]
Лара не ревновала к ней мужа, но она боялась не совладеть с нею, а к тому же после венчания Лариса начала думать: не напрасно ли она поторопилась, что, может
быть, лучше
было бы…
уехать куда-нибудь, вместо того, чтобы выходить замуж.
— Я ему сказал, что если он не возьмет ее отсюда и не
уедет с нею в такое место, где бы она
была с ним одна и где бы он мог ее перевоспитать…
Этого письма уже не с кем
было отправить сию же минуту, потому что все люди
были в разгоне, и Глафира, поручив его отнести оставшемуся единственному слуге,
уехала в приведенной ей извозчичьей карете, меж тем как вслед за ее отъездом пошли звонок за звонком, и один за другим появились: Бодростин, Горданов, Ропшин и наконец даже Кишенский. Все они
были довольно разнообразно смущены неожиданным и внезапным прибытием Глафиры и суетились и метались по квартире.
— Нет; не
уехать к Ларе. Это могло годиться прежде, но я
был такой дурак, что позволил тебе и в этом помешать мне.
В Петербурге теперь ничто более ее не задерживало, а Михаил Андреевич, после тех передряг, какие он перенес здесь, сам рад
был расстаться с Северною Пальмирой. Бодростина решила, что им нужно
уехать в деревню.
Казимира
уехала из Петербурга в тот же день, что и
было совершенно уместно, потому что Глафира Васильевна, сообщая генералу о своем успехе в этой сделке, улыбаясь, передала ему клочки разорванного Казимирой векселя.
Вступив в управление и упорядочив кое-как на скорую руку давно заброшенный флигелек, он приехал в город на короткое время и тут же, уладив отсрочку по закладу Ларисиного дома, успокоил жену, что дом ее
будет цел и что она может жить, не изменяя никаким своим привычкам, и сам снова
уехал в деревню.
Лариса не знала, что ей делать, но брат ее
был в таком отчаянии, а Горданов так кроток, — он так заботился облегчить ее смущение, и сам, отстраняя Жозефа, сказал ему, что он ему делает большую неприятность, подвергая этому насилию Ларису. Он говорил, что, видя ее нынешнее к нему отвращение, он не хочет и беспокоить ее никаким словом. С этим он вырвал у Жозефа ключ, отпер дверь, вышел из комнаты и
уехал.
У крыльца он велел человеку принять лошадь Синтяниной и, введя ее в маленькую гостиную, попросил подождать. Генеральша осталась одна. Прошло несколько минут. Это ей
было неприятно, и у нее мелькнула мысль велеть подать свою лошадь и
уехать, но в эту самую минуту в комнату вошел переодетый Горданов. Он извинился, что заставил себя ждать, и спросил, чем может служить.
— Не оставляй меня, бога ради, пока я умру или в силах
буду отсюда
уехать.
Она сказала Ларе, что
будет навещать ее, и
уехала без всяких уговоров и удержек со стороны Ларисы.
Сцена оживилась: столпившихся крестьян погнали вон; гости, кто как мог, отыскали своих лошадей и
уехали; труп Бодростина пока прикрыли скатертью, Горданов между тем не дремал: в город уже
было послано известие о крестьянском возмущении, жертвой которого пал бесчеловечно убитый Бодростин. Чтобы подавить возмущение, требовалось войско.
Эту весть едва одолевал новый слух, что Карташов, или Ворошилов, оказавшийся контр-фискалом генерала, к которому являлась в Петербурге Глафира,
был немедленно отозван, и с ним
уехал и его землемер, в котором крестьяне признали слесаря Ермолаича, бывшего в положайниках у Сухого Мартына, когда добывали живой огонь.
О своих намерениях она вовсе молчала, даже ежедневно навещавшему ее Подозерову не
было известно, долго ли она останется в Петербурге, или же немедленно
уедет назад к себе в хутор.