Неточные совпадения
Спасения и возврата его никто
не чаял, его считали погибшим навеки, причем губернскому человечеству
были явлены новые доказательства человеческого,
или, собственно говоря, женского коварства и предательства, со стороны одной молодой, но, как все решили, крайне испорченной и корыстной девушки, Александры Ивановны Гриневич.
Так прошло десять лет. Город привык видеть и
не видать скромных представительниц генеральского семейства, и праздным людям оставалось одно удовольствие решать: в каких отношениях находятся при генерале мать и дочь, и нет ли между ними соперничества? Соперничества между ними, очевидно,
не было, и они
были очень дружны. К концу десятого года замужества Флоре,
или по нынешнему Анне Ивановне, бог дал глухонемую дочку, которую назвали Верой.
И в самом деле, нечто в этом роде
было, но
было вот как: Гриневич посоветовался с дочерью, принять
или не принять обязательное предложение?
— Нечего тебе толковать, маскарад это
или не маскарад: довольно с тебя, что я сдержу все мои слова, а ты
будешь и богат, и счастлив, а теперь я вот уж и одет, и если ты хочешь меня куда-нибудь везти, то можешь мною располагать.
— Весь я истормошился и изнемог, — говорил он себе. — Здесь как будто легче немного, в отцовском доме, но надолго ли?.. Надолго ли они
не будут знать, что я из себя сделал?.. Кто я и что я?.. Надо, надо спасаться! Дни ужасно быстро бегут, сбежали безвестно куда целые годы, перевалило за полдень, а я еще
не доиграл ни одной… нет, нужна решимость… квит
или двойной куш!
Но я ведь и
не хочу ничего взять себе, это
будет только хитрость, чтобы знать:
есть у Горданова средства повести какие-то блестящие дела
или все это вздор?
— Да, может
быть, сестра сюда вовсе и
не входила, может все это мне только послышалось…
или, может
быть,
не послышалось… а сюда входила
не сестра… а сад кончается обрывом над рекой… ограды нет, и вор…
или он сам мог все украсть, чтобы после обвинить меня и погубить!
— Выйдя замуж за Михаила Андреевича, — продолжала Бодростина, — я надеялась на первых же порах, через год
или два,
быть чем-нибудь обеспеченною настолько, чтобы покончить мою муку, уехать куда-нибудь и жить, как я хочу… и я во всем этом непременно бы успела, но я еще
была глупа и, несмотря на все проделанные со мною штуки, верила в любовь… хотела жить
не для себя… я тогда еще слишком интересовалась тобой… я искала тебя везде и повсюду: мой муж с первого же дня нашей свадьбы
был в положении молодого козла, у которого чешется лоб, и лоб у него чесался недаром: я тебя отыскала.
— Но все равно, — отвечала, подумав минуту, Лариса. — Тебе видеться с ней ведь неизбежно, потому что, если она еще неделю
не переедет в деревню, то, верно, сама ко мне заедет, а Михайло Андреевич такой нецеремонливый, что, может, даже и нарочно завернет к нам. Тогда, встретясь с ним здесь
или у Синтяниных, ты должен
будешь отдать визит, и в барышах
будет только то, что старик выйдет любезнее тебя.
— Когда здесь, в проезд государя,
были маневры, она говорит, что слышала, как дрожали стекла от пушек, но произносить… я
не слыхала ни звука, а тетушка говорит, что она один раз слышала, как Вера грубо крикнула одно слово… но Бог знает,
было ли это слово
или просто непонятный звук…
— Я взяла ее сзади и посадила ее в кресла. Она
была холодная как лед,
или лучше тебе сказать, что ее совсем
не было, только это бедное, больное сердце ее так билось, что на груди как мышонок ворочался под блузой, а дыханья нет.
— А-а,
не читали, жаль! Ну да это примером можно объяснить
будет, хоть и в противном роде, вот как, например, Иоанн Златоуст против Василия Великого, Массильон супротив Боссюэта,
или Иннокентий против Филарета московского.
— Да, но она все-таки может
не понравиться,
или круп недостаточно жирен,
или шея толста, а я то же самое количество жира да хотел бы расположить иначе, и тогда она и
будет отвечать требованиям. Вот для этого берут коня и выпотняют его, то
есть перекладывают жир с шеи на круп, с крупа на ребро и т. п. Это надо поделать еще и с твоею прекрасною статьей, — ее надо выпотнить.
