Неточные совпадения
— Мимо… стал быть,
не к
нам… А нашто тебе на стоялый?
— Ты, батюшко, сказывали, питерского енарала передовой… Рассуди, кормилец! Волю скрасть хотят у
нас! То было волю объявили, а ныне Карла Карлыч, немец-то наш, правляющий, на барщину снова гонит, а
мы барщины
не желаем, потому
не закон…
Мы к тебе от мира; и как ежели что складчину какую, так ты
не сумлевайся: удоблетворим твоей милости, — только обстой ты
нас… Они все супротив
нас идут…
— Послушайте, — таинственно взяв под руку, отвел он предводителя в сторону, на другой конец залы, — студиозуса-то, я полагаю, все-таки лучше будет позадержать немного… Он хоть и знакомый ваш, да ведь вы за него ручаться
не можете… А я уж знаю вообще, каков этот народец…
Мы его эдак, под благовидным предлогом… Оно как-то спокойнее.
— Мм… сомневаюсь, — покачал головой полковник, — да если бы и удалось, я все-таки
не рискнул бы отпустить вас. Помилуйте, на
нас лежит, так сказать, священная обязанность охранять спокойствие и безопасность граждан, и как же ж вдруг отпущу я вас, когда вся местность, так сказать, в пожаре бунта? Это невозможно. Согласитесь сами, — моя ответственность… вы, надеюсь, сами вполне понимаете…
Для их же собственной пользы и выгоды денежный выкуп за душевой надел заменили им личной работой, —
не желают: «мы-де ноне вольные и баршшыны
не хотим!»
Мы все объясняем им, что тут никакой барщины нет, что это
не барщина, а замена выкупа личным трудом в пользу помещика, которому нужно же выкуп вносить, что это только так, пока — временная мера, для их же выгоды, — а они свое несут: «Баршшына да баршшына!» И вот, как говорится, inde iraе [Отсюда гнев (лат.).], отсюда и вся история… «Положения»
не понимают, толкуют его по-своему, самопроизвольно; ни мне, ни полковнику, ни г-ну исправнику
не верят, даже попу
не верят; говорят: помещики и начальство настоящую волю спрятали, а прочитали им подложную волю, без какой-то золотой строчки, что настоящая воля должна быть за золотой строчкой…
— Ай-ай-ай, Лев Александрович! Как же ж это вы так легкомысленно относитесь к этому! «Пускай едет»! А как
не уедет? А как пойдет в толпу да станет бунтовать, да как если — борони Боже — на дом нахлынут? От подобных господчиков я всего ожидаю!.. Нет-с, пока
не пришло войско,
мы в блокаде, доложу я вам, и я
не дам лишнего шанса неприятелю!.. Выпустить его невозможно.
— А что я вас хотел просить, почтеннейший Лев Александрович, — вкрадчиво начал он, улыбаясь приятельски-сладкой улыбкой и взяв за пуговицу своего собеседника. — Малый, кажется мне, очень, очень подозрительный…
Мы себе засядем будто в картишки, а вы поговорите с ним — хоть там, хоть в этой комнате; вызовите его на разговорец на эдакий… пускай-ко выскажется немножко… Это для
нас, право же,
не бесполезно будет…
— Где же
мы бунтуем, батюшко, ваше благородие! — заговорили мужики. — Эк ли люди-то бунтуют!..
Мы только обиду свою ищем, а бунтовать
не желаем… Зачем бунтовать?..
Мы бунтовать
не согласны! Обстой ты
нас, батюшко! будь милостивцем!
— Какая ж это воля, батюшко, коли
нас снова на барщину гонят… Как, значит, ежели бы
мы вольные — шабаш на господ работать! А
нас опять гонят… А
мы супротив закона
не желаем. Теперь же опять взять хоть усадьбы… Эк их сколько дворов либо прочь сноси, либо выкуп плати! это за што же выкуп?.. Прежде испокон веку и отцы, и деды все жили да жили, а
нам на-ко-ся вдруг — нельзя!
