Неточные совпадения
— Потом, когда мне
было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон
уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
Он развернул портрет, поставил его в гостиной на кресло и тихо пошел по анфиладе к комнатам Софьи. Ему сказали внизу, что она
была одна: тетки
уехали к обедне.
— Ну, теперь — dahin! [туда! (нем.)] Посмотрим, что
будет! — задумчиво говорил он,
уезжая из Петербурга.
— Ничего не
буду делать; махну рукой, да и
уеду…
— Ну, так вы никогда не
уедете отсюда, — прибавил Райский, — вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфенька,
будешь жить в этом доме, а Верочка в старом.
— Зачем
уезжать: я думала, что ты совсем приехал.
Будет тебе мыкаться! Женись и живи. А то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра!
— Русские романсы; начала итальянскую музыку, да учитель
уехал. Я
пою: «Una voce poco fa», [«В полуночной тишине» (ит.).] только трудно очень для меня. А вы
поете?
Что
было с ней потом, никто не знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то
уезжала из Москвы и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не
уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись,
уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает,
поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
— Ничего: я жила здесь без вас,
уедете — и я
буду опять так же жить…
— Если я не
буду чувствовать себя свободной здесь, то как я ни люблю этот уголок (она с любовью бросила взгляд вокруг себя), но тогда…
уеду отсюда! — решительно заключила она.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами,
уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это
было все равно.
— О, о, о — вот как: то
есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это
будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как брат, друг, и
будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда
уеду!
Чтобы уже довершить над собой победу, о которой он, надо правду сказать, хлопотал из всех сил, не спрашивая себя только, что кроется под этим рвением: искреннее ли намерение оставить Веру в покое и
уехать или угодить ей, принести «жертву»,
быть «великодушным», — он обещал бабушке поехать с ней с визитами и даже согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье «на пирог».
Доктор старался не смотреть на Нила Андреича, а если смотрел, то так же, как и лакеи, «любопытно». Он торопился, и когда Тычков предложил ему позавтракать, он сказал, что зван на «фриштик» к Бережковой, у которой
будет и его превосходительство, и все, и что он видел, как архиерей прямо из собора уже поехал к ней, и потому спешит… И
уехал, прописав Нилу Андреичу диету и покой.
«Поговорю с ней раза два, окончательно разрешу себе задачу, как
было и с Беловодовой, и с Марфенькой, и, по обыкновению, разочаруюсь — потом
уеду!» — решил он.
Теперь он ищет моей дружбы, но я и дружбы его боюсь, боюсь всего от него, боюсь… (тут
было зачеркнуто целых три строки). Ах, если б он
уехал отсюда! Страшно и подумать, если он когда-нибудь… (опять зачеркнуто несколько слов).
Его поглотили соображения о том, что письмо это
было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь дела не
было,
будет ли от этого хорошо Вере или нет, что он
уедет, и ему не хотелось уже приносить этой «жертвы».
«Да — она права: зачем ей доверять мне? А мне-то как оно нужно, Боже мой! чтоб унять раздражение, узнать тайну (а тайна
есть!) и
уехать! Не узнавши, кто она, что она, — не могу ехать!»
Не неделю, а месяц назад, или перед приездом Веры, или тотчас после первого свидания с ней, надо
было спасаться ему,
уехать, а теперь уж едва ли придется Егорке стаскивать опять чемодан с чердака!
— Изволь, — подавляя вздох, проговорил он. — Мне тяжело, почти невозможно
уехать, но так как тебе тяжело, что я здесь… — «может
быть, она скажет: нет, не тяжело», думал он и медлил, — то…
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен,
буду сам смеяться с тобой и
уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
— Да, нужно имя — и тогда только я успокоюсь и
уеду. Иначе я не поверю, до тех пор не поверю, пока
будет тайна…
— Я ничего не требую, Вера, я прошу только дать мне
уехать спокойно: вот все!
Будь проклят, кто стеснит твою свободу…
Он не хотел любить Веру, да и нельзя, если б хотел: у него отняты все права, все надежды. Ее нежнейшая мольба, обращенная к нему —
была — «
уехать поскорей», а он
был занят, полон ею, одною ею, и ничем больше!
— Затем… чтобы… вам завтра не совестно
было самим велеть убрать чемодан на чердак, — скороговоркой добавила она. — Ведь вы бы не
уехали!
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что
будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место,
уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не
буду… ей-богу, не
буду… Марфа Васильевна!
Через неделю после радостного события все в доме пришло в прежний порядок. Мать Викентьева
уехала к себе, Викентьев сделался ежедневным гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба
были сдержаннее, и только иногда живо спорили, или
пели, или читали вдвоем.
