Неточные совпадения
— Жаль, жаль, бедную,
в цвете лет покончить с
собою… Я давно заметила, что она
не в полном уме…
— Да, это я, и мне хочется знать, с какой стати вы даете такой дурной пример публике, ведя
себя точно сумасшедшие. Хорошо еще, что
не все зрители
в зале заметили ваше странное поведение и ваш бешеный выход, иначе, клянусь вам, вы были бы завтра сплетней всего Петербурга.
В чем дело, объясните, пожалуйста! Что-нибудь очень важное и таинственное?..
— Можете делать, что хотите, но я вам предлагаю следующее. Пойдемте ко мне, там вы объяснитесь между
собой основательно и хладнокровно
в моем присутствии. Я ни
в чем
не буду влиять на ваше решение и выскажу свое беспристрастное мнение. Согласны ли вы?
Происшествие, случившееся
в одну из ночей за неделю до смерти Анны Иоанновны
в Летнем дворце, взволновало весь двор, с быстротою молнии распространяясь по Петербургу. Говорили, впрочем, о нем шепотом, так как никому, конечно,
не желалось испытать на самом
себе прелести «тайной канцелярии».
Прослушав там университетский курс, он поехал
в Петербург с целью отыскать
себе место, но
не нашел такого, которым могло бы удовлетвориться его честолюбие.
После того как Эрнст-Иоганн стал герцогом Курляндии, герцог Бирон прислал
в Россию кавалера своего маленького двора с поздравлением своего родственника. Подкупами и интригами русский двор довел дело до того, что
в 1737 году, когда вымер род Кетлера, курляндские дворяне сочли за честь избрать
в герцоги того, которого они десять лет тому назад
не пожелали признать даже только равным
себе.
Ввиду того что Густаву Бирону надлежит играть
в нашем повествовании некоторую роль, мы несколько дольше остановимся на его личности, тем более что он является исключением среди своих братьев — Эрнста-Иоганна, десять лет терзавшего Россию, и генерал-аншефа Карла, страшно неистововавшего
в Малороссии. Густав Бирон между тем был ни
в чем
не похожим на своих братьев, жил и умер честнейшим человеком и оставил по
себе память, свободную от нареканий, вполне заслуженных его братьями.
Человек далеко
не старый, но уже генерал-аншеф, гвардии подполковник и генерал-адъютант, Густав Бирон состоял
в числе любимцев своей государыни и, будучи родным братом герцога, перед которым единственно трепетала вся Россия,
не боялся никого и ничего; имел к тому же прекрасное состояние, унаследованное от первой жены и благоприобретенное от высочайших щедрот; пользовался всеобщим расположением, как добряк,
не сделавший никому зла; едва ли, что всего дороже, мог укорить
себя в каком-нибудь бесчестном поступке; наконец,
в качестве жениха страстно любимой девушки, видел к
себе привязанность невесты, казавшуюся страстною.
— Да, я знаю ее, — с горечью сказал Иван Осипович, — потому-то я и хочу во что бы то ни стало оградить от нее моего сына. Он
не должен дышать воздухом, отравленным ее близостью, хотя бы
в продолжение часа!
Не беспокойся, я нисколько
не скрываю от
себя опасности, которая грозит мне при возвращении Станиславы, но пока Осип подле меня, бояться нечего, ко мне она
не приблизится, даю тебе слово.
Много слез пролила Елизавета, скучая
в одиночестве, чувствуя постоянно тяжелый для ее свободолюбивой натуры надзор. Кого она ни приблизит к
себе — всех отнимут. Появился было при ее дворе брат всесильного Бирона, Густав Бирон, и понравился ей своей молодцеватостью да добрым сердцем — запретили ему бывать у нее. А сам Эрнст Бирон, часто
в наряде простого немецкого ремесленника, прячась за садовым тыном, следил за цесаревной. Она видела это, но делала вид, что
не замечает.
— Шутки я шучу, Алексей Григорьевич, знаешь, чай, меня
не первый год, а
в душе при этих шутках кошки скребут, знаю тоже, какое дело и мы затеваем.
Не себя жаль мне! Что я? Голову
не снимут, разве
в монастырь дальний сошлют, так мне помолиться и
не грех будет… Вас всех жаль, что около меня грудью стоят, будет с вами то же, что с Алексеем Яковлевичем… А ведь он тебе тезка был.