— Поймите вы различие между личным трудом и барщиной! — поучающим тоном вмешался адъютант, обратясь особо к нескольким личностям из той же кучки переговорщиков: — Личный труд никак
не барщина; личный труд — это личный труд… Все
мы несем личный труд — и я, и вы, и… и все, а барщина совсем другое; она только при крепостном праве была, — понимаете?
— Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое дело —
не взыщите, ваше благородие, на слове, а только как есть вы баре, так барскую руку и тянете, коли говорите, что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть, и никак
мы тому верить
не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская, а вы шутите: господская! Стало быть, можем ли
мы верить?
— Эва-ся нет!.. Как нет!..
Мы доподлинно знаем, что есть, — возражали ему с явными улыбками недоверия. — Это господа, значит, только нам-то казать
не хотят, а что есть, так это точно, что есть!
Мы уж известны в том!
— Да уж что толковать! — порешили, наконец, переговорщики, почесав затылки. — Деньги
мы, так и быть, платить, пожалуй, горазды, а на барщину
не согласны.
— Ваше благородие! — громко выкрикнул чей-то голос оттуда. —
Не томи ты
нас! будь милостивцем! вычитай ты
нам волю-то скорее!..
— Что ж, ваше благородие, — твоя воля! — подернул тот плечами. —
Мы люди темные, ничего
не понимаем, — научи ты
нас, Христа ради!
Мы те во какое спасибо скажем!
— Батюшко!
не серчай! — завопили к нему голоса из толпы. — А дай ты
нам волю настоящую, которая за золотою строчкою писана! А то, что читано,
мы не разумеем… Опять же от барщины ослобони
нас!
— Да какие же
мы бунтовщики! — послышался в толпе протестующий говор. — И чего они и в сам деле, все «бунтовщики» да «бунтовщики»! Кабы
мы были бунтовщики, нешто
мы стояли бы так?..
Мы больше ничего, что хотим быть оправлены, чтобы супротив закону
не обижали бы
нас… А зачинщиков… Какие же промеж
нас зачинщики?.. Зачинщиков нет!
— Что ж, стреляй, коли те озорничать хочется! — ответили ему из толпы. —
Не в
нас стрелишь — в царя стрелять будешь…
Мы — царские, стало, и кровь наша царская!..
— Братцы! мужички почтенные! — раздался чей-то голос. — Сам Бог за наше сиротское дело: пули от
нас отгоняет!..
не берут! Стой, братцы, на своем твердо!
Особенно как-то странно и вместе с тем смутно-зловеще для него самого звучали ему недавние слова: «
не в
нас стрелишь — в царя стрелять будешь;
мы — царские, стало, и кровь наша царская».
— О, что касается до этого, — с оживлением предупредил Пшецыньский, —
мы можем быть спокойны… Есть печальные и опасные события, когда крайние меры являются истинным благодеянием. Ведь —
не забудьте-с! Волга, — пояснил он с весьма многозначительным видом, — это есть, так сказать, самое гнездо… историческое-с гнездо мятежей и бунтов… Здесь ведь раскольники… здесь вольница была, Пугачевщина была…
Мы пред Богом и совестью обязаны были предупредить, подавить… В таком смысле я и рапорт мой составлю.
— Я никак
не мог предполагать, что дело дойдет до этого… но… но…
мы люди подчиненные!
Только, пожалуйста,
не разглашайте этого никому, а то могут быть к
нам придирки, зачем допустили к делу постороннего человека…
— Ах, барон! Но ведь вы
не знаете, — с фешенебельным прискорбием вмешалась генеральша, — вы
не знаете, что это за народ! эта прислуга, например! Ну, на что уже я — губернаторша — и я даже несколько терплю от моей прислуги, и я
не могу узнать ее за последние годы… Конечно, со мной они еще
не очень уж забываются, но… вообще эта эмансипация их совсем разбаловала… Нет, на первых же порах надо, непременно надо показать им меры строгости, — иначе
мы все небезопасны!