— Брат! — сказала она, — я завтра
уеду за Волгу, — пробуду там, может
быть, долее обыкновенного…
— Я, может
быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, —
уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова
была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы
уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
Чего это ей стоило? Ничего! Она знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего не сказала? Отчего не дала ему
уехать, а просила остаться, когда даже он велел… Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала — стало
быть, обманывала его! И бабушке не велела сказывать, честное слово взяла с него — стало
быть, обманывает и ее, и всех!
И надо
было бы тотчас бежать, то
есть забывать Веру. Он и исполнил часть своей программы. Поехал в город кое-что купить в дорогу. На улице он встретил губернатора. Тот упрекнул его, что давно не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что
уезжает на днях.
«Послезавтра
будет среда, — мелькнуло соображение в голове у Райского, — а она возвращается в четверг… Да, да, судьба вытаскивает меня… Не лучше ли бы
уехать дальше, совсем отсюда — для полного подвига?»
Намерения его преодолеть страсть
были искренни, и он подумал уже не возвращаться вовсе, а к концу губернаторской поездки вытребовать свои вещи из дому и
уехать, не повидавшись с Верой.
Дня через три он получил коротенькую записку с вопросом: «Где он? что не возвращается? отчего нет писем?» Как будто ей не
было дела до его намерения
уехать или она не получила его письма.
На другой день к вечеру он получил коротенький ответ от Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его
уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово
было подчеркнуто) — и для того она сама, вслед за отправлением этой записки,
уезжает в тот же день, то
есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь город и огорчил бы бабушку.
— Я шучу! — сказала она, меняя тон на другой, более искренний. — Я хочу, чтоб вы провели со мной день и несколько дней до вашего отъезда, — продолжала она почти с грустью. — Не оставляйте меня, дайте
побыть с вами… Вы скоро
уедете — и никого около меня!
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели,
было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко
будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день
уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко
будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
— Стало
быть, время дорого. Мы разойдемся навсегда, если… глупость, то
есть бабушкины убеждения, разведут нас. Я
уеду через неделю, разрешение получено, вы знаете. Или уж сойдемся и не разойдемся больше…
— Не знаю! — сказал он с тоской и досадой, — я знаю только, что
буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не знаете, что
будет с вами. Если вы разделите мою любовь, я останусь здесь,
буду жить тише воды, ниже травы… делать, что вы хотите… Чего же еще? Или…
уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
Все ушли и
уехали к обедне. Райский, воротясь на рассвете домой, не узнавая сам себя в зеркале, чувствуя озноб, попросил у Марины стакан вина,
выпил и бросился в постель.
Татьяна Марковна
была так весела, беспечна, празднуя день рожденья Марфеньки и обдумывая, чем бы особенно отпраздновать через две недели именины Веры, чтоб не обойти внимательностью одну перед другой, хотя Вера и объявила наотрез, что в именины свои
уедет к Анне Ивановне Тушиной или к Наталье Ивановне.
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может
быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты,
будут пить чай, ужинать, а Викентьева
уедет только завтра.
Викентьеву это молчание, сдержанность, печальный тон
были не по натуре. Он стал подговаривать мать попросить у Татьяны Марковны позволения увезти невесту и
уехать опять в Колчино до свадьбы, до конца октября. К удовольствию его, согласие последовало легко и скоро, и молодая чета, как пара ласточек, с веселым криком улетела от осени к теплу, свету, смеху, в свое будущее гнездо.
— Да, не
был я у вас давно, у меня жена…
уехала в Москву… повидаться с родными, — тихо сказал он, глядя вниз, — так я и не мог…
— Я просто не пущу тебя сегодня, Леонтий, — сказал Райский, — мне скучно одному; я перейду в старый дом с тобой вместе, а потом, после свадьбы Марфеньки,
уеду. Ты при бабушке и при Вере
будешь первым министром, другом и телохранителем.
«Мне разрешено
уехать, но я не могу теперь оставить тебя, это
было бы нечестно… Можно подумать, что я торжествую и что мне уже легко
уехать: я не хочу, чтобы ты так думала… Не могу оставить потому, что ты любишь меня…»
Или для того, чтобы решиться
уехать, нужно, чтобы у тебя
были другие, одинаковые со мной убеждения и, следовательно, другая будущность в виду, нежели какую ты и близкие твои желают тебе, то
есть такая же, как у меня: неопределенная, неизвестная, без угла, или без „гнезда“, без очага, без имущества, — соглашаюсь, что отъезд невозможен.
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете
есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук“, — думал он. А портрета Веры нет; ужели он
уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами
будет она, как живая…
— Да… я вчера
была сильно встревожена; и теперь еще не совсем покойна. Боюсь, чтобы как-нибудь… Да, вы правы, мне надо скорее успокоиться… Я думала, все кончилось…
Уехала бы я отсюда!