Неточные совпадения
По смерти матери, она опять
было уехала в Петербург к
брату, но через месяц стала собираться назад, и с тех пор в течение трех с половиною лет
брата не видала.
— Ты очень добр ко мне. Я,
брат, всегда сознавался, что я пред тобою нуль в таких делах, где нужно полное презрение к преданию: но ведь зато ты и
был вождь, и пользовался и уважением и славой, тобой заслуженными, и я тебе не завидовал.
— Ваш
брат беспрестанно огорчает меня своею неаккуратностию и нынче снова поставил меня в затруднение. По его милости я являюсь к вам, не имея чести
быть вам никем представленным, и должен сам рекомендовать себя.
—
Брат здесь у нашего жильца и
будет сюда сию минуту.
Лариса не подала
брату руки, но молча подставила ему лоб, который
был холоден, как кусок свинца.
— Ну да, рассказывай, придешь ты, как же! Нет уж,
брат, надо
было ко мне сюда не садиться, а уж как сел, так привезу, куда захочу. У нас на Руси на то и пословица
есть: «на чьем возу едешь, того и песенку
пой».
— Мало что цензуры нет, да
есть другие,
брат, грозы.
Будучи перевенчан с Алиной, но не
быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей
брата Алины и Кишенского; он присутствовал с веселым и открытым лицом на крестинах двух других детей, которых щедрая природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки
были вписаны на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее
братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы, не приходила.
— И ты ей тоже, может
быть, нравишься. Даже, может
быть, и более… Черт их,
брат, знает: помнишь, как это Гейне говорит: «не узнаешь, где у женщин ангел с дьяволом граничит». Во всяком случае, сегодня она вела себя в отношении тебя прекрасно.
— Очень помню: это
было за день до внезапного приезда ее
брата и Горданова.
Он
был холост, но имел на своих руках женатого
брата с детьми и замужнюю сестру с ее потомством.
Помимо ленивого и тупого
брата и его злой жены, с их малоумным и злым потомством, и сестры с ее пьяным мужем и золотушными детьми, у Водопьянова
был кучер, нигде нетерпимый пьяница, кухарка, забитая мужем, идиотка, комнатный мальчик-калека, у которого ноги стояли иксом в разные стороны: все это придавало всему дому характер какого-то нестроения.
— Проще? Это все просто. Я спал пред окном в Москве, и в пуке лунного луча ко мне сходил мой
брат, который
был в то время на Кавказе. Я встал и записал тот час, и это
был…
Если Горданов с
братией и Ципри-Кипри с сестрами давно не упускают слыть не тем, что они на самом деле, то почему же ей этим манкировать? Это
было бы просто глупо!
Утро прошло скучно. Глафира Васильевна говорила о спиритизме и о том, что она Водопьянова уважает, гости зевали. Тотчас после обеда все собрались в город, но Лариса не хотела ехать в свой дом одна с
братом и желала, чтоб ее отвезли на хутор к Синтяниной, где
была Форова. Для исполнения этого ее желания Глафира Васильевна устроила переезд в город вроде partie de plaisir; [приятной прогулки (франц.).] они поехали в двух экипажах: Лариса с Бодростиной, а Висленев с Гордановым.
Не отходя с той поры от постели умирающего, Лариса ничего не знала о своем
брате, людям же
было известно лишь только то, что Иосаф Платонович вышел куда-то вскоре за бросившеюся из дому барышней и не возвращался домой до вечера, а потом пришел, уложил сам свои саквояжи, и как уехал, так уже и не возвращался.
Она дала это понять всем к ней близким в тот же самый вечер, как Подозеров
был положен в кабинете ее
брата.
Подозеров имел пред глазами живое доказательство, что такая ревность возможна, и ревнивая выходка Лары
была для него противнее известной ему ревности ее
брата в Павловском парке и сто раз недостойнее ревности генерала Синтянина.
— Да мне что ж казать? У меня у самого
братья в солдатах
есть.
— Париж! город! — воскликнул с кротким предостережением Евангел. — Нет, нет, не ими освятится вода, не они раскуют мечи на орала! Первый город на земле сгородил Каин; он первый и
брата убил. Заметьте, — создатель города
есть и творец смерти; а Авель стадо пас, и кроткие наследят землю. Нет, сестры и
братья, множитесь, населяйте землю и садите в нее семена, а не башенье стройте, ибо с башен смешенье идет.
По ее мнению, ему не оставалось ничего иного, как ехать с нею назад в Россию, а по его соображениям это
было крайне рискованно, и хотя Глафира обнадеживала его, что ее
брат Грегуар Акатов (которого знавал в старину и Висленев) теперь председатель чуть ли не полусотни самых невероятных комиссий и комитетов и ему не
будет стоить особого труда поднять в одном из этих серьезных учреждений интересующий Иосафа мужской вопрос, а может
быть даже нарядить для этого вопроса особую комиссию, с выделением из нее особого комитета, но бедный Жозеф все мотал головой и твердил...
С ней и над ней загодя совершалась казнь отрицания, неотразимая для всякого отрицателя, посягнувшего на все святое души, но не лишенного того, что называется натурой. Она вкушала муки духовного нищенства, и в этом
было ее преимущество пред Гордановым и
братией, и в этом же заключалось и сугубое несчастие, ибо естественная природа зла, порождающая одно зло из другого, не пускала ее назад.