— Да; но покамест-то он еще ровно ничего
не сделал такого, за что
мы могли бы заявлять нашу признательность: человек только что едва приехать успел.
— Да
мы не снежковские —
мы с Чурилова погоста, — возразил другой зипун. — Нам-то что!
— Нет, вижу-с и узнал-с, — возразил Ардальон. — А руки
не подаю — потому терпеть
не могу этих барских замашек! На кой вы черт перчатки-то напялили? аристократизмом, что ли, поразить
нас вздумали? ась?
— Вы, Лубянская, все глупости думаете!.. Когда я вас отучу от этого?.. Народ! Да разве
мы с вами
не народ?
— «Мужики! Мужики!» — что такое «мужики»?.. Мужики — это вздор! Никаких тут мужиков
нам и
не надобно. Главная штука в том, — значительно понизил он голос, наклоняясь к лицу молодой девушки, — чтобы демонстрацию сделать… демонстрацию правительству, — поймите вы это, сахарная голова!
— Чего-с ужасно? Порка-то? Ничего! Это ихнему брату даже полезно иногда бывает.
Нас ведь тоже посекали, бывало, — это ничего!.. Оно, знаете ли, эдакое спартанское воспитание, пожалуй, и
не вредит: для будущего годится, потому — мальчишка после этого, гляди, озлобится больше, а это хорошо — злоба-то!
Физиономии двух достойных друзей начало уже кисло коробить и передергивать от опасения: а ну, как он вдруг, при всех-то,
нам и
не подаст руки?
Нарушители мирного течения реки прогресса могут вредоносно воздействовать на все наши жизненные отправления, лишить
нас дружества и братства, ввергнуть
нас во все ужасы Франции конца XVIII столетия, подвергнуть опасности
не только лоно семейств и домашних очагов наших, но и всю машину общественного строя, но и самое жизнь нашу, столь необходимую ныне для пользы всеобщего преуспеяния, и чрез то — страшно вымолвить! — рушить внезапно величественное здание цивилизации!..
Ничего этого у
нас, в сущности, нет и
не было, а вся штука в том, что
мы все, во-первых, добрые, очень добрые, и сердце у
нас какое-то мягкое, слюноточивое; а второе дело, что все
мы больно уж на брюхо горазды.
— Фи! какие мерзости!.. Quelles phrases la^ches, que vous nous exprimez! [Вот эти трусливые фразы, которые вы
нам говорите! (фр.).] — с притворным жеманством запищали некоторые матроны и сильфиды; но острослов, нимало
не смутясь, продолжал в том же роде. Он хорошо знал свою аудиторию.
Навстречу Пшецыньскому вышел неслышною, дробною походочкою, потупив в землю глаза, плотно-кругленький мужчина лет сорока, в длинной черной сутане. Широкое лицо его светилось безмятежно довольной улыбкой. Видно было, что человек этот живет покойно, ест вкусно, пьет умеренно, но хорошо, спит сладко и все житейские отправления свои совершает в надлежащем порядке. «Всегда доволен сам собой, своим обедом и… женой», — сказали бы
мы, если б католические ксендзы
не были обречены на безбрачие.
— Э, нет, у
нас так
не водится! — расставил ксендз свои руки. —
Не пий з блазнем,
не пий з французом,
не пий з родзоным ойцем, з коханкой
не пий, а з ксендзем выпий — таков мой закон! Я дам пану добрую цыгару, а Зося подаст
нам клубничного варенья и бутылочку венгржины, у меня ведь — сам знаешь, коханку, — заветные! От Фукера из Варшавы выписываю, — отказаться
не можно!
