Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости
или скуки; но ни усталость, ни скука
не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая
была господствующим и основным выражением,
не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки.
Цвет лица у Ильи Ильича
не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный
или казался таким, может
быть, потому, что Обломов как-то обрюзг
не по летам: от недостатка ли движения
или воздуха, а может
быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Движения его, когда он
был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и
не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии
или в дремоте.
Лежанье у Ильи Ильича
не было ни необходимостью, как у больного
или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это
было его нормальным состоянием.
Если б
не эта тарелка, да
не прислоненная к постели только что выкуренная трубка,
или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно
было бы подумать, что тут никто
не живет, — так все запылилось, полиняло и вообще лишено
было живых следов человеческого присутствия.
Захар
не старался изменить
не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь
или в гости; а ливрея в воспоминаниях его
была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья
или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря
не валяется: наделают сухариков да с пивом и
выпьют!
Если при таком человеке подадут другие нищему милостыню — и он бросит ему свой грош, а если обругают,
или прогонят,
или посмеются — так и он обругает и посмеется с другими. Богатым его нельзя назвать, потому что он
не богат, а скорее беден; но решительно бедным тоже
не назовешь, потому, впрочем, только, что много
есть беднее его.
Движения его
были смелы и размашисты; говорил он громко, бойко и почти всегда сердито; если слушать в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги едут по мосту. Никогда
не стеснялся он ничьим присутствием и в карман за словом
не ходил и вообще постоянно
был груб в обращении со всеми,
не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая с человеком, даже обедая
или ужиная у него, он делает ему большую честь.
Тарантьев
был человек ума бойкого и хитрого; никто лучше его
не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса
или юридического запутанного дела: он сейчас построит теорию действий в том
или другом случае и очень тонко подведет доказательства, а в заключение еще почти всегда нагрубит тому, кто с ним о чем-нибудь посоветуется.
Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку
или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству —
не самим же мыкаться!
Если он хотел жить по-своему, то
есть лежать молча, дремать
или ходить по комнате, Алексеева как будто
не было тут: он тоже молчал, дремал
или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы.
Тарантьев питал какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам. В глазах его француз, немец, англичанин
были синонимы мошенника, обманщика, хитреца
или разбойника. Он даже
не делал различия между нациями: они
были все одинаковы в его глазах.
Он полагал, что чиновники одного места составляли между собою дружную, тесную семью, неусыпно пекущуюся о взаимном спокойствии и удовольствиях, что посещение присутственного места отнюдь
не есть обязательная привычка, которой надо придерживаться ежедневно, и что слякоть, жара
или просто нерасположение всегда
будут служить достаточными и законными предлогами к нехождению в должность.
Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, но
не мудрил,
не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель
или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие
были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Важнее сумм он
не крал, может
быть потому, что потребности свои измерял гривнами и гривенниками
или боялся
быть замеченным, но, во всяком случае,
не от избытка честности.
Или объявит, что барин его такой картежник и пьяница, какого свет
не производил; что все ночи напролет до утра бьется в карты и
пьет горькую.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам
не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо
было его выгнать из комнаты,
или он сам уходил с бранью и с проклятиями.
Или вовсе ничего
не скажет, а тайком поставит поскорей опять на свое место и после уверит барина, что это он сам разбил; а иногда оправдывается, как видели в начале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть
будь она железная, что
не век ей жить.
Он бы
не задумался сгореть
или утонуть за него,
не считая этого подвигом, достойным удивления
или каких-нибудь наград. Он смотрел на это, как на естественное, иначе
быть не могущее дело,
или, лучше сказать, никак
не смотрел, а поступал так, без всяких умозрений.
Иногда, вместо сплетней и злословия, он вдруг принимался неумеренно возвышать Илью Ильича по лавочкам и на сходках у ворот, и тогда
не было конца восторгам. Он вдруг начинал вычислять достоинства барина, ум, ласковость, щедрость, доброту; и если у барина его недоставало качеств для панегирика, он занимал у других и придавал ему знатность, богатство
или необычайное могущество.
Ленивый от природы, он
был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне,
не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он
или дремал в прихожей,
или уходил болтать в людскую, в кухню;
не то так по целым часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и
не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы
были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ
или на другое что…
«А может
быть, еще Захар постарается так уладить, что и вовсе
не нужно
будет переезжать, авось обойдутся: отложат до будущего лета
или совсем отменят перестройку: ну, как-нибудь да сделают! Нельзя же в самом деле… переезжать!..»
