Неточные совпадения
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А
нас с тобой
не видит, так что любой прохожий может вытащить у
нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги?
Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Скажи Николаю Васильевичу, что
мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней
не больше года тому назад.
— Когда-нибудь…
мы проведем лето в деревне, cousin, — сказала она живее обыкновенного, — приезжайте туда, и… и
мы не велим пускать ребятишек ползать с собаками — это прежде всего. Потом попросим Ивана Петровича
не посылать… этих баб работать… Наконец, я
не буду брать своих карманных денег…
Мы дошли до политической и всякой экономии, до социализма и коммунизма — я в этом
не силен.
— Ну, она рассказала — вот что про себя. Подходил ее бенефис, а пьесы
не было: драматургов у
нас немного: что у кого было, те обещали другим, а переводную ей давать
не хотелось. Она и вздумала сочинить сама…
— И ты
не стыдишься говорить это! Когда
мы очеловечимся?
— Ну,
не пустой ли малый! — восклицал учитель. —
Не умеет сделать задачи указанным, следовательно, облегченным путем, а без правил наобум говорит. Глупее
нас с тобой выдумывали правила!
—
Не оставьте
нас своей милостью: Татьяна Марковна
нас обижает, разоряет, заступитесь!..
— Да, правда: мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У
нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него
не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
— Да: в Вене он за полгода велел приготовить отель,
мы приехали, мне
не понравилось, и…
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я
не еду… или, нет,
мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Смущение? Я смутилась? — говорила она и поглядела в зеркало. — Я
не смутилась, а вспомнила только, что
мы условились
не говорить о любви. Прошу вас, cousin, — вдруг серьезно прибавила она, — помнить уговор.
Не будем, пожалуйста, говорить об этом.
— Разве вы
не у
нас сегодня? — отвечала она ласково. — Когда вы едете?
— Но… но… ужели
мы так расстанемся: холодно, с досадой,
не друзьями!.. — вдруг прорвалось у него, и досада миновала.
— Где ты пропадал? Ведь я тебя целую неделю жду: спроси Марфеньку —
мы не спали до полуночи, я глаза проглядела. Марфенька испугалась, как увидела тебя, и меня испугала — точно сумасшедшая прибежала. Марфенька! где ты? Поди сюда.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. —
Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше
нам поговорить о серьезном, об имении.
— Отроду
не видывала такого человека! — сказала бабушка, сняв очки и поглядев на него. — Вот только Маркушка у
нас бездомный такой…
— Ты хозяин, так как же
не вправе? Гони
нас вон:
мы у тебя в гостях живем — только хлеба твоего
не едим, извини… Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы…
— Я жить
не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине — и
мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил он ее.
— Сами же давеча… сказали, — говорила она сердито, — что он
нам не чужой, а брат, и велели поцеловаться с ним; а брат может все подарить.
—
Не бери! — повелительно сказала бабушка. — Скажи:
не хочу,
не надо,
мы не нищие, у
нас у самих есть имение.
—
Не надо! Кружева у меня есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной ложкой есть… У
нас всё по-деревенски.
— Гаврила Иванович Мешечников пишет все бумаги
нам, — произнес он
не вдруг, а подумавши.
— Школьникам!
Не бывать этому! Чтобы этим озорникам досталось! Сколько они одних яблоков перетаскивают у
нас через забор!
— А помнишь: председатель в палате?
Мы с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии приехал сюда, — и
не застали. А потом он в деревню уехал: ты его и
не видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в отставке…
— Это
мы с бабушкой на ярмарке купили, — сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. — А у Верочки лиловые, — прибавила она. — Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще
не сказали?
—
Мы будем вместе читать, — сказал он, — у тебя сбивчивые понятия, вкус
не развит. Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку.
— Отчего вы к
нам обедать
не ходите? Приходите завтра, — сказала она.
—
Не знает, что сказать лучшему другу своего мужа! Ты вспомни, что он познакомил
нас с тобой; с ним
мы просиживали ночи, читывали…
—
Не смей просить! — повелительно крикнул Леонтий. — А
мы что ему подарим? Тебя, что ли, отдам? — добавил он, нежно обняв ее рукой.
— Ну,
мы затеяли с тобой опять старый, бесконечный спор, — сказал Райский, — когда ты оседлаешь своего конька, за тобой
не угоняешься: оставим это пока. Обращусь опять к своему вопросу: ужели тебе
не хочется никуда отсюда, дальше этой жизни и занятий?
— Помилуй, Леонтий; ты ничего
не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и
мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
— Хорошо, да все это
не настоящая жизнь, — сказал Райский, — так жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего
не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Это задача каждого из
нас…
— Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала бабушку — и слушать
не хочет, даже с Титом Никонычем
не говорит. Он у
нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом…
— И вы тоже! Ну, хорошо, — развеселясь, сказала бабушка, — завтра, Марфенька,
мы им велим потрохов наготовить, студеня, пирогов с морковью,
не хочешь ли еще гуся…
— И очень
не шутя, — сказал Райский. — И если в погребах моего «имения» есть шампанское — прикажите подать бутылку к ужину;
мы с Титом Никонычем выпьем за ваше здоровье. Так, Тит Никоныч?
— Нет, вам
не угодно, чтоб я его принимал, я и отказываю, — сказал Ватутин. — Он однажды пришел ко мне с охоты ночью и попросил кушать: сутки
не кушал, — сказал Тит Никоныч, обращаясь к Райскому, — я накормил его, и
мы приятно провели время…
— Приятно! — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут, побудь с
нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми
не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь
не так…
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как
мы подходим друг к другу! (фр.)] Что касается до меня, я умею презирать свет и его мнения.
Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному такому взгляду…
Отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто
нас обижает,
не сердиться, трудиться,
не думать слишком о нарядах и о пустяках,
не болтать… ужас, ужас!
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала
нас с Верочкой гостить, да бабушка одних
не пускает.
Мы однажды только на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше детей нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
— Что вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь: это все скажут… Губернатор его очень любит и никогда
не посылает на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится! Пусть, говорит, побудет при мне!..» Он теперь при нем, и когда
не у
нас, там обедает, танцует, играет…
Может быть,
не такие, как
мы…
— Если б вас
не было,
мы бы рано ужинали, а в одиннадцать часов спать; когда гостей нет,
мы рано ложимся.
— Как же
не ласкать, когда вы сами так ласковы! Вы такой добрый, так любите
нас. Дом, садик подарили, а я что за статуя такая!..
— Смел бы он! — с удивлением сказала Марфенька. — Когда
мы в горелки играем, так он
не смеет взять меня за руку, а ловит всегда за рукав! Что выдумали: Викентьев! Позволила бы я ему!
— Леонтий! Ты
нас и
не представил друг другу! — упрекнул его Райский.
— Нет, теперь поздно, так
не дадут — особенно когда узнают, что я тут: надо взять с бою. Закричим: «Пожар!», тогда отворят, а
мы и войдем.
— Нет,
не поймает. А вот
не поймаем ли
мы кого-нибудь? Смотрите, кто-то перескочил через плетень: по-нашему! Э, э, постой,
не спрячешься. Кто тут? Стой! Райский, спешите сюда, на помощь!
— Да… пришел послушать, как соборный колокол ударит… а
не то чтоб пустым делом заниматься… У
нас часы остановились…