— Пожалуйста,
будьте покойны: будемте говорить о цене, а товар я вам сдам честно. Десять тысяч рублей за мужа, молодого, благовоспитанного, честного, глупого, либерального и такого покладистого, что из него хоть веревки вей, это, по чести сказать,
не дорого. Берете вы
или нет? Дешевле я
не уступлю, а вы другого такого
не найдете.
— И он, как он ни прост, поймет, что бумаги надо выручить. Впрочем, это уже
будет мое дело растолковать ему, к чему могут повести эти бумаги, и он поймет и
не постоит за себя. А вы, Алина Дмитриевна, — обратился Горданов к даме, бесцеремонно отгадывая ее имя, — вы можете тогда поступить по усмотрению: вы можете отдать ему эти бумаги после свадьбы,
или можете и никогда ему их
не отдавать.
Для того же, чтобы благородному и благодушному субъекту
не было особенной тяжести подчиниться этой необходимости,
было положено дать ему в виде реванша утешение, что Алина Дмитриевна принуждает его к женитьбе на себе единственно вследствие современного коварства новейших людей, которые, прозрев заветы бывших новых людей,
или «молодого поколения»,
не хотят вырвать женщину, нуждающуюся в замужестве для освобождения себя от давления семейного деспотизма.
Затем Горданов простился и ушел, оставя Кишенскому копию, писанную неизвестною рукою с известного сочинения для того, чтобы
было по чему наладить обыск, а невесте еще раз повторил добрый совет:
не выдавать Висленеву его рукописания никогда,
или по крайней мере до тех пор, пока он исхлопочет усыновление и причисление к своему дворянскому роду обоих ее старших детей.
Дело должен
был начать Кишенский, ему одному известными способами,
или по крайней мере способами, о которых другие как будто
не хотели и знать. Тихон Ларионович и
не медлил: он завел пружину, но она, сверх всякого чаяния,
не действовала так долго, что Горданов уже начал смущаться и хотел напрямик сказать Кишенскому, что
не надо ли повторить?
Будь это во Франции,
или в Англии, это
было бы иное дело: там замужняя женщина вся твоя; она принадлежит мужу с телом, с душой и, что всего важнее, с состоянием, а наши законы, ты знаешь, тянут в этом случае на бабью сторону: у нас что твое, то ее, потому что ты, как муж, обязан содержать семью, а что ее, то
не твое,
не хочет делиться, так и
не поделится, и ничего с нее
не возьмешь.
Ты думаешь, что меня тешит мой экипаж
или сверканье подков моих рысаков? — нет; каждый стук этих подков отдается в моем сердце: я сам бы, черт их возьми, с большим удовольствием возил их на себе, этих рысаков, чтобы только
не платить за их корм и за их ковку, но это нужно, понимаешь ты, Иосаф: все это нужно для того же, для того, чтобы
быть богачом, миллионером…
— Так оставайся же здесь, а я пойду, и через час, много через два, ты
будешь иметь результат моего свидания.
Не обещаю тебе ничего, но надеюсь, что в ту ли
или в другую сторону положение твое выяснится.
Горданов понял, что это штука, но только
не знал, как она сделана. Но это
было все равно. Он знал, что его ограбили, и что на все это негде искать управы, что дело сделано чисто, и что вступить в спор
или тяжбу
будет значить принять на себя обязанность доказывать, и ничего
не доказать, а кроме всего этого, теперь еще предстоит ответственность за погибшие залоги…
Вы
были всегда безукоризненно честны, но за это только почитают; всегда
были очень умны, но… женщины учителей
не любят, и… кто развивает женщину, тот работает на других, тот готовит ее другому; вы наконец
не скрывали,
или плохо скрывали, что вы живете и дышите одним созерцанием ее действительно очаровательной красоты, ее загадочной, как Катя Форова говорит, роковой натуры; вы, кажется, восторгались ее беспрерывными порываниями и тревогами, но…
— Я говорил тебе в ту ночь,
или в тот вечер: возьми, Паша, от меня свой портфель! А ты
не взял. Зачем ты его
не взял? Я ведь
был тогда с дороги, уставши, как и ты, и потом…
Заподозрить в Водопьянове некоторую ненормальность душевных отправлений
было весьма возможно: в его поступках
была бездна странностей: он часто говорил, по-видимому, совершенную нескладицу, и нередко вдруг останавливался посреди речи, прислушивался к чему-то такому, чего никто
не слыхал, иногда он даже быстро кому-то отвечал и вдруг внезапно вскакивал и внезапно уходил
или уезжал.