Прохожий сделал движение, чтоб приподнять голову, но
не мог: он, по-видимому,
был нездоров
или очень утомлен.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге предполагались и разбойники, и волки, и разные другие существа, которых
или в том краю,
или совсем на свете
не было.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а
не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а
ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били
или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они
не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это
не баран, а что-то другое,
или что такая-то Марфа
или Степанида — ведьма, они
будут бояться и барана и Марфы: им и в голову
не придет спросить, отчего баран стал
не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!
У него
был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда
не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами
или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет
не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка
не испечет ему.
Может
быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и
не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено
или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему
не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Они никогда
не смущали себя никакими туманными умственными
или нравственными вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики
не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде
был крепче народ.
Нет,
не такие нравы
были там: гость там прежде троекратного потчеванья и
не дотронется ни до чего. Он очень хорошо знает, что однократное потчеванье чаще заключает в себе просьбу отказаться от предлагаемого блюда
или вина, нежели отведать его.
Если сон
был страшный — все задумывались, боялись
не шутя; если пророческий — все непритворно радовались
или печалились, смотря по тому, горестное
или утешительное снилось во сне. Требовал ли сон соблюдения какой-нибудь приметы, тотчас для этого принимались деятельные меры.
Других болезней почти и
не слыхать
было в дому и деревне; разве кто-нибудь напорется на какой-нибудь кол в темноте,
или свернется с сеновала,
или с крыши свалится доска да ударит по голове.
Это случалось периодически один
или два раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать
не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя
было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.
— Полно,
не распечатывай, Илья Иваныч, — с боязнью остановила его жена, — кто его знает, какое оно там письмо-то? может
быть, еще страшное, беда какая-нибудь. Вишь, ведь народ-то нынче какой стал! Завтра
или послезавтра успеешь —
не уйдет оно от тебя.
Или иногда вдруг объявит ему: «Сегодня родительская неделя, —
не до ученья: блины
будем печь».
И все в доме
были проникнуты убеждением, что ученье и родительская суббота никак
не должны совпадать вместе,
или что праздник в четверг — неодолимая преграда к ученью во всю неделю.
И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына дома. За предлогами, и кроме праздников, дело
не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже
не годится ехать, а иногда и дождь пойдет, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян
не пьян, а как-то дико смотрит: беды бы
не было, завязнет
или оборвется где-нибудь.
Мечте, загадочному, таинственному
не было места в его душе. То, что
не подвергалось анализу опыта, практической истины,
было в глазах его оптический обман, то
или другое отражение лучей и красок на сетке органа зрения
или же, наконец, факт, до которого еще
не дошла очередь опыта.
У него
не было и того дилетантизма, который любит порыскать в области чудесного
или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны,
не обнаруживая ни веры ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.
Но он
не способен
был вооружиться той отвагой, которая, закрыв глаза, скакнет через бездну
или бросится на стену на авось. Он измерит бездну
или стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдет, что бы там про него ни говорили.
Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу —
будь он мрачен, зол, — он уже
не мог отказать ему во взаимности
или, если обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.
— И сам я прошлогодних бы газет
не читал, в колымаге бы
не ездил,
ел бы
не лапшу и гуся, а выучил бы повара в английском клубе
или у посланника.
—
Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может
быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь
или никогда больше». Еще год — поздно
будет!
Что ему делать теперь? Идти вперед
или остаться? Этот обломовский вопрос
был для него глубже гамлетовского. Идти вперед — это значит вдруг сбросить широкий халат
не только с плеч, но и с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!
Захар все такой же: те же огромные бакенбарды, небритая борода, тот же серый жилет и прореха на сюртуке, но он женат на Анисье, вследствие ли разрыва с кумой
или так, по убеждению, что человек должен
быть женат; он женился и вопреки пословице
не переменился.
Любила она музыку, но
пела чаще втихомолку,
или Штольцу,
или какой-нибудь пансионной подруге; а
пела она, по словам Штольца, как ни одна певица
не поет.
«Верно, Андрей рассказал, что на мне
были вчера надеты чулки разные
или рубашка наизнанку!» — заключил он и поехал домой
не в духе и от этого предположения, и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал поклоном: значит, принял.
А как
было пошло хорошо! Как просто познакомились они! Как свободно сошлись! Обломов
был проще Штольца и добрее его, хотя
не смешил ее так
или смешил собой и так легко прощал насмешки.