Неточные совпадения
Воображение стало работать быстро. Ей тоже понадобился фиктивный брак… С какой радостью стою
я с ней перед аналоем… Теперь это она идет об руку со
мною… Это у нас с ней была какая-то бурная сцена три дня назад на пристани. Теперь
я овладел собой.
Я говорю ей, что более она не услышит от
меня ни одного слова, не увидит ни одного взгляда, который выдаст мои чувства.
Я заставлю замолчать мое сердце, хотя бы оно разорвалось от боли… Она прижмется ко
мне вот так… Она ценит мое великодушие… Голос ее дрожит
и…
— Что ж, значит, это акт добровольный. Знаешь, Тит… Если жизнь человеку стала неприятна, он всегда вправе избавиться от этой неприятности. Кто-то, кажется, Тацит, рассказывает о древних скифах, живших, если не вру, у какого-то гиперборейского моря. Так
вот, брат, когда эти гипербореи достигали преклонного возраста
и уже не могли быть полезны обществу, — они просто входили в океан
и умирали. Попросту сказать, топились. Это рационально… Когда
я состарюсь
и увижу, что беру у жизни больше, чем даю… то
и я…
На этом кончалась страница,
и только тут
я спохватился, что читаю письмо, адресованное не
мне. Поэтому
я спрятал его в карман, решив сегодня же разыскать Урманова
и передать ему конверт… Интерес к его драме ожил во
мне с новой силой… Так
вот что он предлагал!.. Имел ли он на это право или нет?..
Мне казалось, что имел… Крупный, отчетливый
и прямой почерк его противника
мне не нравился.
— Что это с тобой, Потапыч? — спросил с беспокойством Тит, когда
я вошел в номер. — На тебе нет лица…
И ты весь дрожишь… Ах, Потапыч, Потапыч, напрасно, видно, храбрился… На,
вот, выпей чаю… Или, постой,
я заварю лучше липового цвету…
Вот, пей… Теперь раздевайся, сними сапоги, ляг в постель… Да что это тебя так расстроило?
«Что же правда? — думал
я. — Может, это
мне только кажется, что этот
вот один Тит есть правда… Может, их всегда два,
и только в обычное время
я этого не замечаю… Потому что
мне удобнее, чтобы Тит был один. При двух Титах неприятно кружится голова…»
Войдя в свой номер,
я взглянул на портрет Фохта… «Наше время ниспровергло разницу между вещественным
и нравственным
и не признает более такого деления»… Ну,
вот.
И они не признают такого деления… Только они этому радуются. Они не видели того «вещественного», что так неожиданно явилось
мне там, на рельсах. Ну, да. Разделения нет!
И вещественное,
и нравственное лежало там в грязном черепке… Они этого не чувствуют, а
я чувствую в себе, в них, во всей жизни…
Мне вспомнилось вдруг, что однажды тут
вот, на скамье, сидели Урмановы
и оба смотрели на закат, который тогда был горячее
и ярче.
Она смолкла
и шла, задумавшись…
Я тоже молчал, чувствуя, что на душе у
меня жутко. Сначала
мне казалось, что среди этой темноты, как исключение,
я возьму у минуты хоть иллюзию радостной встречи до завтрашнего дня, когда опять начнется моя «трезвая правда». Но
я чувствовал, что
и темнота не покрыла того, что
я желал бы скрыть хоть на время. Мои кривые улыбки были не видны, но все же
вот она почуяла во
мне «странность».
И правда: так ли бы мы встретились, то ли бы
я говорил, если бы ничего не случилось?
…Ну, а тот Тит, что бесновался на собраниях? Он
мне приснился? Нет, кажется, он был тоже… Только это был не совсем Тит… Теперь он стал самим собою?.. Что же это значит: стать самим собой? Значит, найти
вот это, что внутри
и что управляет выражением… Кучин сказал, что это
я сделал Тита другим, не настоящим… Или он не говорил этого?.. Впрочем, это ведь правда… Как же это вышло?..
—
Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Вот тебе на! (Вслух).Господа,
я думаю, что письмо длинно. Да
и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом
и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А
вот он-то
и есть этот чиновник.
Хлестаков. Да
вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, —
я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Анна Андреевна. После?
Вот новости — после!
Я не хочу после…
Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал!
Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку;
я сейчас».
Вот тебе
и сейчас!
Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Анна Андреевна.
Вот хорошо! а у
меня глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда
я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?