Она приказала солдатам охранять все лестницы и выходы, затем, взяв с
собою человек сорок гренадер, которые поклялись ей
не проливать крови, вошла
в апартаменты дворца.
— Я чувствую, — сказала она маркизу, — еще до сих пор подхваченной
себя каким-то вихрем… Что скажут теперь наши добрые друзья англичане? — с живостью перебила она
себя. — Есть еще один человек, на которого мне было бы интересно взглянуть, — это австрийский посланник Ботта. Я полагаю, что
не ошибусь, если скажу вам, что он будет
в некотором затруднении; однако же он
не прав, потому что найдет меня как нельзя более расположенной дать ему 30 тысяч подкрепления.
За несколько станций до Петербурга навстречу матери выехал Алексей Григорьевич. Наталью Демьяновну напудрили, подрумянили, нарядили
в модное платье и повезли во дворец, предупредив ее, что она должна пасть на колени перед государыней. Едва простая старушка вступила
в залы дворцовые, как очутилась перед большим зеркалом, во всю величину стены. Отроду ничего подобного
не видевшая, Наталья Демьяновна приняла
себя за императрицу и пала на колени.
Она снова заключила его
в свои объятия, на которые он ответил также страстно. Он был просто опьянен счастьем. Все это так походило на самую чудную сказку, какую он мог
себе вообразить, и он, ни о чем
не спрашивая, ни о чем
не думая отдался очарованию. Вдруг возле рощи послышался голос, звавший Осю. Станислава Феликсовна вздрогнула.
В то же время он начал дело о разводе. Станислава Феликсовна
не выказала ни малейшего сопротивления. Вообще она
не смела даже приблизиться к мужу, так как дрожала перед ним с того часа, как он потребовал ее к ответу. Но она делала отчаянные попытки удержать за
собой ребенка и вела из-за него борьбу
не на жизнь, а на смерть. Все оказалось напрасно.
— Ну, конечно, я приму меры, — ответил Иван Осипович с деланным спокойствием. — Благодарю вас, княгиня, я точно предчувствовал беду, когда получил ваше письмо, так настоятельно призывавшее меня сюда. Сергей был прав, я ни
в каком случае
не должен был отпускать от
себя сына ни на час; но я надеялся, что здесь,
в Зиновьеве, он
в безопасности. Осип так радовался поездке, так ждал ее, что у меня
не хватило духу отказать ему
в ней. Вообще он только тогда весел, когда я далек от него.
— Отец, этого ты
не можешь и
не должен мне приказывать! — горячо возразил он. — Она мне мать, которую я наконец нашел и которая одна
в целом свете любит меня. Я
не позволю отнять ее у меня так, как ее отняли у меня раньше. Я
не позволю принудить
себя ненавидеть ее только потому, что ты ее ненавидишь! Грози, наказывай, делай что хочешь, но на этот раз я
не буду повиноваться, я
не хочу повиноваться.
Это восклицание звучало еще робко и нерешительно. Но это была уже
не прежняя робость,
не страх.
В голосе его слышалось что-то вроде зарождающейся симпатии и радостного недоверчивого изумления. Глаза сына, прикованные,
не отрывались от глаз отца, который положил руку на его плечо и тихонько притягивал его к
себе.
Иван Осипович боролся сам с
собою. Что-то
в глубине души предостерегало его, убеждало
не допускать этого свиданья, и
в то же время он сознавал, что было бы жестоко запретить его.
Мальчик, уже собиравшийся идти, вдруг остановился. Слова отца снова напомнили ему то, о чем он было совсем забыл
в последние полчаса, — гнет ненавистной службы, опять ожидавшей его. До сих пор он
не смел открыто высказывать свое отвращение к ней, но этот час безвозвратно унес с
собою всю его робость перед отцом, а с нею сорвалась и печать молчания с его уст. Следуя вдохновению минуты, он воскликнул и снова обвил руками шею отца.
— Позволь мне
не быть военным, отец! Я
не люблю дела, которому ты меня посвятил, и никогда
не полюблю его. Если до сих пор я покорялся твоей воле, то лишь с отвращением, с затаенным гневом; я чувствовал
себя безгранично несчастным, только
не смел признаться тебе
в этом.
Он
не мог бы хуже защищать свое дело перед человеком, который был и душой и телом солдат.
В последних неосторожных словах еще слышалась бурная, горячая просьба, рука Осипа еще обвивала шею отца, но тот вдруг выпрямился и оттолкнул его от
себя.