За порогом двери, у которой мы оставили Глафиру Васильевну Бодростину, не жил ни чародей, ни волхв, ни заклинатель, а
была квартира
брата ее, Григория Васильевича, или Грегуара.
Когда Глафира вступила в квартиру
брата, Грегуара старшего не
было дома.
Брат Глафиры сильно изменился в течение многих лет, в которые они не видались с сестрой. Теперь ему
было за сорок; высокая, некогда стройная его фигура сделалась сухощавою, угловатою; голубые глаза обесцветились, седые бакенбарды и назад закинутые поредевшие волосы на голове придавали ему стереотипный вид петербургского чиновника.
Злополучный старик Михаил Андреевич
был так растерян, что ничего не замечал. Он едва поздоровался с женой, мимоходом пожал руку Горданову и начал ходить по комнате, останавливаясь то у одного, то у другого стола, передвигая и переставляя на них бесцельно разные мелкие вещи. Глафира видела это, но беседовала с
братом.
В три-четыре дня, которые Глафира провела в Петербурге, она виделась только с
братом и остальное время все почти
была дома безвыходно. Один раз лишь, пред самым отъездом, она
была опять у генерала, благодарила его за участие, рассказала ему, что все дело кончено миролюбиво, и ни о чем его больше не просила.
Оставив службу по неудовольствию с Бодростиным, он теперь, женившись, не мог ехать и в Петербург, тем паче, что
брат Глафиры Грегуар, значительно переменившийся с тех пор, как знал его Подозеров, не отозвался на его письмо, да Подозерову, в его новом положении, уже невозможно
было ограничиваться теми бессребренническими желаниями, какие он высказывал в своем письме к Грегуару, когда просил взять его хоть в писаря.
— Тут госпожа Бодростина пишет, что у вашего
брата страшно болит голова, а разве у него
была голова?
Поводом к этому
было письмо Павла Николаевича, принесенное Ларе в конвертике, надписанном рукой ее
брата.
Лариса не знала, что ей делать, но
брат ее
был в таком отчаянии, а Горданов так кроток, — он так заботился облегчить ее смущение, и сам, отстраняя Жозефа, сказал ему, что он ему делает большую неприятность, подвергая этому насилию Ларису. Он говорил, что, видя ее нынешнее к нему отвращение, он не хочет и беспокоить ее никаким словом. С этим он вырвал у Жозефа ключ, отпер дверь, вышел из комнаты и уехал.
Лара
была страшно смущена и страшно недовольна на
брата, а тот находил основательные причины к неудовольствию на нее.
— Неужто же ты, Лара,
будешь смотреть спокойно, как меня, твоего
брата, повезут в острог? Пожалей же меня наконец, — приставал он, — не губи меня вдосталь: ведь я и так всю мою жизнь провел бог знает как, то в тюрьме, то в ссылке за политику, а потом очутился в таких жестоких комбинациях, что от женского вопроса у меня весь мозг высох и уже сердце перестает биться. Еще одна какая-нибудь напасть, и я лишусь рассудка и, может
быть, стану такое что-нибудь делать, что тебе
будет совестно и страшно.
— Не хочешь слышать! Лара, и это ты говоришь
брату! А тебе
будет приятно, когда твоего братишку поведут в тюрьму? Лара! я, конечно, несчастлив, но вспомни, что я тебе ведь все, все уступал. Правда, что я потом все это взял назад, но человека надо судить не по поступкам, а по намерениям, а ведь намерения мои все-таки всегда
были хорошие, а ты теперь…
В этом зале
была когда-то устроена водолечебная для сумасшедшего
брата Бодростина, которого тут лечили обливаньями и который здесь же и умер в припадках бешенства.
Шум разбудил и уснувшую
было Лару. Она проснулась и,
будучи не в силах понять причины слышанных звуков, спросила о них горничную. Та проговорилась ей о происшедшем. Лариса схватила свою голову и, вся трепеща, уверяла, что ее покидает рассудок и что она хочет приготовить себя к смерти: она требовала к себе священника, но желала, чтоб о призыве его не знали ни Бодростины, ни
брат ее, ни Горданов. Форов взялся это устроить: он ушел очень рано и в десятом часу утра уже вернулся с Евангелом.
Здесь она убедилась, что он не имеет никакой раны, потом услыхала переговоры Горданова с
братом, с которым они
были притворно враги и не говорили друг с другом, а ночью сходились в нижней зале и совещались.
Это, по ее соображениям,
был тот самый яд, о котором
брат ее разговаривал ночью с Гордановым.
— Давно ли я знал его? А кто же его давнее меня знал? На моих руках вырос. Я его в купели целовал и в гробу завтра поцелую: я дядькой его
был, и его, и
брата его Тимофея Андреевича пестовал: такой же неблагодарный
был, как и этот.
Подвыпивший лакей словоохотливо рассказал, что Сид действительно
был ранним пестуном Михаила Андреевича и его
братьев.
— Врешь, не сошлешь, а жаль: я бы там твоей матери,
брату поклонился. Жив чай он — земля не скоро примет. А хорош человек
был — живых в землю закапывал.
—
Будь уверен, что по всем правилам искусства окончу, — исповедаюсь и причащусь. Я ведь тебе это давно говорил и еще раз скажу: я,
брат, здоровый реалист и вздора не люблю: я не захочу, чтобы кому-нибудь со мною, с мертвым, хлопоты
были, — все соблюду и приму «как сказано».