Неточные совпадения
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это
не мешало
нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Мы целый день потом просидели над этой бумагой с князем, и он очень горячо со мной спорил, однако же остался доволен;
не знаю только, подал ли бумагу или нет.
Упоминаю теперь с любопытством, что
мы с ним почти никогда и
не говорили о генеральше, то есть как бы избегали говорить: избегал особенно я, а он в свою очередь избегал говорить о Версилове, и я прямо догадался, что он
не будет мне отвечать, если я задам который-нибудь из щекотливых вопросов, меня так интересовавших.
Я рассчитывал, что
нас сегодня непременно прервут (недаром же билось сердце), — и тогда, может, я и
не решусь заговорить об деньгах.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было
не вредно.
Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем
нам, как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? — то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то как же ты
не идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно, то
не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
— Так вы
не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь
не знал, что Катерина Николаевна сегодня будет.
Мы к ней и ехали,
мы думали, она уже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала
нам пройти к вам, а сама сейчас придет… Да вот и она!
Только что
мы вошли в крошечную прихожую, как послышались голоса; кажется, горячо спорили и кто-то кричал: «Quae medicamenta non sanant — ferrum sanat, quae ferrum non sanat — ignis sanat!» [«Чего
не исцеляют лекарства — исцеляет железо, чего
не исцеляет железо — исцеляет огонь!» (лат.)]
— Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного Макара Долгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова.
Не беспокойтесь, господа: я вовсе
не для того, чтобы вы сейчас же бросились ко мне за это на шею и чтобы
мы все завыли как телята от умиления!
Я крепко пожал руку Васина и добежал до Крафта, который все шел впереди, пока я говорил с Васиным.
Мы молча дошли до его квартиры; я
не хотел еще и
не мог говорить с ним. В характере Крафта одною из сильнейших черт была деликатность.
Ничего нет омерзительнее роли, когда сироты, незаконнорожденные, все эти выброшенные и вообще вся эта дрянь, к которым я нисколько вот-таки
не имею жалости, вдруг торжественно воздвигаются перед публикой и начинают жалобно, но наставительно завывать: «Вот, дескать, как поступили с
нами!» Я бы сек этих сирот.
Я пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил:
мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже замечали идущую женщину из порядочных, но так, что кругом близко
не было публики, как тотчас же приставали к ней.
Не говоря с ней ни слова,
мы помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным видом, как будто совсем
не замечая ее, начинали между собой самый неблагопристойный разговор.
Мы называли предметы их собственными именами, с самым безмятежным видом и как будто так следует, и пускались в такие тонкости, объясняя разные скверности и свинства, что самое грязное воображение самого грязного развратника того бы
не выдумало.
Оставшись,
мы тотчас поссорились: я высказал все, что у меня за все время на него накипело; высказал ему, что он лишь жалкая бездарность и ординарность и что в нем никогда
не было ни малейшего признака идеи.
Он выбранил меня… (я раз объяснил ему насчет моей незаконнорожденности), затем
мы расплевались, и с тех пор я его
не видал.
Я тотчас привез доктора, он что-то прописал, и
мы провозились всю ночь, мучая крошку его скверным лекарством, а на другой день он объявил, что уже поздно, и на просьбы мои — а впрочем, кажется, на укоры — произнес с благородною уклончивостью: «Я
не Бог».
Я только о том негодую, что Версилов, услышав, что ты про Васина выговариваешь их, а
не его, наверно,
не поправил бы тебя вовсе — до того он высокомерен и равнодушен с
нами.
Да и вообще он привык перед
нами, в последнее время, раскрываться без малейшей церемонии, и
не только в своем дурном, но даже в смешном, чего уж всякий боится; между тем вполне сознавал, что
мы до последней черточки все поймем.
Софья и я,
мы не любим сладкого.
(NB Никогда никто
не сидел у
нас голодом.)
— Я, конечно,
не нахожу унизительного, но
мы вовсе
не в таком соглашении, а, напротив, даже в разногласии, потому что я на днях, завтра, оставляю ходить к князю,
не видя там ни малейшей службы…
Татьяна Павловна! Моя мысль — что он хочет… стать Ротшильдом, или вроде того, и удалиться в свое величие. Разумеется, он
нам с вами назначит великодушно пенсион — мне-то, может быть, и
не назначит, — но, во всяком случае, только
мы его и видели. Он у
нас как месяц молодой — чуть покажется, тут и закатится.
