Неточные совпадения
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик
не замечал за
собой,
не чувствовал
в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть
в карты и многим другим.
Но никто
не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь
в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к
себе, а отец крикнет вслед ему...
Прятался
в недоступных местах, кошкой лазил по крышам, по деревьям; увертливый, он никогда
не давал поймать
себя и, доведя противную партию игроков до изнеможения, до отказа от игры, издевался над побежденными...
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но
не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая
в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал
себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
— Уничтожай его! — кричал Борис, и начинался любимейший момент игры: Варавку щекотали, он выл, взвизгивал, хохотал, его маленькие, острые глазки испуганно выкатывались, отрывая от
себя детей одного за другим, он бросал их на диван, а они, снова наскакивая на него, тыкали пальцами ему
в ребра, под колени. Клим никогда
не участвовал
в этой грубой и опасной игре, он стоял
в стороне, смеялся и слышал густые крики Глафиры...
Борис вел
себя, точно обожженный, что-то судорожное явилось
в нем, как будто он, торопясь переиграть все игры, боится, что
не успеет сделать это.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим
не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред
собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его
не бегали,
в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал
не мало такого, что укрепило его
в праве и необходимости выдумывать
себя, а вместе с этим вызвало
в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их
в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого
не похожий, никем
не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным
себе. Это было очень полезно: запоминая
не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их
в оборот, как свои, и этим укреплял за
собой репутацию умника.
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком
в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о
себе. Однако и шум
не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
События
в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки,
не так сильно волновали его, как тревожила гимназия, где он
не находил
себе достойного места. Он различал
в классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели
себя образцово; затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и робких, из неудачников, осмеянных всем классом. Дронов говорил Климу...
Но среди них он
себя чувствовал еще более
не на месте, чем
в дерзкой компании товарищей Дронова.
Он видел
себя умнее всех
в классе, он уже прочитал
не мало таких книг, о которых его сверстники
не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Вслушиваясь
в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал
в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего
не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал
себя: будет ли и она говорить так же?
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он
не мог отказывать
себе изредка посмотреть
в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
А
в отношении Макарова к Дронову Клим наблюдал острое любопытство, соединенное с обидной небрежностью более опытного и зрячего к полуслепому; такого отношения к
себе Клим
не допустил бы.
— Вот уж почти два года ни о чем
не могу думать, только о девицах. К проституткам идти
не могу, до этой степени еще
не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат,
в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к
себе. С девицами чувствую
себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне дело до них? Я
не желаю чувствовать
себя кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот
в чем дело!
Клим чувствовал
себя не плохо у забавных и новых для него людей,
в комнате, оклеенной веселенькими, светлыми обоями.
Он чувствовал
себя в унизительном положении человека, с которым
не считаются.
— Девицы любят кисло-сладкое, — сказал Макаров и сам, должно быть, сконфузясь неудачной выходки, стал усиленно сдувать пепел с папиросы. Лидия
не ответила ему.
В том, что она говорила, Клим слышал ее желание задеть кого-то и неожиданно почувствовал задетым
себя, когда она задорно сказала...
Он чувствовал
себя как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые мысли живут
не в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а
не чем-нибудь иным.
— Человек — это мыслящий орган природы, другого значения он
не имеет. Посредством человека материя стремится познать саму
себя.
В этом — все.
Вспоминая все это, Клим вдруг услышал
в гостиной непонятный, торопливый шорох и тихий гул струн, как будто виолончель Ржиги, отдохнув, вспомнила свое пение вечером и теперь пыталась повторить его для самой
себя. Эта мысль, необычная для Клима, мелькнув, уступила место испугу пред непонятным. Он прислушался: было ясно, что звуки родились
в гостиной, а
не наверху, где иногда, даже поздно ночью, Лидия тревожила струны рояля.
Дядя Яков действительно вел
себя не совсем обычно. Он
не заходил
в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел
в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда
в полдень,
в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки
в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
— Странно, что существуют люди, которые могут думать
не только о
себе. Мне кажется, что
в этом есть что-то безумное. Или — искусственное.
— Нужно забыть о
себе. Этого хотят многие, я думаю.
Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я
не знаю, как это сказать… он бросил
себя в жертву идее сразу и навсегда…
—
Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще
не нация, и боюсь, что ей придется взболтать
себя еще раз так, как она была взболтана
в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем
не спрашивая. Клим тоже
не находил, о чем можно говорить с нею. Чувствуя
себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо
в плечо с гостем, Маргарита заглядывала
в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и
не находил
в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
После пяти, шести свиданий он чувствовал
себя у Маргариты более дома, чем
в своей комнате. У нее
не нужно было следить за
собою, она
не требовала от него ни ума, ни сдержанности, вообще — ничего
не требовала и незаметно обогащала его многим, что он воспринимал как ценное для него.
Во флигеле Клим чувствовал
себя все более
не на месте. Все, что говорилось там о народе, о любви к народу, было с детства знакомо ему, все слова звучали пусто, ничего
не задевая
в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил
себя не слышать их.
Его уже давно удручали эти слова, он никогда
не слышал
в них ни радости, ни удовольствия. И все стыднее были однообразные ласки ее, заученные ею, должно быть, на всю жизнь. Порою необходимость
в этих ласках уже несколько тяготила Клима, даже колебала его уважение к
себе.
Покачиваясь
в кресле, Клим чувствовал
себя взболтанным и неспособным придумать ничего, что объяснило бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг понял, что боится, как бы Лидия
не узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.
«Влюблена? — вопросительно соображал он и
не хотел верить
в это. — Нет, влюбленной она вела бы
себя, наверное,
не так».
В августе, хмурым вечером, возвратясь с дачи, Клим застал у
себя Макарова; он сидел среди комнаты на стуле, согнувшись, опираясь локтями о колени, запустив пальцы
в растрепанные волосы; у ног его лежала измятая, выгоревшая на солнце фуражка. Клим отворил дверь тихо, Макаров
не пошевелился.
Клим был рад уйти; он
не понимал, как держать
себя, что надо говорить, и чувствовал, что скорбное выражение лица его превращается
в гримасу нервной усталости.
Но, когда он видел ее пред
собою не в памяти, а во плоти,
в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом, знать, что она думает, о чем говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее
в чем-то.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и
в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал
в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия?
Не нашел и решил объясниться с нею. Но
в течение двух дней он
не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением,
не совсем ясным ему.
Культурность небольшой кучки людей, именующих
себя «солью земли», «рыцарями духа» и так далее, выражается лишь
в том, что они
не ругаются вслух матерно и с иронией говорят о ватерклозете.
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже
не видит
себя. Каждый человек, как бы чего-то боясь, ища
в нем союзника, стремится накричать
в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его
в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно
в таком настроении.
Он тотчас понял всю тяжесть, весь цинизм такого сопоставления, почувствовал
себя виновным пред матерью, поцеловал ее руку и,
не глядя
в глаза, попросил ее...
У
себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие,
не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
— Неужели ты серьезно думаешь, что я… что мы с Макаровым
в таких отношениях? И
не понимаешь, что я
не хочу этого… что из-за этого он и стрелял
в себя?
Не понимаешь?
Не без труда и
не скоро он распутал тугой клубок этих чувств: тоскливое ощущение утраты чего-то очень важного, острое недовольство
собою, желание отомстить Лидии за обиду, половое любопытство к ней и рядом со всем этим напряженное желание убедить девушку
в его значительности, а за всем этим явилась уверенность, что
в конце концов он любит Лидию настоящей любовью, именно той, о которой пишут стихами и прозой и
в которой нет ничего мальчишеского, смешного, выдуманного.
Беседы с нею всегда утверждали Клима
в самом
себе, утверждали
не столько словами, как ее непоколебимо уверенным тоном. Послушав ее, он находил, что все,
в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Мать живет только
собою и —
не плохо живет. Она ничего
не выдумывает.
В минуты таких размышлений наедине с самим
собою Клим чувствовал
себя умнее, крепче и своеобразней всех людей, знакомых ему. И
в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним,
не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал у него это новое чувство, хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.
— Слышала я, что товарищ твой стрелял
в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И есть у них эдакое упрямство…
не могу сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а —
не тот.
Не потому
не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да —
не тот!
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал
в этот задыхающийся город, — подумал Клим с раздражением на
себя. — Может быть,
в советах матери скрыто желание
не допускать меня жить
в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию
в руки Макарова».
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени
в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже
не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала
себя серьезнее всех
в этой комнате.
— Есть лишний билет
в оперу — идешь? Я взял для
себя, но
не могу идти, идут Марина и Кутузов.