— Добрым людям добрую венгржину
не подобает пить из простых стаканов, — докторально заметил пан ксендз, — а потому
мы достанем две фамильные дедувки: еще Ржечь Посполиту помнят!
Нужды нет, что это быдло
не будет с
нами:
нам его и
не нужно; оно будет само по себе и само за себя; лишь бы поднялось одновременно с
нами — и тогда дело наше выиграно!
— Мм… Донести! Я так полагаю, что непременно надо донести, и чем скорее, тем лучше, — порешил он. —
Не забывай, коханы пршияцелю, — назидательно промолвил он, — что
мы люди подлегальные, а потому
нам всегда следует прятаться под легальность.
Людей одиноких, безродных, из тех, которые покрасней да позадорливей,
мы не тронем, — развивал ксендз свою теорию, — те
нам и самим еще впредь пригодятся.
— Да, да! Представьте, какая подлость! — вдруг разгорячась и круто повернувшись на каблуках, запищал и замахал руками плюгавенький Анцыфров. — Это… это черт знает что! Действительно, арестовано множество, и я
не понимаю, какими это судьбами уцелели
мы с Ардальоном Михайловичем… Впрочем, пожалуй, гляди,
не сегодня-завтра и
нас арестуют.
— Ну, уж я вам доложу-с — по моему крайнему убеждению вот как выходит, — заговорил Полояров, — я поляков люблю и уважаю; но коли поляк раз вошел на эдакую службу, так уж это такой подлый кремень, который
не то что
нас с вами, а отца родного
не пощадит! Это уж проданный и отпетый человек! в нем поляка ни на эстолько
не осталось! — заключил Ардальон, указывая на кончик своего мизинца, — и все безусловно согласились с его компетентным мнением.
— Послушайте, Яроц, — начал он тише чем вполголоса, — уведите-ка глупого старца, да засядьте с ним в шашки, чтобы
не мешал, а
мы тут почитаем пока.
— «Ухмыляюсь» я, как вы выразились, тому, — начала она еще с большим спокойствием, — что мне жалко вас стало. Ну, что вы
нас, девчонок, удивляете вашим радикализмом!.. Это
не трудно. А жалко мне вас потому, что вы сами ведь ни на горчичное зерно
не веруете в то, что проповедуете.
— Это ровно ничего
не значит… Он теперь в клубе…
Мы, кажется, всегда вам рады.
— О, ваше превосходительство!.. я даже и
не смел бы подумать… но если вы столь добры и великодушны, то это все, чего
мы только могли бы желать!.. ведь бедные дети, ваше превосходительство… ведь это для них тот же хлеб насущный!..
— Да-с, вот то-то оно и есть! — в ответ на это поддразнивал его Полояров, который почти дня
не пропускал без того, чтобы
не побывать у Анны Петровны и, заодно уж, позавтракать там, либо пообедать, либо чаю напиться. — А кабы мы-то делали, так у
нас не то бы было.
— Э, полноте! Ведь
мы не в классе!
Не бойтесь, я
не скажу инспектору! — приятельски улыбнулся Подвиляньский, подавая ему полный и довольно уемистый стакан. — Пейте-ка, пейте! Это ведь легонькое винцо, слабое, совсем дамское… Ну, хватите-ка!
— Смелости?.. У меня-то? У Ивана-то Шишкина смелости
не хватит? Ха-ха?!
Мы в прошлом году, батюшка, французу бенефис целым классом задавали, так я в него, во-первых, жвачкой пустил прямо в рожу, а потом парик сдернул… Целых полторы недели в карцере сидел, на хлебе и на воде-с, а никого из товарищей
не выдал. Вот Феликс Мартынович знает! — сослался он на Подвиляньского, — а вы говорите смелости
не хватит!.. А вот хотите докажу, что хватит? Мне что? Мне все равно!
— Я полагаю, — начал он, — вопрос господина Устинова
не совсем уместен;
мы здесь, во-первых,
не следственная по политическим делам комиссия…