О том, что приехал с тем, чтоб
нас удивить чем-то, — об этом я, разумеется,
не упоминаю.
У меня накипело. Я знал, что более
мы уж никогда
не будем сидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из этого дома, я уж
не войду в него никогда, — а потому, накануне всего этого, и
не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
Но Татьяна Павловна хмурилась; она даже
не обернулась на его слова и продолжала развязывать кулек и на поданные тарелки раскладывать гостинцы. Мать тоже сидела в совершенном недоумении, конечно понимая и предчувствуя, что у
нас выходит неладно. Сестра еще раз меня тронула за локоть.
— Да услышит же тебя Бог, мой милый. Я знаю, что ты всех
нас любишь и…
не захочешь расстроить наш вечер, — промямлил он как-то выделанно, небрежно.
— Андрей Петрович, так неужели вы
не помните, как
мы с вами встретились, в первый раз в жизни?
Встретив
нас с Татьяной Павловной, вы протянули только: а! и даже
не остановились.
Через полчаса, когда Тушар вышел из классной, я стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться; конечно, они надо мною смеялись, но я о том
не догадывался и думал, что
мы смеемся оттого, что
нам весело.
— Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все еще
не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и все это
нам наконец простишь, и
мы опять заживем как нельзя лучше.
Главное, что
мы не расстанемся — вот в чем было главное!
— Мать рассказывает, что
не знала, брать ли с тебя деньги, которые ты давеча ей предложил за месячное твое содержание. Ввиду этакого гроба
не только
не брать, а, напротив, вычет с
нас в твою пользу следует сделать! Я здесь никогда
не был и… вообразить
не могу, что здесь можно жить.
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно
нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя
не было?
Ты, очевидно, раскаялся, а так как раскаяться значит у
нас немедленно на кого-нибудь опять накинуться, то вот ты и
не хочешь в другой раз на мне промахнуться.
Безо всякого сомнения,
нам вешаться друг другу на шею совсем ни к чему, но можно расстаться, так сказать, взаимно уважая друг друга,
не правда ли, а?
Я думаю,
мы даже ни разу
не поссорились.
Они как-то это умеют, а
мы тут чего-то
не понимаем, и вообще они умеют лучше нашего обделывать свои дела.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было
не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени;
мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще
не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда
не ломаешься в практических случаях?
Мы, то есть прекрасные люди, в противоположность народу, совсем
не умели тогда действовать в свою пользу: напротив, всегда себе пакостили сколько возможно, и я подозреваю, что это-то и считалось у
нас тогда какой-то «высшей и нашей же пользой», разумеется в высшем смысле.
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть
не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у
нас в романах и на сцене «настоящие русские люди».
— Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что пришли, главное, с тем, чтобы мать подумала, что
мы помирились. Времени прошло довольно, чтоб ей подумать;
не угодно ли вам оставить меня одного?
Я решил в душе высидеть, замирая, пока Татьяна Павловна выпроводит гостью (если на мое счастье сама
не войдет раньше зачем-нибудь в спальню), а потом, как уйдет Ахмакова, пусть тогда
мы хоть подеремся с Татьяной Павловной!..
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что
мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым номером. Еще
не войдя в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего
не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
Версилов, по обыкновению, ничего
не делал и поднялся
нам навстречу; он уставился на меня строгим, вопросительным взглядом.
— Я
не знаю, известен ли этот факт… и так ли это, — пробормотал я, — но я удивляюсь, что вы считаете это все так естественным, а между тем давно ли Крафт говорил, волновался, сидел между
нами? Неужто вам хоть
не жаль его?
Мне действительно захотелось было сказать что-нибудь позлее, в отместку за Крафта; я и сказал как удалось; но любопытно, что он принял было сначала мою мысль о том, что «остались такие, как
мы», за серьезную. Но так или нет, а все-таки он во всем был правее меня, даже в чувствах. Сознался я в этом без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что
не люблю его.
Меж тем, признаться вам должна, так как
мы на долгое-то время
не рассчитывали, то давно уж без денег сидим.
И никого-то у
нас здесь знакомых таких, пойти совсем
не к кому: „Что с
нами будет? — думаю“.