— Ну, прочь мораль! Я
не моральна! Скажите-ка нам что-нибудь о переходе душ. Мне очень нравится ваша теория внесения в жизнь готовых способностей, и я ее часто припоминаю: мне часто кажется, что во мне шевелится что-то чужое, но только вовсе
не лестное, — добавила она с улыбкой к гостям. —
Не была ли я, Светозар Владенович, Аспазией
или Фриной, во мне прегадкие инстинкты.
— Я думала
или, лучше скажу, я
была даже уверена, что мы с вами более уже
не увидимся в нашем доме, и это мне
было очень тяжело, но вы, конечно, и тогда
были бы как нельзя более правы. Да! обидели человека, наврали на него с три короба и еще ему же реприманды едут делать. Я
была возмущена за вас до глубины души, и зато из той же глубины вызываю искреннюю вам признательность, что вы ко мне приехали.
— Ну да; вы к нам попали на финал, а впрочем, ведь рассказ, мне кажется, ничем
не кончен,
или он, как все, как сам Водопьянов, вечен и бесконечен. Лета выбила табакерку и засыпала нам глаза, а дальше что же
было, я желаю знать это, Светозар Владенович?
От Александры Ивановны никто
не ожидал того, что она сделала. Выгнать человека вон из дома таким прямым и бесцеремонным образом, — это решительно
было не похоже на выдержанную и самообладающую Синтянину, но Горданов, давно ее зливший и раздражавший, имел неосторожность,
или имел расчет коснуться такого больного места в ее душе, что сердце генеральши сорвалось, и произошло то, что мы видели.
На время
не станем доискиваться:
был ли это со стороны Горданова неосторожный промах,
или точно и верно рассчитанный план, и возвратимся к обществу, оставшемуся в домике Синтяниной после отъезда Бодростиной, Висленева и Горданова.
Мне все это представлялось очень смутно: я Петербурга никогда
не видала, о жизни петербургской знала только понаслышке да из книг, но я знала, что если
есть такие женщины, которыми бредил Висленев, то именно в среде их только и может
быть отыскана та
или те, которые могли бы слиться с ним во что-нибудь гармоническое.
Если б он
был подвержен самым грубым страстям и порокам, я бы их так
не страшилась; если б он
был жесток, я бы надеялась смягчить его; если б он
был корыстолюбив, я бы уповала подавить в нем эту страсть; если б он имел позорные пристрастия к вину
или к картам, я бы старалась заставить его их возненавидеть; если б он
был развратен, я бы надеялась устыдить его; но у него
не было брошено якоря ни во что; он тянулся за веяниями, его сфера
была разлад, его натура
была безнатурность, его характер
был бесхарактерность.
Ко мне
не может прилететь уж вестник радости,
или он
будет… вестник смерти…
Он постоянно
или находился в полузабытьи,
или, приходя в себя, сознавал лишь только то, на что обращали его внимание; отвечал на то, о чем его спрашивали; думал о том, что
было предполагаемо ему для ответа, и никак
не далее.
Ее словно
не было в живых, и о ней только невзначай вспомнили два
или три человека, которые, возвращаясь однажды ночью из клуба, неожиданно увидели слабый свет в окнах ее комнаты; но и тут, по всем наведенным на другой день справкам, оказалось, что Глафира Васильевна приезжала в город на короткое время и затем выехала.
«Вот только одно бы мне еще узнать», — думал он, едучи на извозчике. — «Любит она меня хоть капельку,
или не любит? Ну, да и прекрасно; нынче мы с нею все время
будем одни…
Не все же она
будет тонировать да писать, авось и иное что
будет?.. Да что же вправду, ведь женщина же она и человек!.. Ведь я же знаю, что кровь, а
не вода течет в ней… Ну, ну, постой-ка, что ты заговоришь пред нашим смиренством… Эх, где ты мать черная немочь с лихорадушкой?»
