Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я,
брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну,
брат, нет, до этого еще далека песня. Тут и почище тебя
есть, а до сих пор еще не генералы.
Буду свой крест до могилы нести!»
Снова помещик лежит под халатом,
Снова у ног его Яков сидит,
Снова помещик зовет его
братом.
Был случай, и Ермил-мужик
Свихнулся: из рекрутчины
Меньшого
брата Митрия
Повыгородил он.
Основание ее писем составляли видения, содержание которых изменялось, смотря по тому, довольна или недовольна она
была своим"духовным
братом".
— Ну, это,
брат, дудки! После этого каждый поросенок
будет тебе в глаза лгать, что он не поросенок, а только поросячьими духами прыскается!
— А у кого, спрошу вас, вы допрежь сего из князей
братьев моих с поклоном
были?
Ему так хорошо удалось уговорить
брата и дать ему взаймы денег на поездку, не раздражая его, что в этом отношении он
был собой доволен.
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина
были самые разнообразные, но конец всех мыслей
был один: смерть.
— Уж прикажите за
братом послать, — сказала она, — всё он изготовит обед; а то, по вчерашнему, до шести часов дети не
евши.
— Может
быть, для тебя нет. Но для других оно
есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания о православных людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян». Народ услыхал о страданиях своих
братий и заговорил.
Если
было у него чувство к
брату теперь, то скорее зависть за то знание, которое имеет теперь умирающий, но которого он не может иметь.
Как ни различны
были эти две женщины, Агафья Михайловна и Катя, как ее называл
брат Николай и как теперь Левину
было особенно приятно называть ее, они в этом
были совершенно похожи.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не
был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики
есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да,
брат, так-то!
Она говорила свободно и неторопливо, изредка переводя свой взгляд с Левина на
брата, и Левин чувствовал, что впечатление, произведенное им,
было хорошее, и ему с нею тотчас же стало легко, просто и приятно, как будто он с детства знал ее.
Но ему стало стыдно за это чувство, и тотчас же он как бы раскрыл свои душевные объятия и с умиленною радостью ожидал и желал теперь всею душой, чтоб это
был брат.
— Ну вот, графиня, вы встретили сына, а я
брата, — весело сказала она. — И все истории мои истощились; дальше нечего
было бы рассказывать.
Ему неловко, даже неприятно
было видеть отношение
брата к деревне.
Вронский взял письмо и записку
брата. Это
было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от
брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
«Не может
быть, чтоб это страшное тело
был брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое тело
было живой
брат.
Алексей Александрович рос сиротой. Их
было два
брата. Отца они не помнили, мать умерла, когда Алексею Александровичу
было десять лет. Состояние
было маленькое. Дядя Каренин, важный чиновник и когда-то любимец покойного императора, воспитал их.
При этих словах глаза
братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее и теперь особенно сильное в нем желание
быть в дружеских и, главное, простых отношениях с
братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он опустил глаза и не знал, что сказать.
Левин
был несогласен ни с Песцовым, ни с
братом, который как-то по своему и признавал и не признавал значение русской общины.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване.
Брата не видно
было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его
брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод
был тот, что муж ее, восхищающийся
братом и унижающий себя пред ним,
был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к
брату, от чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания
быть лучше, — она любила это в нем и потому улыбалась.
Ему хотелось плакать над своим умирающим любимым
братом, и он должен
был слушать и поддерживать разговор о том, как он
будет жить.
И смерть эта, которая тут, в этом любимом
брате, с просонков стонущем и безразлично по привычке призывавшем то Бога, то чорта,
была совсем не так далека, как ему прежде казалось.
Брат Николай
был родной и старший
брат Константина Левина и одноутробный
брат Сергея Ивановича, погибший человек, промотавший бо̀льшую долю своего состояния, вращавшийся в самом странном и дурном обществе и поссорившийся с
братьями.
Левин знал
брата и ход его мыслей; он знал, что неверие его произошло не потому, что ему легче
было жить без веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что теперешнее возвращение его не
было законное, совершившееся путем той же мысли, но
было только временное, корыстное, с безумною надеждой исцеления.
Братья должны
были проехать через лес, чтобы подъехать к лугам.
Левин сказал жене, что он верит, что она желала ехать, только чтобы
быть полезною, согласился, что присутствие Марьи Николаевны при
брате не представляет ничего неприличного; но в глубине души он ехал недовольный ею и собой.
Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее
брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он
ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «
ешь сама, вместе
будем есть… вместе».
Через пять минут
братья сошлись в столовой. Хотя Левину и казалось, что не хочется
есть, и он сел за обед, только чтобы не обидеть Кузьму, но когда начал
есть, то обед показался ему чрезвычайно вкусен. Сергей Иванович улыбаясь глядел на него.
Потом, вспоминая
брата Николая, он решил сам с собою, что никогда уже он не позволит себе забыть его,
будет следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы
быть готовым на помощь, когда ему придется плохо.
Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу
брата. Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя знакомыми. Вронский слышал, как
было произнесено имя Карениных, и заметил, как поспешил полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув на говоривших.
Когда Левин со Степаном Аркадьичем пришли в избу мужика, у которого всегда останавливался Левин, Весловский уже
был там. Он сидел в средине избы и, держась обеими руками зa лавку, с которой его стаскивал солдат,
брат хозяйки, за облитые тиной сапоги, смеялся своим заразительно-веселым смехом.
В то время как скакавшие
были призваны в беседку для получения призов и все обратились туда, старший
брат Вронского, Александр, полковник с аксельбантами, невысокий ростом, такой же коренастый, как и Алексей, но более красивый и румяный, с красным носом и пьяным, открытым лицом, подошел к нему.
Левин слушал и придумывал и не мог придумать, что сказать. Вероятно, Николай почувствовал то же; он стал расспрашивать
брата о делах его; и Левин
был рад говорить о себе, потому что он мог говорить не притворяясь. Он рассказал
брату свои планы и действия.
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к
брату, но он
был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
Вронский при
брате говорил, как и при всех, Анне вы и обращался с нею как с близкою знакомой, но
было подразумеваемо, что
брат знает их отношения, и говорилось о том, что Анна едет в имение Вронского.
— Кто я? — еще сердитее повторил голос Николая. Слышно
было, как он быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал перед собой в дверях столь знакомую и всё-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную, худую, сутоловатую фигуру
брата, с его большими испуганными глазами.
Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось,
было подобно тому, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на одре смерти
брата Николая.
Он теперь, говоря с
братом о неприятной весьма для него вещи, зная, что глаза многих могут
быть устремлены на них, имел вид улыбающийся, как будто он о чем-нибудь неважном шутил с
братом.
Для чего этим трем барышням нужно
было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у
брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках
были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно
было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось,
было прекрасно, и
был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Это
были единственные слова, которые
были сказаны искренно. Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «ты видишь и знаешь, что я плох, и, может
быть, мы больше не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули у него из глаз. Он еще раз поцеловал
брата, но ничего не мог и не умел сказать ему.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!»
была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с
братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние два года, начало которого
была ясная, очевидная мысль о смерти при виде любимого безнадежно больного
брата.
Чем больше он узнавал
брата, тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего блага не сердцем
были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать,
было не понято его
братом. Он не знал только, почему это
было не понято: потому ли, что он не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что
брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая
брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.