— Тогда ты был бы безумно смел и слепо бросился бы
в опасность; ты действовал бы на свой страх, который знать
не хочет дисциплины, и своеволием погубил бы
себя и всех своих подчиненных.
— Ты плачешь? — произнесла Станислава Феликсовна, крепко прижимая к
себе сына. — Я давно все предвидела; даже если дети нас
не видели бы, все равно
в день отъезда из Зиновьева к отцу ты был бы поставлен
в необходимость или расстаться со мной, или решиться.
— Я знаю, каково бывает на душе у такого счастливца, ведь и я носила цепи, которые сама сковала
себе в безумном ослеплении; но я разорвала бы их
в первый же год, если бы
не было тебя. О, как хороша свобода! Ты на собственном опыте убедишься
в этом.
По своем возвращении Кирилл Григорьевич явился при пышном дворе Елизаветы Петровны и стал вельможей
не столько по почестям и знакам отличия, сколько по собственному достоинству и тонкому врожденному уменью держать
себя.
В нем
не было
в нравственном отношении ничего такого, что так метко определяется словом «выскочка», хотя на самом деле он и брат его были «выскочки»
в полном смысле слова, и потому мелочные тщеславные выходки, соединенные с этим понятием, были бы ему вполне простительны.
Особенно любил Алексей Григорьевич угощать государыню и весь двор у
себя в Цесаревнином, а позднее
в Аничковском доме,
в день своих именин 17 марта. Для праздников этих он
не щадил денег, и во все царствование Елизаветы Петровны 17 марта считалось чем-то вроде табельного дня.
Один враг был сломлен, но за Пруссию стоял еще граф Лесток, которому государыня была многим обязана, но которого терпеть
не мог граф Алексей Григорьевич и который сам открытым презрением ко всему русскому, бестактным поведением и необдуманными словами приготовил
себе погибель. 22 декабря 1747 года Лестока схватили, допрашивали, пытали и сослали сперва
в Углич, а потом
в Устюг Великий.
Но и
в Глуховском дворце, как и прежде во дворце царицы, старушке было
не по
себе.
Не сошлась она и с невесткой, с детства привыкшей к придворному обхождению и воспитанной
в доме надменного Александра Львовича Нарышкина, выискивавшего
себе невест между дочерьми владетельных немецких князей.
Вто время, когда
в Петербурге и Москве при дворе Елизаветы Петровны кишели интриги, честолюбие боролось с честолюбием, императрица предавалась удовольствиям светской жизни,
не имеющей никакого касательства с делами государственными, как внешними, так и внутренними. Россия все же дышала свободно, сбросив с
себя более чем десятилетнее немецкое иго.
Со времени исчезновения Осипа Лысенко отец его прекратил свои посещения Зиновьева, навевавшего на него тяжелые воспоминания. Сергей Семенович, со своей стороны, получив высшую и ответственную должность
в петербургском административном мире,
не мог ежегодно позволять
себе продолжительных,
в силу тогдашних путей сообщения, отлучек.
Княжна Людмила встретила
в молодом князе Луговом олицетворение созданного ее воображением «жениха». Она мысленно таким воображала
себе мужчину, который поведет ее к алтарю. Она чутьем девушки, которое никогда
не обманывает, догадалась, что произвела на князя впечатление.
«Если она, Татьяна, теперь так ведет
себя, то что будет, если она узнает свое настоящее происхождение? Надо поговорить с Никитой… Архипыч
не сумеет, хоть и сказал он «будьте без сумления, ваше сиятельство»,
в этом мало успокоительного… Самой лучше… Покойнее будет…»
Несколько оправившись от брошенного на нее взгляда, княгиня Васса Семеновна пришла
в себя. Когда она обдумывала это свидание с беглым дворецким ее мужа, она хотела переговорить с ним с глазу на глаз, выслав Архипыча и Федосью, но теперь она на это
не решилась. Остаться наедине с этим «выходцем из могилы», как она мысленно продолжала называть Никиту, у ней
не хватало духа…
Она как бы ушла
в самое
себя и жила
не настоящим, а прошлым.
Он совершенно спокойно стал ходить по горнице избы, даже заглянул
в другую темную горницу, представлявшую из
себя такой же, если
не больший склад трав, кореньев, шкур животных и крыльев птиц, этих таинственных и загадочных предметов.