— Оттого, что я
не такой вздорный человек, чтобы меня можно
было втравить в спор о вере
или безверии, о боге
или о демоне: верь
или не верь в них, — мне это все равно, но отвечай мне ясно и положительно: кто и что тебе может помешать
быть моею женой, когда… когда Бодростина
не будет в живых.
«Неужто же, — подумал он, — все это вчера
было притворство? Одно из двух:
или она теперешним весельем маскирует обнаружившуюся вчера свою ужасную болезнь,
или она мастерски сыграла со мною новую плутовскую комедию, чтобы заставить меня оттолкнуть Ларису. Сам дьявол ее
не разгадает. Она хочет, чтоб я бросил Ларису;
будь по ее, я брошу мою Ларку, но брошу для того, чтобы крепче ее взять. Глафира
не знает, что мне самому все это как нельзя более на руку».
— Ну бывает
или не бывает, а на этот раз так
не будет! Клянусь богом, мужем моим, всем на свете клянусь: этого
не будет! Подыми только его господь, а уж тогда я сама, я все ему открою, и он ее бросит.
Как панацея от всех бед и неурядиц ставилась «бабушкина мораль», и к ней оборотили свои насупленные и недовольные лики юные внучки, с трепетом отрекшиеся от ужаснувшего их движения «бесповоротных» жриц недавно отошедшего
или только отходящего культа; но этот поворот
был не поворот по убеждению в превосходстве иной морали, а робкое пяченье назад с протестом к тому, что покинуто, и тайным презрением к тому, куда направилось отступление.
Как гадко мне теперешнее мое раздумье, когда бедная девушка, которую я любил, оклеветана, опозорена в этом мелком мирке, и когда я,
будучи властен поставить ее на ноги, раздумываю: сделать это
или не делать?
— Это смех! — ответила майорша. — От досады замуж идет!
Или она затем выходит, чтобы показать, что на ней еще и после амуров с Гордашкой честные люди могут жениться! Что же, дуракам закон
не писан: пусть хватит шилом нашей патоки!.. Когда же
будет эта их «маланьина свадьба»?
— Ну вот, святая! Святая ли
или клятая, а пророчествую. Валаамова ослица тоже ведь
не святая
была, а прорекала.
Она крепко сжала его руку и твердою поступью вышла за дверь, ключ которой поворотился за генеральшей одновременно с ключом, щелкнувшим в замке спальни Ларисы, искавшей в тишине и уединении исхода душившей ее досады на то, что она вышла замуж, на то, что на свете
есть люди, которые поступают так
или иначе, зная, почему они так поступают, на то, что она лишена такого ведения и
не знает, где его найти, на то, наконец, что она
не видит, на что бы ей рассердиться.
Она
была их утешительницей, душеприказчицей, казначеем, лекарем и духовною матерью: ей первой бежал солдатик открыть свое горе, заключавшееся в потере штыка,
или в иной подобной беде, значения которой
не понять тому, кто
не носил ранца за плечами, — и Катерина Астафьевна
не читала никаких моралей и наставлений, а прямо помогала, как находила возможным.
Врагов,
или таких недругов, которым бы она добра
не желала, у нее
не было.
«Я этого
не могу понять, — добавлял он, — если бы ты
была старее пятнадцатью
или двадцатью годами, я бы готов
был поверить, что ты заинтересовалась юношеской любовью какого-нибудь студиозуса; но ты еще молода для такой глупости.
— Ну и пускай себе
будет видно: этими господами стесняться нечего, да и это, наконец, уж ее дело
или их общее дело, а
не наше. Мы же свое начнем по порядку, оно у нас порядком тогда и пойдет. Вот она теперь третью неделю живет в нумерке, и ведь она же,
не видя этому никакого исхода, конечно о чем-нибудь думает.
— То
есть о том, кого вы хотели встретить,
или проводить, да
не проводили и
не встретили. Скажите, дорого вам платят за вашу службу по этой части?
Это
было час за полночь по возвращении Бодростиной и состоявшего при ней Висленева со спиритской беседы у Аллана Кардека, куда Бодростина учащала с неизменным постоянством и где давно освоилась со всеми прибывающими медиумами, видящими, слышащими, пишущими, рисующими
или говорящими, и со всеми «философами», убежденными в истине спиритской системы, но ничего необыкновенным путем
не видящих,
не слышащих и
не говорящих.