Несмотря на принятые княгиней Вассой Семеновной меры предосторожности,
в девичьей
не только узнали о возвращении Никиты Берестова, о чем знала вся дворня, но даже и то, что он был принят барыней и по ее распоряжению поселен
в Соломонидиной избушке. Некоторые из дворовых девушек успели, кроме того, подсмотреть
в щелочку, каков он из
себя.
Свободного времени у Тани было
в это время больше, нежели прежде, так как княжна Людмила была чаще с матерью, обсуждая на все лады предстоящий визит князя Сергея Сергеевича и форму приема желанного гостя. Таня,
не любившая сидеть
в девичьей, уходила
в сад, из него
в поле и как-то невольно, незаметно для
себя оказывалась близ Соломонидиной избушки. Постоянно приглядываясь к ней, она уже перестала находить
в ней что-нибудь страшное.
Никита пришел
в ярость и даже руками ударил
себя по бедрам. Воспитанная вместе с княжной, удаленная из атмосферы девичьей, обитательницы которой, как мы знаем, остерегались при ней говорить лишнее слово, Таня
не сразу сообразила то, о чем говорил ей Никита. Сначала она совершенно
не поняла его и продолжала смотреть на него вопросительно-недоумевающим взглядом.
Когда хозяин и старик очутились наедине, последний сказал: «Ваше сиятельство, я
в крайней бедности и единственно прокармливаю
себя и свое семейство вашими обедами, мне стыдно было
в этом признаться перед вашими гостями,
не взыщите с меня; я честный человек и живу праведным трудом».
Князь Сергей Сергеевич вернулся к
себе в Луговое
в отвратительном состоянии духа. Это состояние, как результат посещения Зиновьева, было с ним
в первый раз. Происходило оно вследствие той душевной борьбы, которая
в нем происходила по поводу данного им княжне обещания под влиянием минуты и охватившего его молодечества ни за что
не отступиться от него. Между тем какое-то внутреннее предчувствие говорило ему, что открытием заповедной беседки он действительно накликает на
себя большое несчастье.
Проснулся князь с тяжелой головой. Было ли это следствием копоти свечи, которой был испорчен воздух его спальни, происходило ли это от кошмара-сна, князь об этом
не думал. Он был мрачен. Только выйдя на террасу, всю залитую веселым солнечным светом, и вдохнув
в себя свежий воздух летнего утра, князь Сергей Сергеевич почувствовал облегчение.
Выпив кружку молока с домашней булкой, он вернул к
себе окончательно прежнее жизнерадостное настроение. Все происшедшее вчера и даже случившееся ночью представилось ему совершенно
в ином свете. Он стал припоминать свой разговор с княжной Людмилой. Теперь он уже
не раскаивался, что дал ей обещание отворить заповедную беседку.
«А как я вчера мальчишески струсил… Мне стало даже мерещиться что-то. Целую ночь я
не сомкнул глаз, поневоле под утро мне стала сниться всякая чертовщина, — продолжал беседовать мысленно сам с
собою князь Сергей Сергеевич. — Этот палец старика… И откуда может забраться все это
в голову…»
Жизнь вел чисто монашескую и возбуждал
в своей пастве к
себе не только уважение, но и благоговение.
Небольшого роста, с редкими, совершенно седыми волосами на голове и такой же редкой бородкой,
в незатейливой крашеной ряске, он по внешнему своему виду
не представлял, казалось, ничего внушительного, но между тем при взгляде на его худое, изможденное лицо, всегда светящееся какой-то неземной радостью, невольно становилось ясно на душе человека с чистою совестью и заставляло потуплять глаза тех, кто знал за
собой что-либо дурное.
В коротких словах передал ему Терентьич об отданном молодым князем страшном приказании и со слезами на глазах просил отца Николая сейчас же пойти вразумить его сиятельство
не готовить
себе и своему роду погибель.
После того как место парка около беседки-тюрьмы было приведено
в порядок и сама беседка тщательно вычищена, князь Сергей Сергеевич сам осмотрел окончательные работы и приказал оставить дверь беседки отворенной. Вернувшись к
себе, он выпил свое вечернее молоко и сел было за тетрадь хозяйственного прихода-расхода. Но долго заниматься он
не мог. Цифры и буквы прыгали перед его глазами. Он приказал подать
себе свежую трубку и стал ходить взад и вперед по своему кабинету.